Но, несмотря на смелость таких мыслей, приближаясь к дому, чаще вздыхал Миша, вертелся на сиденье и хотел даже повернуть обратно в степь, где так славно кричали перепела, но лошадь внезапно быстро побежала, остановилась у крыльца, и вот из окна, высунувшись, проговорила Лизавета Ивановна охальным своим голосом:
– Опять заблудился, дуралей… отпусти тебя одного…
– Маменька, – превозмогая себя, сказал Миша и вошел в комнату, – маменька, я в последний раз вам повторяю…
Тут он остановился, взглянул на круглую, маленькую маменьку, в ночной кофте и белом на голове чепце, концы которого, торча в виде рогов, покачивались на стене огромной тенью, и подался несколько к двери.
– Маменька, – повторил он в третий раз, махнул рукой и ушел в спальню.
5
Катенька, проводив Мишу, убирала со стола, швыряла чайными ложками.
– Идите-ка спать, будет вам глаза пялить, – сказала она отцу, – надоели.
Павала робко снял руки со стола и прошептал:
– Я уйду, Катенька, зачем же сердиться… Глаза его, потеряв с уходом Миши всю строгость, робко помаргивали.
– А затем, – крикнула Катенька, – что мешаете! Вон под столом нагадили… рот у вас оглоблей, есть – и то разучились.
– Уйду, сейчас уйду… – Павала встал, опираясь на палку и горбясь. – А где, Катенька, поросеночки, что этот милый молодой человек привез?
Катенька только фыркнула и понесла чашки в буфет. Павала поплелся к себе, но дочь у двери схватила его за руку и дернула так, что он едва не упал…
– Не сюда! – крикнула Катенька, – Мученье с вами… В Алешкину комнату идите спать, у меня гости сегодня…
Павала, улыбаясь, закивал головой, делая вид, что все понял и одобряет. Затворяя за собой дверь, он обернулся и, заметив, что Катенька его не видит, показал ей язык.
Катенька поправляла волосы перед зеркалом. Этот розовый Миша, свежий, как огурец, взволновал с трудом сдерживаемые ею чувства. Каждый месяц (особенно сильно это было весной) Катенька бунтовала и искала удовлетворения, насколько это было возможно в деревенской глуши. Потом наступал упадок, раскаяние, и с тупой злобой мучила девушка отца и брата…
– Глупый поросенок, – прошептала Катенька, самой себе улыбаясь в зеркало, – туда же с любовью полез. Погоди у меня, оберну тебя вокруг пальца, буду камышинская…
Катенька дернула выбившийся локон, посмотрела на мушку, на алые губы, на вырез платья и позвала сначала не громко, потом гневно:
– Алеша, Алексей…
Алексей вошел с коробкой гильз, которые набивал, затыкая бумажкой от обертки…
– Сбегай, Алеша, за вином и за этим, – быстро проговорила Катенька, замялась и, рассердившись совсем, добавила: – Ну, знаешь за кем, – старшиной. Сил больше нет моих… Скорее…
Она села на стул у стены, странным взором потемневших глаз глядя на Алексея, губы которого скривились с одного бока не то усмешкой, не то болью.
– Ты же обещала, Катя, что больше не будет этого, – сказал он, не в силах сдержать трясущуюся в руках коробку с папиросами, – помнишь обещание?
– Ах, – ответила Катенька, быстро охватив колено, – разве я что могу… Все же Евдоким лучше, чем никто…
Она сказала это шепотом и усмехнулась бесстыдно и жалобно, словно грубостью желая прикрыть, не тревожить больного места.
Щеки Алексея вспыхнули, но сестра гневно топнула:
– Иди же, что стоишь!
Чтобы не видно было с улицы, ставни затворили и зажгли одну лампадку, скудно освещавшую стол. На нем стояла водка, пиво, огурцы и конфеты в бумажках.
Евдоким Лаптев сидел без поддевки, подливал себе пиво в стакан, потряхивал кудрями, усмехался, скаля белые зубы.
Алексей тихо играл на гитаре, сидя в отдалении, и пил, ничем не закусывая, водку из чайной чашки. Катенька, положив на колени Евдокиму ноги, смеялась плачущим смехом каждому слову бородатого мужика…
– Ах ты, барышня, – говорил Евдоким, – большой я до тебя, барышня, любитель…
– Еще бы, губа не дура.
– А чем я хуже других? Играй, Алеша…
Евдоким Лаптев, хотя и понимал, что не к добру ведут эти пирушки, и мужицким своим умом осуждал их и прежде всего Катеньку, но, обязанный по долгу службы, притворялся более пьяным, чем был, и разгульным.
– Платье расстегни, Катя, – заплетаясь, говорил Евдоким, – желаю вас посмотреть.
– Чего захотел, сам расстегни!.. Ай, облапил, разорвешь…
Евдоким разрывал петли на кофточке. Катенька отбивалась и льнула. Алексей изо всей силы дергал струны гитары…
– У тебя нога деревянная, – бормотал Евдоким, – обман! На что мне деревянная нога?
– Молчи, – крикнула Катенька, – она не деревянная, дурак, что ты понимаешь.
Евдоким, схватив девушку в охапку, целовал ее в горло, зарывался бородой.
– А по мне хоть деревянная.
– Уйди, Алеша, – вдруг, почти задыхаясь, проговорила Катенька…
Алексей бросил гитару на диван и, повернувшись к стене, судорожно всхлипнул.
В это время громко ударили в ставню, за окном загудели голоса. Послышались шаги в сенях…
Евдоким вскочил, ища поддевку. Катенька, придерживая кофту, подбежала к двери… Грубым голосом крикнула:
– Кто здесь?..
Вместо ответа дверь дернули, крючок соскочил, и из темноты сеней просунулась лохматая, злая голова Назара…
– Здесь они, – сказал Назар…
За ним, возбужденные, тесня друг друга, двинулись в комнату мужики…
6
Миша, войдя в свою комнату, поставил свечу и, подперев щеку ладонью, сел на диванчик, на котором обычно спал под шубой даже в летнее время.
В узкой комнате, с единственным окном в сад, пели комары. На подсвечнике тонко жужжала муха, опалив крылья об огонь.
Миша стал жалеть себя и громко вздыхал, стараясь поддерживать возникшие при встрече с маменькой черные мысли.
– Пусть, пусть, – повторял он, теперь уже позабыв, что «пусть», а в голову лезли сладкие воспоминания.
Припоминался весь сегодняшний день, и образ Катеньки, еще более прекрасный и туманный, выглянул из темного угла.
– Катя, Катюрочка, – проговорил Миша громко и до слез умилился, лег на диван, прикрылся тулупом.
Продолжая думать о сладком, вспомнил Миша одну ночь, когда не мог заснуть на этом диванчике, зная, что на дворе, в угольном сарае, спит девушка (имени ее он теперь не помнил) с голубыми глазами. Миша ворочался тогда под шубой, глядел на серый квадрат окна и распалялся, хоть не живи. Сознательно в первый раз решил он тогда обмануть маменьку – утаить, что хочет сделать, и вылез в окно. Девушку он увидал сразу – спала она между двух баб, слегка всхрапывая во сне. Нагнувшись, Миша различил тоненькую ее руку, положенную на грудь, и вытянутую ногу в шерстяном чулке и лапте… Еще раз превозмогая стыд, приподнял Миша платье и хотел поцеловать белую ногу выше мочалки, подвязанной под коленом, но локтем задел соседнюю бабу. Баба заворочалась. Девушка вздохнула и подобрала ноги… Миша в страхе прижался к земляному полу.
– Кто тут? – спросила баба громко. – Ах ты бесстыдник, вот маменьке пожалуюсь…
Миша выполз на волю и долго кружил около каретника, забредая в канавку и все думая о мочалке…
Потом, на следующий день, сорвал дыню и понес той девушке на работу.
Увидав рядом с ней вчерашнюю бабу, сел поодаль и, глядя в сторону, стал дыню есть. Тогда явился конюх Василий и сказал, что за эту самую дыню покажет Мише фокус – протащит сквозь щеку иглу с ниткой. Миша не поверил. Конюх Василий вынул из картуза иглу с черной ниткой и начал изнутри прокалывать щеку. Игла шла туго, и Миша морщился, потом Василий все-таки проткнул и, захватив конец пальцами, протащил иглу и нитку. На щеке осталось черное пятнышко. Съев дыню, Василий стал рассказывать такие штуки про девушку с мочалкой, что Миша убежал, расплакался.
– Трус, – теперь ругал себя Миша, – постоянно упускал случаи. Когда Катенька меня поцеловала – нужно было решительно поступить. Эх!
Это было настолько очевидно, что Миша приподнялся, замычав от боли. Потом опять повернулся, лег на спину, продолжал думать.
Мысли бежали, бежали, бежали, но, добежав до маменьки Лизаветы Ивановны, спутались, и получилась каша – черт знает что…
– Маменька, маменька! – повторил Миша. – Вот поеду завтра в Марьевку и сделаю предложение. Хочу жениться – и все тут… Я в расцвете лет.
Миша не помнил – долго ли пролежал так, думая и вздыхая. Проснулся он в восемь часов и глядел на обои, пока не вошла Лизавета Ивановна и сразу дребезжащим голосом проговорила:
– Спишь все, лентяй… и так тебя низ перетягивает.
– Какой там низ, маменька! – сказал Миша отчаянным голосом. – Ничего такого нет… я не позволю!
– Что?
– Мамаша, – продолжал Миша, натягивая на себя шубу и все более утверждаясь в самостоятельности, – мамаша, я жениться хочу!
И, не давая маменьке опомниться, окончил:
– Все равно – убегу, женюсь.
– На ком же, дурень, женишься? – удивясь, е любопытством спросила Лизавета Ивановна.
– На Катерине Павала-Шимковской. Вчера я предложение сделал.
– На потаскушке!.. Да ты с ума сошел! – Лизавета Ивановна всплеснула короткими ручками и вдруг засмеялась, трепыхаясь всем телом. – Одурел, одурел! Пойду в кухню, расскажу…
– Индюшка! – прошептал Миша. – Ах, Катенька, душа моя, если бы ты знала!
Он проворно выскочил из-под шубы, надел покойного папеньки сюртук, розовый галстук, часы и, обернув шляпу платком, чтобы не запылилась, пошел, топая ногами, на конюшню.
По пути он слышал из кухни захлебывающийся голос маменьки и визгливый смех кухарки Марфы. Но Миша не обратил на это внимания: мысли его были далеко, белые брови решительно сдвинуты, – страсть закалила сердце за эту ночь.
Гнедой мерин, добежав до косогора, откуда стали видны соломенные крыши Марьевки, колодцы, деревья на огородах и белый корабль церкви, пошел шагом, поводил боками.
От села в унылую степь шли тощие телеграфные столбы с подпорками, – словно от усталости выставили подпорки. У перекрестка дорог, в ямах, росли кусты шиповника.
Рассказывали, что здесь стояла когда-то усадьба, но помещика убил его же кучер. Привязал к конскому хвосту и пустил в степь. Проезжая мимо ям, Миша остановил коня: навстречу ему, раздвигая ветки шиповника, поднялся человек. Поднявшийся взмахнул руками и присел, словно от безмерного отчаяния. Миша по шляпе и рубахе узнал Алексея.
– Остановитесь, – дребезжаще закричал Алексей, – туда нельзя ехать. Боже мой, боже мой, что-то будет…
Он схватился за голову. Миша испуганно спросил:
– Что случилось?
– Я убежал…. Сестру и старшину Евдокима связали, посадили в мирской амбар. Живы ли, не знаю… Что с папашей – тоже не знаю.
Миша похолодел, затем ударило его в пот. Алексей вдруг опять замахал руками и полез в кусты.
По дороге от Марьевки поднималась телега с двумя мужиками. Миша сейчас же поворотил лошадь, стал хлестать ее. Колеса запрыгали по целине. Но телега с мужиками удалялась спокойно. Мише стало совестно.
«Что делать? Как ее спасти? Что сделаю один? – в волнении думал Миша. – Трус трус, – тотчас же повторял он, – а еще жениться хочешь…»
Незаметно натягивая правую вожжу, описал Миша большой круг по целине, и испугался и обрадовался, увидав себя на прежней дороге, лицом к селу. Привстал в тележке. Село казалось мирным. Белела церковь.
– Э! – воскликнул Миша. – Спасу!
Ударил лошадь кнутом и быстро покатил под горку.
Не доезжая церковной площади, у мирского амбара увидал он сильно шумевших мужиков. Мальчишки, чтобы лучше видеть, повлезали на крыши и ворота.
Мужики стояли кругом, мешая проезду. Миша крепко сжал в руке кнут, сказал: «Эй, борода, посторонись-ка!» – но голос его потонул в общем шуме, а близстоящий крестьянин поставил ногу на подножку тележки и, глядя в глаза веселыми, подвыпившими глазами, проговорил:
– Нет, барин, прошла ваша воля, теперь наша воля настала.
У Миши задрожали губы.
– Пусти проехать… – сказал он.
– Что же, я тебя не держу. Да ты не к земскому ли? То-то я тебя вчера видал. Эй, ребята, – обернулся мужик к толпе, – барин-то к земскому чай кушать приехал!..
Стоящие около тележки громко засмеялись, а веселый мужик продолжал:
– С земским мы, милый, пошабашили, ищи другого… А дочка его с милым другом в амбаре спит…
Опять захохотали мужики. Миша, выдернув вожжи, закричал пронзительно: «Пустите меня!» Голос его был визгливый и отчаянный, внушивший добродушно смеявшимся мужикам злое желание. Многие лица нахмурились. Из тесного круга послышался охрипший голос Назара:
– Теперь, ребята, друг за дружку стоять твердо.
– Что ж, – раздались кругом голоса, – разве мы зря.
– Разве это закон – баба с нас деньги берет! А на что берет-то? На сладкое. С Евдокимом водку жрет. Веревку ей на шею да в воду – расправа короткая. Погуляла на мужицкие деньги…
Назар опять начал говорить, но в это время закричал кто-то испуганно и задыхаясь:
– Дядя Назар, дядя Назар, сейчас тятька из Утевки приехал, говорит – стражники оттуда едут…
Толпа сразу замолкла. Расталкивая локтями, продрался из круга Назар; увидев Мишу в тележке, спросил злобно:
– Тебе что здесь надо?
Миша, притихший было во время шума, жалобно улыбался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83