«Назначен Париж посольство вторым секретарем точка поздравляю браком обнимаю точка Петербург не заезжай Ртищев…»
– Ура, – шепотом сказал Николай Николаевич, – ура! Свободен! Жизнь! Париж!..
Он пробежался по комнате, глубоко засунув кулаки в карманы штанов. Затем неслышно, на цыпочках, принялся лягаться ногами вбок, вернулся к столу, взял письмецо, с любопытством повертел, понюхал, – гм! – распечатал, – каракулями было написано:
«Я слышала – ты женился, – дурак. А вот мне Викторчук – шулер – выиграл в игорном дому двенадцать тысяч, – я их моментально положила на сберегательную книжку. И Викторчука я бросила, потому что он скотина. Люблю тебя, прямопомираю. Третьего дня мы в одной компании напились, в рояле устроили аквариум, налили туда пива и напустили сардинок, – вот было смеху, у Шурки Евриона – корсет лопнул. Приезжай скорей, – женатый, вот свинья! Жене письмо не показывай. Целую тебя незабвенно.
Мунька».
Старым, разгульным временем пахнуло на Смолькова от записочки Муньки Варвара. «Вот это – люди, жизнь! Вот эта женщина любит меня. Зверюга!»
Сонечка сидела на полу перед выдвинутым ящиком комода и перебирала старые платья. В комнату ворвался Николай Николаевич, потрясая телеграммой.
– Сонюрка, ура! Назначен в Париж… Смотри, читай, – вторым секретарем, через год – первый секретарь, затем советник посольства… Когда поезд? Нельзя ли нам еще сегодня отсюда уехать?
Сонечка прочла телеграмму и опять нагнулась над ящиком с прабабушкиными вещами.
– Собираться нам – полчаса. Некоторая задержка только за… папой (он впервые так назвал Илью Леонтьевича). Понимаешь, – я готов здесь хоть всю зиму прожить, но долг, долг: мы все обязаны служить государству!
Сонечка опустила на колени кружевной чепчик, подняла голову, (взглянула на Николая Николаевича. Глаза у нее были синие, спокойные.
– Я не поеду с тобой, Николай…
– То есть – как?.. Ну, да, – ты хочешь сказать, чтобы я ехал вперед… Гм… Это имеет некоторый резон… Я, так сказать, скачу передовым, устраиваю дела (надо же осмотреться), меблирую квартиру… В ноябре – декабре ты приезжаешь в Париж, прямо в свое гнездышко… Но как я буду тосковать по тебе! Детка моя…
– Нет, Николай, я совсем не поеду в Париж…
– Почему?..
– Я не люблю тебя.
– Постой, постой! – Он замигал рыжими ресницами, вдруг изменился в лице, провел рукой по лбу. – Ну да, ты – о том разговоре в библиотеке. Чепуха, мелочи! Я люблю тебя, прямо помираю. У тебя прескверный характер, должен тебе сказать. Молчишь, и вдруг – бац! Сонюрочка! – Он нагнулся и поцеловал ее в пробор. – Ну, моя детка незабвенная. Поди поговори с папой.
Упрямым движением она освободила темя от его поцелуя.
– Я не люблю тебя. Уезжай, куда хочешь. Николай Николаевич молча стоял за ее спиной.
Сонечка глубоко засунула руки в ящик, вытащила кучу шуршащих платьев, положила их на колени. Ее затылок с чистеньким пробором в русых волосах был упрямый и неподкупный.
– Я понимаю – у тебя настроение. Но настроение настроением, а мне нужно ехать к месту службы. Прошу тебя, Соня, поговори с отцом, – у меня три рубля тридцать копеек…
– Я не люблю тебя, Николай, – в третий раз тихоньким, но твердым голосом сказала Сонечка.
– Тьфу! – Николай Николаевич даже плюнул, подумал: «Народится же на свет такая дура…» Хлопнул дверью и пошел вниз.
Когда удалились шага мужа, Сонечка уронила руки на кучу прабабушкиных робронов, пахнущих пачулей, и, не сдерживаясь больше, принялась плакать. Слезы капали часто, обильные, крупные, точно капли дождя с листьев. Она не вытирала их и не жалела.
Тесть, как и надо было ожидать, сидел в столовой на диванчике и нюхал табак. Николай Николаевич крупными шагами озабоченно подошел к нему и показал телеграмму.
Илья Леонтьевич прочел и ни особенной радости, ни изумления не выразил.
– Ну что же, очень хорошо. Когда думаете ехать?
– Я, если позволите, еду завтра – передовым… Жена думает задержаться некоторое время… Я – завтра, если…
– Вот как, – не вместе едете?
– Нет… Я – передовым… То-се… Квартиру присмотреть… Суета… То-се…
Николай Николаевич замолчал, надул щеки. Пальцы у него на руках и ногах замерзли. Тесть постукивал по лубяной табакерке.
– Ну, ну, – сказал он тихо, – это дело ваше. Новое поколение, новые нравы. Дело ваше. – Вы верующий, Николай Николаевич?
– Я? – Смольков даже вздрогнул.
– Богу на ночь молитесь?
– Молюсь… Бывает, иногда манкирую…
– В церковь ходите?..
– Бывал.
– Вы простите меня, старика, давно я хотел побеседовать с вами на эту тему. Все откладывал, – грешен в нерадении… Завтра уедете, бог знает, когда увидимся. Но вы муж моей дочери, ее духовный водитель…
У Николая Николаевича сразу же заболел низ живота, заскулило во всем теле невыносимо…
– Дорогой тесть, на минуту, простите прерву вас… – Он выкрикнул это так отчаянно, что Илья Леонтьевич поднял брови и посмотрел на него. – Дорогой тесть… Я чертовски в глупом положении… Не рассчитал, были чертовские расходы. Осталось три рубля с мелочью… Глупо. Что?
– Денег вам нужно?
– Да, да… Именно, именно. Чертовски…
– Каким же образом я могу вам дать денег, – не понимаю еще.
– Сонечка говорила, вы сами писали относительно Сосновки…
– Да, я писал. Но Сосновка принадлежит Софье Ильиничне… К тому же доход с этого имения весь вложен в обсеменение полей, в запашку пара и в покупку рогатого скота… Я рассчитывал, признаться, что вы здесь зазимуете. А вдруг – Париж. Денег? Надо было месяца за два предупредить. Какие же в деревне деньги?.. Удивлен чрезвычайно…
Посиневшими губами Николай Николаевич пролепетал:
– А если векселей?
Илья Леонтьевич поднялся с дивана и опять сел. У Николая Николаевича ходили огненные круги перед глазами. Тесть сказал:
– Вы хотите выдать вексель Софье Ильиничне? Но у нее денег нет…
– Знаю, но если, дорогой тесть, сделать так: я дам вексель моей жене, она же в свою очередь даст на таковую же сумму вексель вам… Деньга дадите, собственно, вы… Это страшно, страшно просто. Что?
Илья Леонтьевич был сбит с толку и проговорил упавшим голосом:
– Посмотрим, какова будет воля Софьи Ильиничны.
Сонечка, как и надо было ожидать, сказала мужу: «Ради бога, все, что тебе будет угодно». Тогда Илья Леонтьевич заявил, что у него нет вексельной бумаги и поэтому придется гнать в город за бумагой, мучить по распутице лошадей и людей. Но в чемодане Николая Николаевича оказалась вексельная бумага, возил он ее с собой на случай, Затем серьезная разноголосица с тестем вышла из-за суммы, говорили об этом до сумерек. Наконец оба векселя были подписаны (на три тысячи семьсот рублей). Илья Леонтьевич щелкал у себя в кабинете счетами, рвал какие-то бумажки. Переслюнив и отсчитав деньги, перевязав их бечевочкой крест-накрест, он пошел наверх, к молодым. Сонечка, склонясь у свечи, пришивала пуговицу к рубашке мужа. Николай Николаевич жевал папироску, шагал по комнате под низким потолком, совал в чемодан колодки от башмаков. Увидев тестя и, особенно, в руках его пачку денег, он нагнул голову, как будто говоря: «Нет, нет, не надо, не надо…» Пошел – и обнял старого Репьева;
– Так грустно, так тяжело, папа, люблю ее, как бога, и вдруг – разлука.
Илья Леонтьевич освободился от объятий и передал деньги. Сонечка откусила нитку, расправила рубашку и, встав, положила ее в чемодан.
– Пойдем вниз, – сказала она Илье Леонтьевичу, ласково беря его под руку. – Ты еще не пил чаю? Николай уложится и без нас.
В столовой Сонечка села близко к отцу, налила ему чаю и сама положила сахар, налила сливок и, обхватив его руку у плеча, прижалась щекой. Илья Леонтьевич сидел сутулясь, чуть тряся седой головой, точно кивал преогромной чашке, на которой было написано: «Со днем ангела».
Наконец он почувствовал сквозь рубашку горячую влагу слез, обхватил Сонечку за плечи и спросил сдержанно:
– Как же это у вас вышло все?
– Слава богу, что скоро вышло, не так больно, – ответила Сонечка, глядя на огонь лампы, висящей над столом.
– Навсегда, что ли, расстаетесь?
– Навсегда, папочка, – не люблю его.
Неслышно в комнате появился кот, гладкий, ласковый. Подняв торчком хвост, мяукнул еле слышно, но, видя, что хозяева внимания на это не обращают, отправился по своим тайным делишкам. Илья Леонтьевич сказал:
– Не понимаю… Нет, не могу понять таких отношений.
Тогда Сонечка принялась рассказывать ему все, что было. Прошлое в этом рассказе представилось ей отошедшим далеко, точно она передавала чужую повесть. Точно не она мечтала в гнилопятском парке о жгучих глазах под черными полями шляпы, точно не ее – другую – заставил жгуче покраснеть красавец парень, опрокинув вместе с возилкой в ворох соломы, точно не ее тревожно и бесстыдно поцеловал на качелях Николай Николаевич.
Глаза Сонечки потемнели, лицо обтянулось, стало строгим. Илья Леонтьевич с изумлением глядел на дочь. Сонечка-девочка умерла. Перед ним сидела и печальным голосом раздумчиво рассказывала глупенькую и трогательную повесть Сонечка-женщина.
– Я, может быть, рада, что миновало девичество. Был сладкий туман, – ничего в нем не оказалось, кроме слез. Теперь – если придет новое чувство – буду любить, любить… Ах, отец, отец… Я чувствую, как могу полюбить человека… Во мне столько нежности… Не может быть, – неужели же я никому, никому не нужна?..
Она опять крепко прижалась к его плечу, и сквозь рубашку Илье Леонтьевичу снова стало горячо…
– Ну, конечно, мне тяжело, мне больно. Ты сам все видишь, отец…
– Много нужно страдать, много, – сказал Илья Леонтьевич, – человек, как зерно, прорастает – через страдание, через тягость борьбы. А что же полечку-то всю жизнь танцевать! Прыгает, прыгает человек, – смотришь: от него уж одна тень прыгает… Не бойся, не беги страдания, Соня, – страдай во всю глубину и люби во всю глубину женскую… Вот также твоя мать, такая же, как ты, была… То же лицо дорогое…
– Папочка, милый, не плачь.
Рано поутру Николай Николаевич уехал. Прощаясь, он сильно задумался, – смутило его спокойное равнодушие Сонечки. Не было ли здесь какой-нибудь неожиданной ловушки? И совсем уже он призадумался, когда оглянул жену с «птичьего полета». Он сидел в тарантасе, она стояла на крылечке, держа обеими руками под руку Илью Леонтьевича. Она показалась ему вдруг и выше ростом, и похудевшей, и прекрасной, – никогда он еще такою ее не видел: спокойная, с грустной улыбкой стояла она в беличьей шубке, в пуховом платочке. «Ах, черт, а не захватить ли ее с собой? Ох, кажется, упущу большое удовольствие», – подумал он, в нерешительности высовывая одну ногу из тарантаса. Но Сонечка сказала:
– Прощай, Николай, прощай, голубчик.
Кучер, подхватив вожжи, прикрикнул уныло: «С богом!» Лошади тронули, от колес полетели комья грязи. Белые гуси, потревоженные на лугу, где щипали траву, зашипели вслед тарантасу.
На повороте за околицей Смольков оглянулся. Крыльцо было пусто, подошедшая собака обнюхивала следы. Сжалось сердце у Николая Николаевича. «Э, пустяки, через месяц напишу письмецо, – прискачет», – и он плотнее завернулся в чапан.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Степанида Ивановна, пригорюнившись, сидела у окна, за ним опадали желтые листья. Солнце к восьми часам пригрело, и только в тени дома да кое-где под кустами синела от студеной росы трава. Много птиц улетело за моря, дом опустел. Алексей Алексеевич, шаркая туфлями, ходил по комнатам а вздыхал, бог знает о чем. Лицо его все желтело, и гнулась спина, что очень заботило генеральшу. Утомилась ли она за это лето, или осень слишком опечалила ее думы, но только реже ездила Степанида Ивановна на раскопки, особенно с тех пор, как едва не прогнали от дела Афанасия, изолгавшегося без совести.
Афанасий однажды в присутствии генерала принес ворону и, держа ее за крыло, уверял, что это и есть вторая примета – орел, черный же он оттого, что долго лежал в земле. Генерал немедля вышвырнул Афанасия вместе с вороной за дверь. В тот же день из города был выписан немец – специалист по земляным работам.
Немец повел раскопки аккуратно; поставил солидные крепи, в слабых местах вывел свод, нанял новых рабочих, действительно нашел старые ходы под землей, идущие зигзагами, принес генеральше птичьи косточки в прозеленевшем горшке и, наконец, выкопал грубо высеченную из камня человеческую голову, на лбу которой был начертан план подземелий. Оказалось, что голова эта стояла на половине пути, и от нее подземелья шли в глубину горы, страшно запутанные и рухнувшие. Раньше ноября нечего было и думать добраться до клада, и генеральша была весьма этим расстроена и даже обессилена.
– Копаем, – говорил прокуренный табачищем немец, – еще три аршина прошли. Пожалуйте денег.
Не так разговаривали Афанасий и Павлина. Слова их были таинственны и волновали генеральшу. Каждое утро она ждала, бывало, с нетерпением рассказа о Павлинином сие. Вечером Афанасий приносил ей какие-нибудь черепки и рассказывал, как едва не утянула нечистая сила под землю мальчишку-поденщика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83