Предмет напоминал камень. Безобидный камешек. Детскую забаву. Глядя на
Него, мужчина начал смеяться, потом всхлипывать. Вой попавшего в беду
зверя, горестный плач древнего кельта - вот что рвалось с потрескавшихся,
распухших губ. Потом с жалобным хныканьем, которое наполовину было
молитвой, мужчина втолкнул Его в Его новое жилище. Дар Святому. Патрик
Могущественный мог удержать Его - у Патрика была сила, была власть.
Мужчина молил Святую Деву, чтобы прежняя сила не покинула святого.
Он убрал мотыгу, и мрамор с глухим стуком вернулся на прежнее место,
где покоился сотни лет. Мужчина посмотрел на запад. Небо там уже почернело
от круживших над землей пожирательниц падали, ворон. За ними не был виден
красный покачивающийся диск солнца, который скользил в окутанный лиловым
туманом Шеннон.
Он стоял, готовый в любой момент обратиться в бегство, и, дрожа с
головы до пят, следил за мраморной плитой. Ждал. Прислушивался.
Надеялся...
Потом он услышал. Звук, которого боялся больше всего на свете. Звук
этот означал, что Он зашевелился, чрезвычайно медленно возвращаясь в
темноте склепа от сна к отвратительной жизни. Мужчина проиграл. Рискнул и
проиграл. Священник ошибался. На земле не было достаточно могущественной
силы. Мужчина закрыл глаза, покорившись неизбежному, страшному, плачевному
финалу, ожидая, что сейчас мраморную плиту отшвырнут в сторону, как
подхваченную ветром соломинку.
Однако ничего не произошло. Шевеление, сухой змеиный шорох
прекратились. Мужчина открыл глаза и тупо уставился прямо перед собой, не
смея надеяться. Он ждал. Но из-под креста больше не донеслось ни звука.
Через некоторое время он понял, что одержал верх. И расхохотался, как
безумный, подвизгивая, вознося свое ликование к небесам, больше не обращая
внимания на то, что кто-то может его услышать. Спускаясь с холма, он
смеялся, пел, пританцовывал на бегу, и эхо его исступленных восторженных
криков блуждало среди разрушенных стен и молчаливых могильных курганов
давно забытых младших королей.
Но высоко на холме, под крестом, что-то лежало, выжидая. Оно ждало,
что принесут с собой столетия. Однажды познав ожидание, оно готово было
ждать снова.

1
Трудно сказать, в какой момент мир Энджелы начал меняться. Возможно,
контакту предшествовали некие предзнаменования. Может быть, какой-то
дальний уголок ее сознания почуял подступающий ужас и пытался ее
предостеречь.
Гостиница была старой. Огромная, величественная, построенная в
двадцатые годы из красного кирпича, она располагалась в живописном уголке
Дублина. Вестибюль был отделан дубовыми панелями, но в начале шестидесятых
к зданию добавили два новых крыла. Половину этажа в одном из них и
предоставили съемочной группе. Поздно вечером 29 июля Энджела Кейси, сидя
в кресле у себя в номере, пыталась рассортировать сделанные за день
рабочие заметки о последовательности съемок. Шон Киттредж, ее любовник,
спал, зарывшись головой в подушки. Остальные члены группы - Робин, Кенни и
их помощники - спали дальше по коридору. Энджела взглянула на часы, дала
себе еще пять минут, и тут услышала жалобный крик. Едва слышный.
Горестный. Одинокий. Кошка. Определить, откуда доносится звук, Энджела не
могла. Ниоткуда конкретно он не шел. Может быть, кошка была в самой
гостинице.
"О Боже, надеюсь, это не на всю ночь", - подумала она.
Она напряженно уставилась в свои заметки, но мучившая ее проблема не
давала сосредоточиться. Вдобавок у Энджелы устали глаза - она с трудом их
фокусировала. Подвергнув пристальному изучению не поддававшуюся
расшифровке цифру - восьмерка или тройка? - она со вздохом выбрала тройку.
Какого лешего. Все равно никто не узнает. Она нетерпеливо перевернула
страницу и опять услышала кошачий крик. Теперь он доносился как будто бы
откуда-то с улицы. Энджела отложила ручку и уставилась на зашторенное
окно, с замиранием сердца живо припомнив собственного сиамского кота,
Перышко... Припавшего к карнизу двадцатого этажа над оживленной улицей за
окном квартиры матери Энджелы в Вашингтоне. Это случилось на прошлое
Рождество.
В Энджеле шевельнулась добрая самаритянка.
Она аккуратно положила свои заметки на пол, на цыпочках прошла к
окну, раздвинула занавески и подтолкнула фрамугу кверху.
- Кис-кис, где ты? - прошептала она.
На карнизе пятого этажа. Несколькими футами ниже окна. Полосатая
кошка. Внизу лежала тихая и темная Графтон-стрит. Кошка безучастно
уставилась на Энджелу. Что делать? Позвонить портье? Пожарным? Спустить
мусорное ведро? Высунуться. Энджела попробовала. Без толку; слишком
далеко. Кошка бесстрастно наблюдала за ней. Потом медленно двинулась
вперед по карнизу. Энджела вытянула шею, следя за ее продвижением, но
кошка исчезла за выступом водосточной трубы и удалилась, не издав больше
ни звука.
Энджела постояла, сжимая край подоконника, пытаясь определить,
снабдить ярлычком и отправить на хранение до будущих времен странный
трепет, рожденный в ней этим происшествием. Она знала, что дело не в
кошке. Кошка была лишь зацепкой, крючком, на котором повисла бы догадка,
сродни тем чернильным пятнам, какие подруга Энджелы, Фиона, применяла в
работе со своими пациентами. Но это действительно было предчувствие.
Предостережение. Энджела нашла нужное слово. Спазм в животе. Невидимая, но
смутно ощутимая постройка внутренних укреплений, зловещая, как услышанный
сквозь сон грохот армейских грузовиков. Опасность? Инстинкт
самосохранения? Сразиться или сбежать? Сразиться с чем? Сбежать от чего?
От чего-то. Энджеле не удавалось найти точное определение. Оно ускользало
от нее, как шарик ртути.
Впитывая ночь всем своим существом, Энджела вдыхала темный воздух и
слушала далекий буксирчик, испытывая чувство, которому не могла дать
определение.
В чем бы ни крылась причина, она отказывалась назваться.
Может быть, потому, что ее нет, дурочка? Энджела закрыла окно и
защелкнула шпингалет. Глупо, по-детски. Она опустила шторы и прошлепала к
кровати, отбросив и позабыв свои смутные предчувствия.
Энджела осторожно отогнула одеяло со своей стороны. Шон шевельнул
обнимавшей подушку мускулистой рукой и что-то пробурчал во сне. Она
внимательно разглядывала мальчишеское лицо, гриву русых, выгоревших на
солнце волос, разглаженный сном лоб. Даже не глядя на волосы Шона, она
помнила, каковы они на ощупь. Светлые брови. На фоне загара выделялись
своей бледностью тонкие линии - контур темных очков. Энджела вздохнула.
Конечно, бывали и неприятности, кое-что она знала, но держала про себя. Но
в общем-то, Господи, и везучие же мы. Она наклонилась, чтобы поцеловать
Шона, но, что-то вспомнив, сдержалась и не коснулась губами его лба.
Вместо этого Энджела откинулась на подушки, размышляя над своей проблемой.
Своей проблемой.
Она прикрыла глаза и прокрутила в голове два разговора, которые
состоялись у них с Шоном - один в самом начале, а второй прошлым летом, на
пляже в Вудсхоул. О том, как важна независимость. Непосредственность.
Взаимное уважение. Независимый стиль жизни.
Независимый. Сдохнуть можно.
Она вздохнула и подумала о пеленках и детском питании, о бессонных
ночах, ссорах, няньках, сломанных игрушках, свинке, образовании,
забастовках учителей, интеграции и поцелуях. Самое малое о пятнадцати
годах всего этого. Как минимум.
Но у нее был выбор.
Хмурясь, Энджела встала и вернулась в кресло. Время для принятия
решений было неподходящее. Еще денек. Отложить это еще на день. Или на
два. А потом она посмотрит проблеме в лицо. Если еще будет такая
необходимость. Может быть, тревога окажется ложной. Энджела надеялась на
это. Задержки у нее случались и раньше.
Она взяла ручку и, как и обещала, посвятила пять минут своим записям.
Так. Сойдет. И пусть Лили, исполнительный секретарь, делает с ними, что
хочет. Энджела была человеком добросовестным, но чувствовала, что
требования директора их фильма скрупулезно описывать каждый кадр не
слишком оправданны. Филиал телестудии настоял на том, чтобы директор
поехал за границу, а директор настаивал на записи последовательности
съемок. Энджела возражала: "Что он возомнил? Что это - Война и мир?"
Фильм был документальной короткометражкой об Ирландии. Дешевой.
Скромной. Как и в предыдущих фильмах, когда дело касалось
последовательности съемок, главной заботой Энджелы становилось то, чтобы
каждый кадр, каждый план был занесен в список, зарегистрирован и помечен
временем. Точка. Полезность такой информации они с Шоном начинали
признавать позже, в монтажной. Куда леди Драммонд вдевает себе серьгу с
изумрудом - в правое ухо, в левое или же на самом деле в нос - было
несущественно. Кроме того, это было противно их природе. Они с Шоном
работали стихийно, так же, как жили и любили - ничего не форсируя, пуская
все на самотек. До сего дня им была доступна роскошь поступать, подчиняясь
настроениям. Энджела собирала, изучала и представляла на рассмотрение
проекты и предложения, Шон снимал, оба занимались монтажом и
редактированием. Гармоническое равновесие "отдавать" и "брать". Один их
более мистически настроенный приятель называл его "таоистским".
Безалаберность, говорила мать Энджелы. Однако в качестве рабочей философии
это приносило свои плоды. Они вдруг обнаружили, что имеют коммерческий
успех. Успех открыл новые возможности, а с ними - новые требования, одним
из которых была такая вот совершенно дурацкая поденная работа постоянно
записывать последовательность съемок. Тем не менее, метраж, ежедневно
выплывавший из лондонской лаборатории, выглядел недурно. Энджела только
надеялась, что в законченном виде фильм сохранит реалистическую
шероховатость cinema verite или presque verite, как они это называли - то,
к чему они стремились, что стало фирменным знаком их работы, что помогло
им в прошлом году завоевать награду и обеспечило нынешний заказ. А значит,
если Джек Вейнтрауб жаждал обстоятельных записей, эти записи ему
предстояло получить.
Энджела кисло усмехнулась самой себе. Вейнтрауб нравился ей больше,
чем Шону, однако раздражал, доводя до белого каления. Она представила
себе, как он сидит у себя в Бостоне, положив ноги на стол: щеголеватый,
самодовольный, самоуверенный, седеющий, в туфлях от Гуччи, так вежливо
нетерпимый ко всем идеям, исходящим не от него, как умеют только богатые
восточные либералы. Энджеле он напоминал отца. Джек управлялся с делами
так же, как управлялся с делами (а также с другими политиками, женой,
Энджелой) Брэндон Кейси, пока роковой сердечный приступ внезапно не
заставил этого полным ходом делающего карьеру джентльмена резко
остановиться, скрипя тормозами.
Она вздохнула, встала, положила ручку и блокнот на стеклянный
кофейный столик и забралась в постель. Потом завела часики, полученные в
подарок от Шона на прошлый день рождения, нашарила выключатель и снова
откинулась на подушки.
Энджела прислушалась к дыханию Шона. Ровному. Мерному. Оно
подействовало на нее, как снотворное.
Расслабиться душой и телом. Уплыть. Кошка. Где-то за тридевять земель
прыгает по крышам кошка. Кис-кис. Зарыться в подушку. И плыть... Перышко?
Вернулся. Терпеливо ждет. За морем, за сотни миль отсюда. Уже скоро,
дружок. Еще неделька, и все. Ну, сколько противных крыс ты поймал?
Энджела спала.
Перед рассветом ей приснился сон. Ей приснились хитрые создания,
которые, стоило ей открыть дверь подвала, разбежались, прошмыгнули по
полу, попрятались в трещинах фундамента, в слепых и душных шкафах и там
ждали, чтобы упасть Энджеле в волосы, проскользнуть по шее - холодные,
хрупкие, царапающиеся, кусачие существа. И что-то еще, чего мама никогда
толком не могла разглядеть, но что, знала Энджела, пряталось в темноте за
водонагревателем: что-то ужасное, поджидавшее ее молча и терпеливо, как
Перышко - свой обед. Не заставляй меня спускаться туда, мама, прошептала
она и вдруг полностью очнулась в своей постели, в гостинице.
Энджела лежала, не шевелясь, еще придавленная бременем страшного сна.
И прислушивалась. Что она хотела услышать? Движение. Звук. Что угодно,
лишь бы убедиться, что она больше не спит. Вот! На улице. Шум и
позвякиванье проехавшего мимо фургона молочника. Настоящие. Успокаивающие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39