— Макс Эрнст. — Голос композитора звучал мягко и глухо. — Вас, похоже, привлекают диковинные края.
Майкл пробормотал, что вообще-то в диковинных краях никогда не бывал.
— Он хочет стать поэтом, — пояснил отец, кивая на книжные стеллажи. — Барахольщик. Хранит все, что прочел.
Валтири покосился на телеэкран, где Богарт пытался объясниться с Барбарой Стенвик.
— Я писал музыку для этого фильма, — сообщил композитор.
Майкл сразу оживился. Свои карманные деньги и летние заработки он тратил в основном на книги и потому смог приобрести лишь пять записей. Но в их числе, помимо альбома «Би-Джиз» и концерта Рики Ли Джоунса, были альбомы музыки к фильмам «Кинг-Конг», «Звездные войны» и «Гражданин Кейн».
— Правда? А когда?
— В сороковом, — ответил Валтири. — Теперь уже в далеком прошлом, а кажется, совсем недавно. Я написал музыку для двухсот с лишним фильмов, но всему приходит конец. — Валтири вздохнул и повернулся к отцу Майкла: — У вашего сына весьма разнообразные интересы.
Майкл заметил, что у композитора сильные руки с широкими пальцами, а костюм хорошо скроен и прост. Голубовато-серые глаза казались совсем молодыми. Но всего необычнее выглядели зубы, словно выточенные из сероватой слоновой кости.
— Рут хотела, чтобы он изучал право, — усмехнулся отец. — Говорят, поэты мало зарабатывают. Слава Богу, хоть в рок-звезды не собрался.
Валтири пожал плечами.
— Чем плохо быть рок-звездой? — Он положил руку на плечо Майклу. Майкл не любил фамильярности, но ничего не имел против Валтири. — Мне нравятся люди непрактичные, они предпочитают полагаться на самих себя. Когда я решил стать композитором, это было очень непрактично.
Он опустился на стул возле письменного стола, положил руки на колени и, глядя на экран телевизора, проговорил:
— Труднее всего оказалось найти исполнителей, особенно хороших. В конце концов мы со Штейнером перебрались в Калифорнию…
— Вы знали Макса Штейнера?
— Ну да. Вы непременно должны зайти к нам с Голдой. Посмотрите старые записи, может быть, кое-что заинтересует.
В этот момент в комнату вошла жена Валтири, стройная, златовласая, на несколько лет моложе его. Она напоминала Глорию Свенсон, не хватало лишь диковатого взгляда, как у Свенсон в «Бульваре Сансет».
Голда сразу понравилась Майклу.
Итак, все началось с музыки. Когда пришло время доставить клиенту готовую табуретку для фортепьяно, Майкл увязался за отцом. В дверях их встретила Голда, и десять минут спустя Арно показывал гостям первый этаж своего трехэтажного особняка.
— Арно обожает поговорить, — сказала Голда Майклу, когда они подошли к музыкальной комнате в дальнем конце дома. — Если вы любите слушать, вам понравится.
Валтири отпер дверь ключом и пропустил гостей вперед.
— В последнее время я тут редко бываю. Правда, Голда постоянно стирает пыль. А я теперь только читаю, иногда играю на фортепьяно в гостиной, комнате, а слушать больше не хожу, нет надобности.
Он показал на свою голову.
— Все уже здесь, до последней ноты.
Полки с записями занимали три стены. Валтири достал большие блестящие пластинки — оригиналы своих ранних работ, потом показал несколько дисков поменьше, выпущенных фирмами звукозаписи в конце семидесятых, и, наконец, знакомые Майклу долгоиграющие пластинки. В черных, белых и клетчатых коробках с аккуратными этикетками хранились кассеты с сочинениями пятидесятых и шестидесятых годов.
— Моя последняя работа в кино, — пояснил он, достав коробку побольше. — Полдюйма стерео с восемью дорожками. Для Уильяма Уайлера — в шестьдесят третьем он предложил мне написать звуковое сопровождение для «Назови это сном». Не лучший из моих опусов, но зато мой любимый фильм.
Майкл осторожно провел пальцем по этикеткам.
— Ого! Мистер Валтири…
— Лучше Арно. «Мистер Валтири» — это только для продюсеров. Они называют меня мистером Валтири.
— Вы написали музыку для Богарта в «Человеке, который хотел быть королем»!
— Конечно. Правда, вернее сказать, для Джона Хьюстона. Кажется, вышло неплохо.
— Это мой любимый фильм, — признался Майкл с восхищением.
У Валтири в глазах блеснули искорки.
Следующие два месяца Майкл почти все свободное время проводил в доме композитора. Валтири играл ему на фортепьяно или осторожно ставил хрупкие старые пластинки. Эти два чудесных месяца заметно изменили образ жизни Майкла. Прежде он редко общался с друзьями, предпочитал заниматься в уединении.
И вот он стоит на крыльце дома Кларкхэма.
Майкл взялся за ручку тяжелой деревянной двери: заперто, как и следовало ожидать. Тогда он достал из кармана ключ. В столь поздний час улицы были совершенно пусты, не слыхать даже самолетов вдали. Как будто старый район укутался толстым шерстяным одеялом.
Два месяца назад, душным августовским днем, Валтири привел Майкла в мансарду, где хранились разные достопамятные вещи сороковых годов. Майкл с восторгом рассматривал послания Кларка Гэйбла , переписку с Максом Штейнером и Эрихом Вольфгангом Корнгольдом , рукописный экземпляр оратории Стравинского.
— Здесь как будто еще живет та эпоха, — заметил он.
— Может , так оно и есть, — проговорил Валтири, глядя на полоски света, который проникал через щели в стене и падал на стеллаж с коробками. — Давай-ка спустимся и выпьем холодного чаю. И ты мне что-нибудь расскажешь — не все же мне болтать. Интересно, почему ты решил стать поэтом?
Вопрос оказался нелегким. Сидя на веранде, Майкл глотнул чаю и пожал плечами.
— Не знаю. Мама говорит, что я просто хочу быть сложным и необычным. Она смеется, но по-моему, так и думает. — Он поморщился. — Как будто моих родичей беспокоит, что я не такой, как все. Но ведь и их не назовешь обычными людьми. Может, конечно, она и права. Но есть и еще кое-что. Когда я пишу стихи, жизнь ощущается сильнее. Мне здесь нравится. У меня есть друзья. Только эта жизнь, по-моему, очень ограниченная. Я пытаюсь ощутить настоящий вкус, найти настоящее богатство — и не могу. Все-таки должно быть еще что-то.
Он потер щеку и взглянул на цветок магнолии, упавший на лужайку.
— Некоторые мои приятели не вылезают из кино. Для них это волшебная сказка, будто в другой мир переносишься. Я тоже люблю кино, но не могу жить в фильмах.
Композитор кивнул. Взгляд его голубовато-серых глаз был устремлен вдаль.
— Тебе кажется, существует некая сфера выше или ниже нашего мира, и хочется ее найти?
— Да, — кивнул Майкл.
— Ты хороший поэт?
— Не очень, — машинально ответил Майкл.
— Без ложной скромности. — Валтири пролил на брюки чай и принялся их отряхивать.
Майкл задумался, потом пробормотал:
— Я собираюсь…
— Собираешься?
— Стать хорошим поэтом.
— Отличная идея. Ну, теперь я об этом знаю и могу тебе помочь. Ты обязательно станешь хорошим поэтом.
Майкл грустно вздохнул и отрицательно покачал головой.
— Большое спасибо.
— Не переживай. Каждому из нас нужен человек, способный помочь. Для меня таким человеком стал Густав Малер. Мы познакомились, когда мне было одиннадцать лет, и он задал тот же вопрос, что и я тебе. Я уже тогда был неплохим пианистом, как говорится, вундеркинд. Он послушал мою игру и спросил: «Ты будешь хорошим музыкантом?» Я хотел увильнуть от ответа — не тут-то было. Он опять спрашивает: «Так будешь или нет?» В общем, припер к стенке. Тогда я надуваю щеки и важно так говорю: «Да, я буду очень хорошим музыкантом». И он улыбнулся! Какое чудесное благословение! Какой момент! Ты знаешь Малера?
Он имел в виду музыку Малера, и Майкл ее не знал.
— Печальный немец… Он мое божество, я благоговею перед ним. Малер умер вскоре после нашей встречи, всего через несколько месяцев, но я всегда чувствовал, что он наблюдает за мной и будет разочарован, если у меня ничего не выйдет.
В начале сентября Валтири заговорил с Майклом еще откровеннее.
— Когда я начал писать музыку к фильмам, мне было немного стыдно, — признался он однажды вечером, когда Майкл пришел на обед. — Правда, первая картина вроде удалась — «Эшенден» с Тревором Ховардом.
Теперь я ни о чем не сожалею, а тогда думал: что сказали бы мои герои по поводу некоторых фильмов? Но иначе было почти невозможно прожить. В тридцатом мы с Голдой поженились, едва сводили концы с концами. В общем, тяжелое было время.
Но я всегда мечтал о серьезной музыке, о той, что звучит в концертных залах. Между делом кое-что писал: пьесы для фортепьяно, кантаты, — ничего общего с длинными музыкальными сопровождениями кинокартин. Недавно даже появились диски с некоторыми из этих вещей, поэтому как кинокомпозитор я известен. Но я мечтал об опере… О, как меня очаровывали либретто Гофмансталя и как я завидовал Рихарду Штраусу, в его времена все было гораздо проще! «Geht all’s sonst wie ein Traum dahin vor meinem Sinn…» Он рассмеялся и тряхнул головой. — Но я отвлекся.
У меня была последняя возможность заняться серьезной музыкой. И… — Валтири умолк, его взгляд опять устремился вдаль, на сей раз сквозь пейзаж в рамке, который висел над буфетом и освещался лишь свечами.
— Да, это была серьезная возможность. Однажды ко мне зашел человек по имени Дэвид Кларкхэм, примерно моих лет, может, постарше. Я помню, тогда шел дождь, но он был без плаща… в сером шерстяном костюме, и на нем — ни единого пятнышка влаги. Как с гуся вода, в буквальном смысле, понимаешь?
Майкл кивнул.
— Мы познакомились. Сначала я принял его за бездельника, их немало топчется на киностудиях. Ты, может быть, знаешь таких типов: шляются повсюду, норовят погреться в лучах чужой славы и покутить на дармовщинку. Кто-то их прозвал «ящерицами на солнцепеке». Но оказалось, что Кларкхэм действительно сведущ в музыке. Удивительный человек. Мы с ним почти дружили… некоторое время. Он излагал свои музыкальные теории — весьма необычные, если не сказать больше.
Валтири подошел к застекленному книжному шкафу, достал томик в потрепанной суперобложке и протянул Майклу. «Чарлз Форд, Дьявольская музыка», — прочел Майкл.
— Так вот, мы с Кларкхэмом работали вместе. Он предлагал темы для оркестровок и аранжировок, я сочинял.
Валтири помрачнел, а потом заговорил с горькой иронией:
— Однажды… Мы к тому времени уже совсем подружились, — он мне говорит: «Арно, другой такой музыки не будет. И не было до нас. Миллионы лет Земля не слышала подобных звуков». Я пошутил насчет песен динозавров, но он посмотрел на меня очень серьезно. «Когда-нибудь, — говорит, — ты поймешь, что я имею в виду». Это, конечно был чудак, каких поискать, но талантом его Бог не обделил, тут никаких сомнений. Он будил мою заветную мечту — стать вторым Стравинским. А я… был паразитом. Использовал в нашем творчестве теории Кларкхэма, его «психотронную структуру тона». Он говорил: «Это даст нам то, чего безуспешно добивался Скрябин».
Майкл не знал, кто такой Скрябин, и Валтири это заметил, но не пояснил. Казалось, он произносит хорошо отрепетированную речь.
— Мы написали пьесу — это был мой сорок пятый опус, концерт для фортепьяно с оркестром под названием «Бесконечность». — Он взял из рук Майкла книгу, нашел и показал отмеченное место. — И он принес дурную славу. Прочти, пожалуйста.
Майкл подчинился.
«Снова о странной музыке».
«Колдовская Песнь».
Что бы ни говорили о ней, истина такова. В ноябре 1939 года некий композитор создал несомненно гениальное произведение, и оно изменило судьбы нескольких весьма известных музыкантов. Этого композитора звали Арно Валтири, и его новый концерт, «Опус 45», вызвал нечто вроде катастрофы в музыке.
Вообразите: холодный вечер, Лос-Анджелес, театр «Пэндалл» на бульваре Сансет. Джентльмены в черных фетровых шляпах, белых фраках и при галстуках, леди в длинных платьях заполняют зал и томятся в ожидании. Прислушайтесь: оркестр настраивает инструменты. Глядите: Валтири торжественно поднимает дирижерскую палочку…
Говорят, музыка была странной, ни на что не похожей. Фразы вторгались в сознание, будоражили фантазию, порождали видения. Говорят, один именитый композитор удалился в негодовании. А неделю спустя вчинил иск Валтири! «Я теперь не способен ни слушать, ни сочинять музыку!»— заявил он в суде. И в чем же он видел корень зла? В творчестве Валтири!
Что побудило известного и уважаемого композитора выступить с таким невероятным обвинением? Врачи в один голос признали его совершенно беспочвенным, судьи отказались даже рассмотреть дело на предварительном слушании. И все же… как звучала эта музыка?
Сами подумайте: что, если Валтири нашел ответ на старинную загадку: «Какую песню пели сирены?»
Майкл закрыл книгу.
— Тут не все вздор, — заметил Валтири, возвращая ее на полку. — На самом деле примерно так и было. А через несколько месяцев исчезло двадцать человек. И связывало их всех только одно: они присутствовали на нашем концерте.
Он взглянул на Майкла и поднял брови.
— Мой юный друг, большинство из нас живет в реальном мире. Но Дэвид Кларкхэм… О нем ничего нельзя сказать с уверенностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52