кругом – пни, чахлые елочки, шумит хвоя над головой… Уныл был туреневский лес… Господи, господи, и здесь – коротать дни!..
Николушка перевернулся на живот и грыз травинку. Скверная вещь уединение, да еще – в лесу, в жаркий полдень… Воспоминания прошлого лезла Николушке в голову, – вспоминались минуточки, от которых вся кровь закипала… Взять бы такую минуточку и туда, – в сумасшедшие зрачки глаз, в шорох шелковых юбок, в темноту женского благоухания, – вниз головой, навек… Перед самым лицом Николушки в траву упала с дерева шишка… Он раскусил травинку и усмехнулся: «Тетушка Анна Михайловна в бумазейной кофте, со своими мышами и религиозными вопросами… Африкан Ильич, храпящий на весь дом после обеда… Комнаты, заваленные пшеницей, книги, съеденные мышами… Настенька, знакомая до последнего родимого пятнышка… Бррр! Будни… Поди воспрянь, работай!.. Ни один человек не воспрянет в такой обстановочке… Болото!..» Совсем близко, за елью, хрустнул сучок. Николушка поспешно обернулся и сквозь ветки увидел розовое платье Раечки… Край этой ситцевой юбочки словно махнул ему из безнадежной мглы… Николушка вскочил, одернул поддевку и подошел к Раисе, – она спиной к нему, нагнувшись, шарила рукой во мху. Он тихо позвал ее. Она выпрямилась, взглянула, ахнула и уронила из рук гриб…
– Вот, приехал посмотреть на наше запустение, – сказал Николушка, – а вы что делаете?..
– Грибы ищу, – ответила Раечка, словно с перепугу, тяжело дыша, – вот набрала грибов, все белые, борошии…
– Хорошие грибы… Значит, вы любите грибы?.!
– Еще бы…
– А я городской житель… Не умею их собирать, наберу еще поганок…
Раечка вепьниула, залилась румянцем и засмеялась, немного закинув голову, открыв ровные зубки… Николушка едва мог отвести взгляд от ее нежного горла.
– Пойдемте уж вместе, – сказал он, – как-нибудь помогу вам…
– Ах нет, Николай Михайлович, это для вас совсем не подходящее занятие.
– Почему же для вас подходящее, а для меня вдруг не подходящее?..
– Ну, вы такой – столичный, – сказала Раечка, перекинула с груди на спину косу и пошла…
Николушка шел рядом с ней, нахмурясь, горько сжав рот…
– Ах, Раиса, вы напомнили мне о самом больном, – сказал он после некоторого молчания, – лучше не будем говорить обо мне… Эх, все равно, туда и дорога, – он на ходу сломал сухую ветку, разломал ее и отшвырнул, – моя жизнь кончена…
Раиса быстро нагнулась, взяла грибок и сунула его в корзиночку под кленовые листья…
– Люди слишком много мне нанесли зла, – растоптали в моей душе все святое… Что ж – буду жить здесь, забытый, никому не нужный… И жить-то мне осталось недолго с моей печенью… Пусть!.. Да иногда – гляжу вот так – и жалко, – почему я не крестьянин, здоровый, беззаботный, с топором в руках, – рублю огромные сосны, летят щепки…
– Перестаньте, Николай Михайлович, – чуть слышно проговорила Раечка, и он увидел, что глаза ее зажмурены и ресницы – мокрые…
– Раиса, Рая, девушка моя, – крикнул он пылким, самого его удивившим голосом, – вам жаль меня?.. Сердце мое родное!.. – И схватил ее за дрожащие, холодные, маленькие руки. – Да? Да?.. О, помогите мне…
– Чем же я могу помочь, я такая глупая, Николай Михайлович…
– Любите меня!
Эти слова вырвались у Николушки в неудержимом порыве, сами собой. Раиса до того растерялась, что бросила лукошко с грибами, раскрыла ротик, слезы на ее синих глазах сразу высохли…
– Любите меня, – повторил Николушка и, опустившись на колени, обхватил Раису, поднял к ней взволнованное лицо. – Вы можете спасти меня… Вы спасете меня… С первой минуты, как только вы вошли – светлая, невинная, вся розовая, – я понял – сойду с ума… Или – вы, или – смерть…
Часа два спустя Николушка бегал по темному коридору и, растворяя двери, кричал в пустые комнаты:
– Тетя… Тетя же… Анна Михайловна, где вы?..
– Кто тебя, батюшка, укусил? – проговорила, наконец, тетушка, высовываясь из дверей угловой, сундучной комнаты…
– Мне необходимо с вами говорить…
– Господи, помилуй… Да на тебе лица нет! Решительным шагом Николушка вошел в сундучную, полутемную комнату, где пахло мехом, нафталином и мышами, не снимая шапки, сел на сундук и ненавидящими глазами уставился на Настю, которая стояла у окна, у кресла, где они разговаривали с тетушкой…
– Уйди, Настя, – проговорил Николушка и вдруг бешено топнул ногой, – уходи, тебе говорят…
– Ты белены, что ли, объелся, дружочек? – спросила Настенька, внимательно следя за его взглядом.
Николушка вскочил, но сел опять. Анна Михайловна с недоумением поворачивала голову то к Николушке, то к Насте.
– Если эта женщина не уйдет, я за себя не ручаюсь, – сказал он, глотая слюну.
Настя поджала губы, спрятала руки под косынку и вышла…
– Анна Михайловна, – заговорил Николушка, обхватив руками голову, – тетушка… Вы хотите, чтобы я стал человеком… Вы хотите, чтобы я стал молод, здоров, честно зарабатывал деньги… Но, покуда около меня эта женщина, я – труп… Она тащит меня в бездну… Она, она виновата в моем позоре…
– Подожди, Николай, – перебила тетушка дрогнувшим от страха голосом, – говори по-человечески… у меня голова кружится… Что случилось?
– Тетушка, я женюсь на Раисе!..
9
В тетушкиной спальне пахло валерьяной. Анна Михайловна сидела в кресле, повесив нос, голова ее была обмотана компрессом. Около нее – Африкан Ильич, помалкивая, вздыхал и курил. Изредка вздыхала и тетушка.
Было после обеда, то время, когда по усадьбам и деревням дремлют куры и собаки, похрапывают люди в тени забора, в сараях, в каретниках; мальчуган какой-нибудь сидит на куче золы, в завязанной узлом на спине рубашонке, и сладко зевает, держа в грязном кулаке заморенного воробья; а где-нибудь в избе молодайка, на сносях, поет однообразно, – перед ней чашка с теплым квасом, по столу ходят мухи, тошно пахнет луком, сквозь засиженное окно виден все тот же амбар и желтый выгон… Сосет под сердцем у молодайки, негромко растягивает она слова песни, под окном слушает ее свинья, отмахивая искусанным ухом надоедливых мух. Так вот и сейчас на черном крыльце пела Василиса-стряпка такую же песню. Африкан Ильич слушал, молчал и, наконец, сказал с шумным вздохом:
– Ох, баба как воет, проклятая… Не открывая глаз, тетушка кивнула.
Нелегко досталась ей вчерашняя история; Настя, подслушав у дверей Николушкино заявление, ворвалась, как зверь, в сундучную комнату. Николушка при виде ее блестевших глаз потерял присутствие духа и вдруг, обернувшись к тетушке, всхлипнул:
– Вот видите!
Тогда Настя ударила его кулаком по лицу и вцепилась в волосы. Николушка плюнул на нее, махал руками, тетушка самоотверженно проникла между враждующими – и ей попало; прибежавший Африкан Ильич оторвал Настю от Николушки и унес, и она кричала: «Я твоей шлюхе прическу поправлю». Николушка, мотаясь головой то на тетушкином плече, то на жилете Африкана Ильича, снова рассказал историю своей пропащей жизни… Его отпоили водкой. Далеко за полночь слышны были в старом дому всхлипывания, порой дикие вскрики и монотонный голос отчитывающей тетушки. В тот же вечер Машутка, несмотря на страх к привидениям, бегала под поповское окно и рассказывала потом на кухне, что поп Иван без подрясника, в подштанниках, ходил, как журавль, по горнице и все чего-то бубнил, а Раечка горько плакала, спрятав лицо в подушку.
Рано поутру тетушка пошла к попу Ивану, но он уже усаживал Раису в старенький тарантас и, холодно объяснив Анне Михайловне безнравственность ее племянника, зачмокал на мерина и уехал, вея, как флюгером, оторванной полой шляпы.
Тетушка побрела домой, оглядываясь на уезжающих, и вдруг заметила, как навстречу им из-под плотины вылез Николушка и замахал картузом. Поп Иван, привстав, хлестал лошадь. Раечка потянулась было из тележки, но, прижатая поповской рукой, закрылась платочком. От всех этих переживаний у тетушки сделалась мигрень.
Сдвигая с глаз компресс, Анна Михайловна проговорила слабым голосом:
– Грех Ждать награды от людей, друг мой, но все-таки обидно, – уж очень он неблагодарный…
– Н-да, – сказал Африкан Ильич, – племянничек ваш действительно – пенкосниматель…
– Подумайте – во всем обвиняет меня… И Настя на меня сердится, будто я его с Раисой сводила…
– Отодрать их обоих, – вот как я это понимаю…
– Ох, нет, только не это, Африкан Ильич.
– А если не драть, так что же?
– Ума не приложу… Вот как вернется батюшка, – пойдите к нему, друг мой, и скажите, что я хочу исповедоваться и в воскресенье, если допустит, приму святое причастие.
Африкан Ильич крякнул, так как был безбожником, но из уважения к тетушке не высказывал своих убеждений. Анна Михайловна опять принялась клевать носом. На черном крыльце пела Василиса все одну и ту же песню. И лучше бы не было этой песни на крещеной Руси.
10
Прошло два дня. В туреневском дому было спокойно, но молчаливо. За столом не засиживались, – быстро расходились по комнатам. Анна Михайловна в доброте своей думала, что Николушкин страстный порыв миновал: действительно, Николушка ходил небритый, угрюмый, опустившийся, и только по внимательным взглядам Настеньки, по кривым ее усмешечкам можно было догадываться, что с Николушкой не все обстоит благополучно…
Так и вышло. К вечеру Николушка надвинул до ушей мягкую фуражку, закурил папироску и вышел из дому. Тетушка спросила – «ты куда?» Он пожал плечами – «так, никуда» – и пошел через плотину на мельницу. Африкан Ильич в это время еще опочивал в сундучной комнате, и тетушку некому было вразумить, что значит – «никуда»; она не приняла даже во внимание, что не более получаса тому назад сама услала Машутку на мельницу за раками, которых мельников брат и дьячок Константин Палыч ловили бреднем в пруду.
В конце плотины, из оврага, поднималась двускатная, покрытая лишаями крыша водяной мельницы. За нею, на лугу, в тени огромных и коряжистых осокорей стояли распряженные воза. Еще подалее – вдоль низкого берега медленно двигались, по колено в воде, дьячок с рыжими развевающимися волосами и – в воде по грудь – мельников брат; тащили бредень и кричали: «Куда же глыбже-то?» – «Лезь, тебе говорят!» – «Да куда же глыбже-то?» – «Лезь, тебе говорят, антихрист»…
Николушка не спеша дошел до мельницы, спустился вниз к водосливу, где по скользким, шелковым от плесени доскам тонким слоем бежала вода; где тяжело и нехотя, все мокрое и почерневшее, в зеленых волосах, скрипя, вертелось водяное колесо; где в зеленоватой полутьме пахло сыростью и дегтем и, сотрясая весь ветхий остов мельницы, скрипели, стучали, крутились деревянные шестерни; где не раз деревенские мальчики, лавливая лягушек на тряпочку, видели сквозь щели мостков, внизу, в омуте, водяного, который сидел на самом дне, ухватив перепончатыми лапами зеленые сваи…
Николушке торопиться было некуда. Он бросил окурок в пену, под колесо, поднялся по шаткой сквозной лесенке наверх, где в луче света крутилась мучная пыль, легко порхали тяжелые жернова, сыпалась пахучая ржаная мука в сусеки, – захватил щепоть муки, растер ее между пальцами и вышел за ворота.
Здесь, на лужку, – кто в траве, кто на разбитом жернове, – сидели мужики, до света еще приехавшие с возами, с помолом. Николушка, сделав строгие глаза, приветствовал их баском: «Здорово, ребята!» Из мужиков кое-кто снял шапку; мельник Пров, старый солдат, сказал приветливо: «Садитесь, баринок», – и подвинулся, уступив на жернове место Николушке…
– Так-то оно было, – продолжал рассказывать Пров, прижимая черным пальцем золу в трубочке, – нельзя счесть – сколько он погубил нашего народу… Вышлет генерал Барятинский войск, и все это войско Шамиль погубит… Сколько наших косточек на этом Кавказе легло, – и-их, братцы мои… Шамиль упорен, а генерал Барятинский еще упорнее: нельзя, говорит, этого допустить, чтобы русский император отступился перед Шамилем.
– Досадно это ему, конечно, сделалось, – сказал один из мужиков, нагнув голову и трогая носок лаптя.
– Ну да, вроде как досадно. Собрал генерал Барятинский огромное войско, обложил Шамиля со всех сторон, – ни ему воды, ни ему пищи: забрался он на самый верх, на гору, с черкесами, и оттуда стреляет, не сдается… Наши поставили лестницы и полезли, и полезли, братцы мои, – одних убьют, другие лезут… Генерал Барятинский стоит внизу, бороду вот таким манером на обе стороны утюжит, ревет: «Не могу допустить русскому оружию позора…»
– Бывают такие задорные, – сказал тот же мужик.
– Долго ли, коротко ли, – вышли у черкесов все снаряды. Тут наши их и осилили. Взошли на гору и видят – стоят черкесы кругом, а посреди их – Шамиль сидит на камне и коран читает. Наши кричат: «Сдавайся!» И что же, брат мой, думаешь – черкесы эти садятся на коней, – сядет, завернется в бурку и прыгает в море. А с той горы ему до моря лететь восемнадцать верст… Ну, тут наши солдатики подоспели, наскочили на Шамиля, скрутили ему руки…
– Все-таки генерал своего добился, – опять сказал тот же мужик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83