– Не на чашу, – сказал Аггей, – а на вас. Надя засмеялась. Степан сказал:
– Фу, господа, я иду купаться. – Он не спеша поднялся и пошел, на ходу срывая листья.
Аггею стало страшно с Надей один на один.
– Расскажите, как вы живете в таком раю? – спросила она ласково, вздохнула и легла рядом с ним, заложив ладони под затылок. – Вы любили когда-нибудь, Аггей Петрович?
Аггей закрыл глаза и не ответил ей на это.
Прошел Степан с полотенцем на голове, что-то пробормотал неразборчивое. Надя неизвестно над чем стала смеяться. Потом приподнялась, опустила обе руки и, рванув траву, осыпала ею лицо Аггея.
– С вами что-то нужно сделать особенное, – сказала она, – ах, Аггей Петрович, какой вы… – она приостановилась и протянула: – глу-у-пый!
Надя в этот день восхищалась всем, что видела: канавой, поросшей мягкими лопухами, зарослями вишенника, мостками через речку, шлепающими по воде.
Аггей объяснил, что на мостках этих рано поутру, пока не встало солнце и над водой туман, мальчишки ловят рыбу удочками, плюют на червяка; слюны будто бы червяк не любит и долго корчится на крючке.
Из сада по выгону пошли к глиняным оврагам, где стояла часовня над помершим когда-то странником без рода и племени. От часовни по дороге спустились домой через деревню.
Аггей, всю дорогу объяснявший Наде деревенские подробности, теперь замолчал, глядя, как приплюснутое солнце садилось в степь за холмами.
Оранжевый свет оттуда тоскливо бежал по голому выгону, по колючей траве.
Аггею показалось, что он, как больной, снова глядит на надоевшие обои у кровати. Хрустнув пальцами, он сказал:
– Вы спросили, любил ли я когда-нибудь? Нет, не пришлось.
– А я, Аггей Петрович, не помню, когда не была влюблена. Весь мир другой, когда любишь, – все для меня: и солнце закатывается для меня и поля бегут…
Взойдя на пригорок, откуда видна усадьба, Надя запыхалась немного и положила руку на высокую грудь и мгновенно вырисовалась, четкая и тонкая, на красной полосе заката.
Таким представлялся Аггею ускользающий образ девушки, о которой он мечтал по вечерам. Оттого, что сейчас можно было видеть ее въявь, закружилась голова, и, стоя внизу пригорка, Аггей раскрыл рот.
– Что вы увидели? – воскликнула Надя. – Привидение?.
Затворив за собою дверь кабинета, Аггей остановился около письменного стола, зажег свечу и долго глядел на тихое ее пламя…
Чернила в чернильнице давно высохли, единственный конверт был захожен мухами, и Аггей, отыскав карандаш, сел на низенький диванчик.
– Надя, – сказал он и слегка похолодел, услышав свой голос, – неужели возможно…
Поднеся к лицу ладонь, едва пахнущую ее духами, он подумал: «Я целую ей руку… Вот так…»
Закрыв глаза, Аггей стал морщить подбородок так, как делает это Надя, когда смеется. Поднял пальцы к голове, тоже как делает Надя, поправляя волосы, и, – весь выпрямившись, не в силах сдержать удары сердца, сказал:
– Люблю… – и, похолодев, открыл глаза и увидел в темном зеркале себя – толстого, с руками, неестественно растопыренными.
Аггей замотал головой, присел к столу, долго молчал, охватив лицо руками, потом решительно, крупным, неровным почерком, стал писать.
«Простите, но вы спросили – люблю ли я? Поэтому я осмеливаюсь писать. Вас я люблю так, как никто и никогда не любил. Вы не такая, как все женщины; вы особенная, вы прекраснее всех, и бог привел меня к вам… Я молюсь вам и прошу – сделайтесь моей женой, то есть я прошу вашей руки! Я несчастный…»
Много еще написал Аггей такого и, запечатав конверт, пошел к Марье Ивановне.
Старая экономка, сидя на сундуке, гладила больную ногу. На стене, около жестяной лампы, шуршали тараканы…
Громче прежнего ахнула Марья Ивановна при виде барина:
– Что это, батюшка, не спите, или живот болит?
– Запомните, Марья Ивановна, – сказал Аггей поспешно, – это письмо отдадите барышне поутру, смотрите только, не будите ее. Поняли?
Наутро Аггей встал рано и пошел в конюшню, где кучер мыл щеткой каракового жеребца, который косил белым глазом, топал ногой.
Рассеянно Аггей обнял морду коня, поцеловал его в серую губу и велел оседлать верхового. Затем потер ладонью свои покрасневшие за ночь глаза и потянулся, запах конюшни был мил ему; подходя к решеткам конских стойл, он гладил рыжие, сивые и черные морды, ласково губами ловившие его пальцы, и думал:
«Проснулась? А вдруг – проснулась? Прочла…» Он вышел на стук выводимого из каретника верхового.
– Шибко Ваську не бейте, барин, – сказал кучер, – не любит.
Рыжий Васька покосился на Аггея и присел, когда плотно уселось на нем восьмипудовое тело.
От быстрой езды Аггей приободрился, и неотступные мысли его просветлели.
«Нет, еще спит, – думал он, повертывая к лесу, – ручку положила под щеку, спит».
Ветви задевали лицо не просохшими от росы листьями, и, глядя на грибные тропки, бегущие от дороги в чащу, крикнул Аггей, приподнимаясь на седле:
– Нет, Надя проснулась и читает письмо… Милая, милая…
Хлестнул коня плетью и поскакал, – придерживая шляпу.
Дорога сбегала круто вниз; там шумела хвоя и желтел песок. Чтобы не утомить лошадь, Аггей повернул вдоль косогора и скоро выехал на поляну, где курилась обложенная дерном куча и у шалаша на пне сидел в полушубке согбенный старичок, держа в руках кисет… Реденькая борода у старичка так и не поседела, хотя курил он деготь на этой поляне пятьдесят лет, и сколько прожил до того – не помнит. Заезжал к нему иногда барин и давал двугривенный; старичок за это кланялся ему в ноги. Увидев Аггея, он встал и снял шапку.
– Здравствуй, дед, – сказал Аггей, тяжело впрыгивая на землю, – ну что, все еще живешь?
– Не дает господь бог смерти, – заговорил старичок торопливо и многословно, словно боялся, что его перестанут слушать. – Летом я с молитвой ему служу – за, пчелкой ли присмотришь, солнце встанет – перекрещу ее, а ночью врага колотушкой от ульев гоню… Господу это угодно; он от грехов-то и ослобонит… А за зиму лежишь на печке – такое надумаешь – тьфу! – все лето пойдет насмарку: опять грехов полон рот… Оттого и зажился. И еще комар, прости господи…
– Донимает?
– Лют, дыму не боится; вот ужей тоже много, ох, много ужей завелось, бог с ними.
Аггей сел на обрубок и, оглядываясь кругом, прислушивался, как часто бьется сердце. А старичок все говорил, и прыгали воробьи на шалаше.
– Я у тебя до полудня посижу, – сказал Аггей, – разнуздай-ка лошадь.
И, когда старик, охлопотав коня, принес из шалаша дикого меду в бурачке и кувшин ключевой воды, Аггей сказал, краснея:
– Знаешь, дед, я женюсь. Старик перекрестился:
– Вот и слава богу, а то я все думаю – нет и нет у нашего барина хозяйства.
– Увидишь скоро ее; мы кататься поедем, а ты забеги на дорогу и посмотри; такой красавицы не только ты – я не видал. Ты что это – меду мне принес. Дикий? А смотри, в нем пчела.
– Утопла; за добро своей жизни лишилась.
И старик стал глядеть, как Аггей ест мед…
– Всегда по лицу видно, что человеку бог пошлет, – сказал он, – вот у тебя, гляди-ко, глаза белые, будто со страху.
Аггей потянулся и, отойдя, лег на траву, где легкий ветер отдувал мух; возбуждение улеглось, и сладкая дремота закрыла веки; поплыла земля, и, положив руку на грудь, Аггей улыбался, слушал шорох листьев, говор старика.
– Кормят тебя, рыжий, овсом, – говорил старик, подсев к Ваське, – а сено ты жрешь от жадности. Вот и видно, что бог скотине душу не дал, одну утробу… Ну, что ногами топаешь, я, брат, истину тебе говорю…
…С легким криком Аггей проснулся и сел, осматриваясь.
– Дедушка, – окрикнул он старика. – Где ты? Скорей, скорей лошадь…
Ударяя плетью, Аггей скакал, потеряв шляпу, и сучья хлестали по бледному его лицу.
«Поздно, поздно», – думал он, тоскливо глядя на солнце, взошедшее уже к полдню.
Обозлившийся Васька летел прямиком, но на плотине удалось Аггею задержать ход, и, чем ближе к дому, тем страшней становилось, а на самом дворе поворотил было Аггей коня обратно и, став, крепко сжал руки.
– Все равно, – сказал он. Быстро перекрестился несколько раз и спрыгнул у крыльца.
В доме было тихо; подойдя к кабинету, Аггей осмотрелся, не видит ли кто, и отворил дверь.
На диванчике, с книгой в руках, сидела Надя. Она повернула строгое лицо к вошедшему… Аггей ахнул, взялся за косяк. Надя, встав, сказала:
– Я давно жду вас, Аггей Петрович; я получила письмо…
Глядя, как она опустила глаза, Аггей возликовал, но сейчас же лицо его покрылось смертельной тоской.
– Аггей Петрович, – сказала Надя тихо, – я замужем…
Она тряхнула головой и, вынув из книги, подала Аггею его письмо.
– Милый, не огорчайтесь, я вас очень люблю…
Потом, легко коснувшись губами лба Аггея, подобрала синее дорожное платье и вышла, не обернулась в дверях – не спеша, удаляясь, стукали ее каблучки по коридору.
Письмо дрожало в руке Аггея, когда он подошел к пыльному окну; на дворе, выкатив, смазывали людми-линскую коляску.
– Вот и конец, – сказал Аггей, и ноги его задрожали, став бессильными, как после испуга.
– Что же, я возьму и лягу… Должно быть, меду съел натощак: тошнит…
Мотая головой, он лег на спину, скользя пальцами по гладкой коже дивана.
– Дурно мне… – сказал Аггей. Пот крупными кап-» 'лями выступил на лбу, и тело холодело. Аггей прижался к холодной спинке дивана; не в силах привстать, глядел на клочок мочалы, торчащей из-за обивки, и, жалея себя, начал глотать соленую слюну.
Приходил Людмилин, сконфуженно объяснил, что должны они уже уехать, иначе опоздают на агрономический съезд, и что непременно ждут Аггея в Петербург, где сейчас белые ночи. Аггей приподнялся, взял Степана за руку и, глядя в сторону, сказал:
– Хорошо, я постараюсь приехать.
И сел опять, комкая носовой платок. Степан вышел, ударившись плечом о косяк.
В коридоре разговаривали; топая ногами, пронес кучер, должно быть, чемодан. Нежный, изумительный голос Нади у самых дверей произнес:
– Он спит, не тревожьте его…
Тогда Аггей вышел на крыльцо и, стараясь улыбнуться, помахал отъезжающим рукой.
Когда же тройка выкатила за ворота и Надин лиловый шарф еще раз мелькнул сквозь зелень, Аггей, пожавшись, словно от холода, пошел в залу и сел против окна на любимое кресло.
Не было видно – закатилось ли солнце, или нет: сизая туча клубами поднялась из-за холмов; порыв ветра нагнул ветви, поднимая выше окон обрывок бумаги; на террасе с силой хлопнуло окно…
Несколько капель ударилось в стекла, потекли струйками; брызнуло сильнее, и зашумел по листьям крупный дождь.
Звуки в просторных комнатах утихли, запахло травой, сыростью, и стало совсем темно…
Аггея звали ужинать, а он все смотрел в окно и думал несвязное.
3
Три дня ливнем лил дождь. Аггей ходил по залу, где шум дождя был слышен всего сильнее, становился спиной к изразцовой печи и щурил глаза.
Ровно и глухо барабанил дождь по крыше и листьям, стремительно бежали вниз потоки, и напрасно, приотворив дверь, шепотом звала Марья Ивановна к столу.
Аггей глядел на нее, не видя, и экономка бормотала, бредя обратно в столовую:
– Вот беда-то… Наехали, намутили и след хвостом замели, – тоже гости.
Постояв у печки, Аггей уходил в библиотеку. Отворив один из темных шкафов, где пахло затхлыми книгами, он поднимал руку, чтобы взять волюм, но рука так и оставалась поднятой, а глаза видели сквозь полупрозрачное от струй дождя стекло сизую лужайку со сломанной березкой, склоненной к земле вершиной, и около примятую траву.
«Дождик все следы прибил», – думал Аггей и шел обратно в кабинет…
Но в кабинете стоял тот низенький диван, обитый коричневой кожей, тошный и раскоряченный, – свидетель всех неприятностей; глядя на него с ненавистью, Аггей думал:
«Как глупо, для чего мне нужно вообще шататься по этому дому… Будто бы я обязан видеть всю эту гадость…»
И, вдруг страшно рассердившись, он выдвинул ящик стола; дрожа от легкого озноба, перевернул бумаги и вынул тяжелый кобур.
С любопытством рассматривая револьвер, Аггей взвел курок, направил дуло на себя и легко нажал гашетку.
Рука его вдруг отдернулась, и он проговорил глухо:
– Нет, это страшно.
Часто дыша, он положил револьвер и отошел к окну…
Было сумеречно и безнадежно сыро там, на воле, где висели мокрые ветви; Аггей отворил раму, холодные капли упали на руки и лицо, и он опять побрел к столу.
– Куда деться! – сказал Аггей. И снова взял револьвер. Начал поворачивать холодный барабан.
«Он будто приказывает, – подумал Аггей, – тупой какой-то, с дыркой. Ах, нет, только не сюда..»
Собрав всю волю, вытянул Аггей руку от себя, зажмурился… Оглушительно грохнуло, дернуло руку, защекотал в носу пороховой дым.
И сейчас же в доме все затихло, будто все присели в страхе… Аггей облегченно вздохнул и повалился в кресло.
А в коридоре уже слышались испуганные голоса и хлопанье дверей…
«Они думают, я в себя выпалил, беспокоятся, милые…» – томно думал Аггей и, желая сделать этим людям приятное, застонал и вбежавшим в кабинет приказчику и Марье Ивановне проговорил слабым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83