Хозяин же трактира стоял за прилавком, бренча на крутом животе цепочкой, и весело посматривал на буйную компанию, зная доподлинно участь Игната Давыдыча.
Много прошло перед трактирщиком таких Давыды-чей, и у всех был один конец – почесывая в затылке, идти в горы, откуда пришли.
Вот к этой-то компании и подсел Володя Кротов, присматривая – нет ли кошевников: он знал их в лицо… Да кто их, прости господи, и не знал?
Кошевники оказались тут, все пять, гуляли на ергинские деньги и на лопыгинские и шумели пуще всех.
Володя хлебнул вина и, притворясь навеселе, завел с близсидящими такой разговор.
– Угага, – сказал он и показал пальцем на Игната Давыдыча, красное лицо которого то и дело поднималось над гостями, крича: «Пейте, мошенники, народ православный».
– Посмотрите – как есть свинья, а удачлив, – говорил Володя, – а ведь дальше трактира не уйдет, оберут его здесь начисто, постараются. Действительно мошенник, а не народ.
Говоря это, Володя посмотрел на кошевника, который возразил:
– А ты полегче.
– Сам-то ты из каких? – спросил другой кошевник. Остальные захохотали.
– Нет, я не к тому, – продолжал Володя, – я человек маленький, никого не обижаю, а только, глядя на вас, обидно – ведь какие деньги даром лежат, прямо под носом, а никому невдомек. Смелости нет, народ измельчал, вам бы только по карманам шарить – вот что…
– Ты про какие деньги? – спросил первый кошевник.
– Будто не знаете? Под Харитоновым прудом в землянке зарыты, где при покойнике Харитонове тайная плавильня была. Харитонов с самой государыней Екатериной, удостоясь играть в карты, своей монетой платил. Государыня Екатерина, все это зная, глазком подмигнула и говорит: «Старый ты, Харитон, а плут, ну, виданное ли дело своей же государыне воровской чеканки монетой платить». Харитонов на это огорчился и, не доезжая из Петербурга до города Верхотурья, отдал богу душу. А золото и рабы-печатники, никаких распоряжений не получив, до сих пор в подвале под прудом лежат.
– Дивно, – сказали кошевники, – а ты все это откуда знаешь?
– В палатке мер и весов служу.
– А если знаешь, почему сам в подвал не проник?
– В том-то и дело, что заячья у меня душа, через нее принужден жить невежей. Харитонова боюсь, ты не смотри, что он мертвый, он свое добро стережет, братцы, у него замашки боярские: как поймает тебя в подвале да начнет учить, ой-ой!..
Кошевники при этих словах подсели к Володиному столу, и Володя все рассказал, и про озеро и про вход, заваленный дровами, а многое и прилыгнул. Потом посмотрел на всех косо и принялся крестить себя и отплевываться, уверяя, что наврал спьяну, и хотел уйти.
Тут уже кошевники совсем вверились в Володю и, выйдя из трактира, прижали Володю к забору в сугроб, где, грозясь, приказали не медля вести их в Харитонов подвал.
Кошевники бросили через ворота Харитонова дома кусок волчьего мяса, пес, на цепи, мясо сглотнул и тут же подох, а кошевники, захватив под локти Володю, перемахнули через забор, прокрались по снегу вдоль каретников, подломали у сарая замок, и Володя указал на дрова.
В Харитоновой дому в это время не жили, а сторож играл на кухне в дураки со сторожихой, поэтому никто не потревожился, пока раскидывали кошевники дрова и, найдя вход, спустились в него, неся фонарь.
Володю же захватили с собой и, сколько он ни просился на волю, не отпустили, отчего Володя сильно перетрусил, сам будучи не рад, что затеял всю эту ерунду.
Подземный ход оказался таков, как рассказывали, только поотвалился местами кирпич, было тяжело дышать, и шаги звякали, как в бочке.
Вдруг передний кошевник стал, низко опустив фонарь, и воскликнул: «Золото!»
Все нагнулись; действительно, на кирпичном полу, открытый из пыли ударом подошвы, лежал, ярко блестя, золотой.
Кошевники, весело крича, поволокли Кротова дальше. Коридор повернул направо и окончился ржавой дверью на замках.
Ударами лома сбили замки, дверь подалась, застонала, как больная, и оттуда, из темного подземелья, дунуло могильным духом.
Светя фонарем, кошевники осторожно вошли, оглядываясь. Подземелье было сводчатое и низкое, с четырехгранными колоннами.
Вдруг один из кошевников, отойдя за колонны, закричал и кинулся назад к товарищам, схватясь за шапку. Все шарахнулись к двери, потом, друг друга подталкивая, стали заходить. Фонарь дрожал в руке переднего, и желтые блики, ползая по закопченным стенам, осветили горн у одной из колонн, около каменный стол с таврами для чеканки, истлевший сапог на полу, осколок глиняного горшка и у дальней стены, на которую падала густая тень колонны, мраморную на ступенчатом подстолье вазу, как будто полную верхом пыли… «Вот оно, вот оно», – забормотали, подступая, кошевники и не заметили, что вазу стерегут.
Под пальцами легкая пыль улетела, и свет фонаря загорелся на золоте, которым доверху полна была ваза.
Кошевники хватали звонкие имперьялы, Володю сбили с ног, и, отброшенный к стене, он ухватился за чьи-то сухие ноги, и от стены на вазу между присевших кошевников упал иссохший труп.
Коричневый, с обрывками одежды и волос, он словно прикрыл собою вазу, которую охранял сто лет.
Руки его, со скрюченными пальцами, повисли вдоль вазы, спина хрустнула, сквозь пыльную кожу в изломе вылезли белые позвонки, голова же покачалась, оторвалась от шеи и, покатясь по ступеням, легла около фонаря.
Кошевники, наконец, толкаясь, побежали к двери; фонарь остался у вазы, и тени от убегающих метались по стенам, пуще того пугая…
Но первый, достигнувший выхода, воскликнул вдруг отчаянно: «Дверь заперта».
Кошевники сначала искали выхода из глухого подземелья, обходя с закрытыми глазами вазу и труп. Потом принялись допрашивать Володю и побили его. На это Володя ответил, что и сам пропал, и сознался, как сговорились они с Ергиным заманить сюда кошевников, как Ергин караулил за углом Харитонова дома, чтобы, пропустив кошевников, сойти в подземелье и запереть за ними дверь, и как, наконец, Ергин не заметил, промахнулся и обрек своего же друга на голодную смерть.
При таких словах кошевники притихли, двое же из них громко плакали, сидя на полу.
Прошло много времени, и стала мучить жажда. Фонарь догорал, а когда настанет темнота, придет и смерть…
Иногда кто-нибудь из пятерых вставал и, ругаясь, тормошил Володю, который скрючился в старой шубейке у двери.
Вдруг дверь с грохотом распахнулась, и на пороге стал сам Харитонов, умерший сто лет назад.
На нем была волчья шуба мехом вверх, лицо же черное, как сажа, и в руке арапник.
– Так вы вот как? – грозно закричал Харитонов, отшвыривая Володю ногой за дверь. – Мое золото красть, моего верного слугу калечить…
Засучив рукава, шагнул Харитонов в подвал и принялся стегать арапником и без того ошалелых кошевников…
Крича не своими голосами, метались кошевники по подвалу, потом один за другим выскакивали в дверь и неслись из подземелья вон…
А Харитонов ругался над ними, покуда всех не выгнал.
Так вот что рассказывают в Екатеринбурге досужие люди, и не верить этому нельзя.
В одном сомнение – будто не Харитонов учил кошевников в подвале, а говорят, сам Ергин, увидев, что промахнулся и Володю на мучение обрек, устроил такой маскарад.
Действительно – откуда вдруг у Ваньки Ергина появились большие деньги и почему кошевники, как завидят его, прочь бегут, – в нем была, значит, причина…
Харитонов, пожалуй, действительно ни при чем – виданное ли дело боярину, хотя бы и мертвому, так шибко за ворами бегать.
А все остальное истинная правда.
ТЕРЕНТИЙ ГЕНЕРАЛОВ
Наш городок завалился за крутой горой у синей реки.
Гора высокая и наверху поросла лесом; а все дома и домишки обращены окнами на реку, что бежит бог знает откуда, загибает пологой дугой у горы и уходит на юго-запад в леса.
За лесом солнце каждый день садится на покой, и тогда окна в городе загораются, как пожар, и путнику, бредущему издалече по кочкам и тропам заречной луговины, радостно смотреть на яблоки церквей и кресты, и под ногами его в лужах и перетоках играют красные отблески.
Теперь от города в луга бежит песчаная насыпь с двумя полосами рельс, пропадая в лесах, откуда два раза в день вылетает белый дым и свистит машина.
Теперь летом и зимой можно подъехать к нашему городку, где на главной улице в праздничный день гуляют и начальник станции, и телеграфист, и заезжие жулики.
Теперь горожанин запирает на ночь окна и двери; Павел Иванович, например, живет за восемью железными крюками; а Кузьму Кузьмича недавно нашли связанным – во рту кляп, горница студеная; спасибо, кот спас, лег на живот и предохранил от простуды.
Теперь и мехов меньше и мясо дороже, а гарнизонные инвалиды только слава, что со штыками ходят (раньше стояли у нас калмыки в ужасных шапках, с луками и стрелами – как черти), и в церкви служат не так уж уютно, – все старое вывела железная дорога за пятнадцать лет…
Не изменился только звон литых колоколов, да, пожалуй, сапожник Терентий – человек необыкновенный.
В дни, одному Терентию понятные, одолевал его злой запой; когда же все это кончалось – летом или зимой, – уходил Терентий на речку, неся удочки, а впереди бежала белая его собачка, держа во рту ведерко с червями.
Завидя Терентия, увязывались и мальчишки за ним на реку – глядеть, как сапожник будет есть рыбу.
– Пескарь – тонкая рыба, – говаривал Терентий, вытянув пескаря, – надо его умеючи кушать, – и, хлебнув из пузырька водочки, ел пескаря живьем.
Мальчишки, толкая друг друга, показывали пальцами Терентию в рот, собачка глядела на поплавок, наставя уши, а Терентий, подмигнув, продолжал:
– Ох, боюсь я, как бы из-под коряги опять водяной не вылез: не любит, когда на берегу кричат…
Мальчишки, зная Терентьеву славу, разбегались в страхе; Терентий же, очень довольный, досиживал до темноты, когда в речной воде за опрокинутым лесом разливался и погасал багровый закат. Тогда, в сумерках, опускал Терентий волосатую голову на ладонь и принимался петь жалобные песни – не то звал кого-то, не то жалел.
Слыша отчаянные эти песни, городские кумушки, стоя у открытых калиток, говорили друг другу:
– Терентий опять воет. Что и за человек!
– Женить, что ли, его, ведь как мается…
– Кто за такого пойдет; разве не знаете, милые, что с Терентием было?
– Слыхала я что-то краем.
– Если бы не ночь, рассказала бы, милые…
– Неужто деньги делал?
– Нет, не деньги… Слышите, как воет вот оно что…
Неизвестно, выделывал Терентий деньги или нет, но часы, например чинил отлично; вытравлял клопов и мышей; и не только эта дрянь – черви в лошадях слушались Терентия: заговорит он их на три зори, черви клубком свернутся под лошадиной шкурой и вывалятся на навоз.
Но кумушки у отворенных калиток не знали и половины необыкновенной истории, которая произошла с Терентием, когда еще железная дорога не пересекала от леса топкую равнину; когда к нашему городу можно было пройти только через опасные тропы или по снегу на лыжах; когда на реке и в узких переулках да в ригах творились дела… Но их на ночь и не вспоминать лучше.
Терентий пришел в наш город босым парнишкой, с мешком за спиной, и назвался генеральским сыном – «папенька, мол, пролил кровь через турок, а я принужден добывать пропитание в невежестве».
В то давнее время у нас враждовали и бились Кулычевы с Капустиными. Старики Кулычевы и Капустины жили на краях города в скатных избах, имея каждый по шести сыновей, много скота и урочищ.
Старики гневались друг на друга, хорошо не зная, из-за чего (говорят, полсотни годов назад подрались Кулычева с Капустиной из-за куриного яйца). Окончив за день жнивье, или на покосе вечером, непременно садились каждый с шестью сыновьями на коней и скакали по мокрой траве до брюха друг к дружке с разных сторон, сильно бранясь.
А потом брали дубинки и сшибали друг друга дубинками с верха, обещаясь друг дружку искоренить.
А осенью на свадьбах озорничали без разума. И трудно было соседям звать их, и отказать нельзя.
Но однажды старого Кулычева свалил хмель посреди улицы. Прибежали Капустины ребята, схватили старика и сунули в студеную речку… А мороз был сильный, и пока сыновья отыскали отца, примерзли отцовские сапоги ко льду, отчего пришлось в реке их так и оставить.
Тут вот и подвернулся Терентий и в два дня сшил Кулычеву первые свои сапоги с двойным скрипом за восемь гривен, на хозяйской коже. Увидала сапоги сваха Акилина, побежала к старику Капустину и говорит, что Кулычеву, мол, генеральский сын сапоги шьет.
Досадно стало Капустину, приказал он сыновьям изловить на кулычевском огороде генеральского сына, запереть в бане и предоставить шило и шкур – пусть шьет на всю семью сапоги с кисточками, а наградят без обиды.
В бане Терентий и прожил всю зиму, а по весне кулычевские ребята баню подожгли, Терентия похитили и увезли на покос. Терентий ничему этому не препятствовал, переходил не споря, а деньги брал не стыдясь.
А года через три открыл в переулке близ улицы свою лавочку, развесив на двери сапоги, козловые коты для девушек и простые бахилы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83