– Как уснули вы, – рассказал он, – донесли мне, что близ крепости бродит шайка разбойников; тотчас же, в сопровождении моих солдат, я ускакал: как видите, вот потерял шляпу; нам почти удалось их окружить; но, возвратясь, я не нашел ни ваших лошадей, ни экипажа.
– И я не был с вами! – воскликнул я. – И беспечно спал!..
Комендант тотчас поставил фонарь и, поглядев на меня искоса, спросил:
– А вы действительно спали?
– Вот ревнивец, не сидел же я с вашей женой.
– Женой! – закричал комендант. – Почему вы знаете, что я женат…
– Я видел и слышал, как вы разговаривали за дверью, послушайте, сейчас же познакомьте меня с вашей супругой.
– Она спит, – застонал комендант, хватаясь за остатки волос, и вдруг сел на стул… – Отложите хотя бы до утра, ваше благородие. Ах, это не женщина, а черт. Вот скоро год, как я женился, а сплю все время на этом диване, один, как перст…
И, глядя на свой указательный палец, комендант зарыдал, я же участливо потрепал его по коленке.
На следующее утро, волнуясь, я тщательно заплел косицу, перевязав ее лентой, выбрился и, охорашивая мундир, надушил усы.
В столовой у самовара сидела моя вчерашняя возлюбленная, в том же розовом платье, скромно опустив глаза. Высоко подхваченные ее волосы были напудрены, углы подведенного рта приподняты, и на левой щеке у ней было маленькое родимое пятно.
Увидев меня, она привстала и подала руку, которую я поцеловал…
– Катенька, – воскликнул комендант, не сводя с жены ревнивых глаз, – налей же его благородию чаю…
– Его благородие не обессудит, – слегка покраснев, молвила Катенька и подняла на меня свои светло-зеленые, длинные, разрезанные вкось глаза.
Я тотчас стал без умолку болтать, забавно описывая свое путешествие, и долго не мог понять: для чего Катенька, несмотря на прохладное утро, обмахивается веером.
Она опускала веер на колени и поднимала вновь, то прикладывая к губам, то к уху и плечу, и слегка хмурила брови…
Тогда я сообразил, что она говорит мне языком вееров, припомнил уроки петербургских модниц и прочел: «Разбойники выдуманы, ваши лошади в надежном месте… Вам будет скучно?»
– Нет, конечно, нет! – воскликнул я с жаром.
– Чего нет? – подозрительно спросил комендант.
– Разбойники, они не осмелятся вновь прийти.
– Эге, – мрачно сказал комендант, – тут есть чем поживиться…
Катенька быстро опустила веер и приложила к сердцу.
– «Вы меня любите?»
– Безумно, да, да! – воскликнул я…
– Что вы, батюшка, все «нет» да «да», – забеспокоился комендант, – живот, что ли, болит?..
– «…Нам нужно увидеться сегодня ночью. Придумайте, как устроить», – прочел я на веере.
– Комендант, – воскликнул я, вставая, – идемте же осмотрим укрепления…
Я проявил большой интерес к служебным обязанностям и торопил коменданта, чтобы усыпить его мнительность.
Комендант шел впереди меня по форпостам и, размахивая руками, объяснял:
– Вот здесь мы починим, а здесь заткнем, а здесь… На полслове он обрывал и тер себе лоб, бормоча:
– Что она придумала?..
Но я ободрил его:
– Вы лучший из комендантов, почтеннейший.
Мы осмотрели арсенал, где сушилось белье и пегий теленок лежал в углу, жуя казенную портупею… Наскоро пробежали отчетные книги, причем комендант так быстро водил по строчкам пальцем, что мне казалось – я скачу на тройке и смотрю под колеса.
Потом пошли обедать. Катенька, разливая суп, раскраснелась и сложила губы так, что я, во избежание неосторожности, стал смотреть в стакан, успев все-таки прочесть на чудесном языке ее веера:
– «Торопитесь. Муж догадывается».
Тогда, сделав строгое лицо, стал я объяснять, что не позволю разбойникам под носом у себя из крепости красть лошадей, поэтому приглашаю коменданта после обеда поехать со мной в лес для поимки негодяев.
Комендант с радостью согласился и велел принести вина; я же подумал: «Ах, плут!»
Выкурив после обеда по нескольку трубок и отдохнув, мы сели на верховых лошадей и, в сопровождении четырех пеших инвалидов, вооруженных с головы до ног, поехали в лес.
Сердце мое сильно билось, и я, тихонько смеясь, горячил коня, прыгавшего через валежник.
Между красных стволов показывалось заходящее солнце, в овраге же, куда мы спустились, было сыро и темно.
Я положил руку на плечо коменданта и прошептал:
– Оцепим этот овраг; я подожду здесь, а вы поезжайте в обход и ждите, пока выстрелю из пистолета.
Оставшись один, я видел, как со дна оврага поднимался белый туман; скоро хруст ветвей и шаги вдалеке затихли; тогда, ударив коня плетью, я поскакал в крепость…
Катенька ждала меня в темных сенях и, когда я, запыхавшись и целуя ее в щеки, говорил: «Милая, родная, душа моя», откинула голову и стала так хохотать, что я, испугавшись, увлек ее к двери.
– Здесь нельзя оставаться, – сказала она сквозь веселые слезы, – услышит старикашка…
– Катенька, не мучай, – молил я, – минуты дороги…
Катенька сжала мою руку и, соскочив с крыльца на дворик, подбежала к крытому тарантасу, стоящему под соломенным навесом. Смеясь, приподняла она платье и прыгнула в тарантас, преследуемая мной.
Внутри тарантаса пахло кожей и пылью, и мы могли целоваться, не видимые никем.
Катенька дергала меня за усы, щекотала, возилась, как котенок, и, сидя на коленях, говорила всякий вздор.
Но вдруг за воротами послышался топот и громкий голос коменданта:
– Где он? Я не посмотрю на чины… Эй, дураки, чего смотрите, ищите их…
Катенька закрыла мне рот рукой, смотря в окошко тарантаса, я же взялся за эфес шпаги, готовый на все.
По дому, в сенях и на дворе ходили инвалиды, освещая фонарями все углы; комендант же топал ногами и махал обнаженной шпагой.
Пробегая мимо тарантаса, он остановился и, подумав, открыл дверцу.
– А, – воскликнул он, – нашел, вяжи их!
И направил на меня шпагу; я же, быстро вынув свою, скрестил клинки и, вышибив оружие из рук коменданта, кольнул его в плечо.
Комендант охнул и сел на землю, а я, подняв пистолет, приказал инвалидам:
– Ни с места, я ваш начальник!
Инвалиды отдали честь, стоя с фонарями; комендант же сказал:
– Вор, бери мою жену, вези куда хочешь!
И вдруг закричал в ярости:
– Запрягайте лошадей в тарантас, везите их к черту!
И, разорвав на груди кафтан, зарыдал… Так я обрел себе верную жену, а впоследствии сделался счастливым отцом четырех малюток.
РОДНЫЕ МЕСТА
1
В винной лавке за стойкою Коля Шавердов грыз каленые подсолнухи и тоскливо слушал, как Сашка, сидя против него на табуретке, докладывал, в третий раз сегодня, наблюдения свои над дьяком Матвеем Паисычем, бегавшим, по словам Сашки, в «страчном» виде по огороду.
У Сашки было круглое и белое, с лисьим подбородком лицо, томные глаза и гнилые зубы. Был он вдовой попадьи Марьи сыном.
Но, несмотря на такое отличие от серого народа, все на селе звали его просто Сашкой, потому что, выгнанный из духовного училища, вернулся он лодырем в село раз и навсегда и был бит попадьей Марьей при помощи уполовной ложки на смех соседям, смотревшим в окно.
А спустя недельку побили его и парни за двухорловый пятак в орляночной игре и наказали близко не подходить к девкам, до которых Сашка был великий охотник. Шавердов же, как старинный друг, не то что любил Сашку, а просто выдавал ему из бакалейной их – шавердовской – лавочки десяток папирос в день и терпеливо слушал вранье.
– Я тебе говорю, – рассказывал Сашка, – непременно он выиграл по билету, мне почтмейстер к нему из Петербурга письмо показывал; попусту так не стал бы летать по огороду; знаешь, так и кидается, бормочет: «Эх, говорит, окаянные, очки завалились – я бы всем это письмо прочел: выкусь-ка, говорит, получи такое письмо. Ах, говорит, что мне огород, потопчу его весь, – мне все равно…» Потом присел, да как захохочет и рыжими сапожищами пошел капусту топтать… Я, знаешь, за плетнем стою и говорю ему: «Здравствуйте, Матвей Паисыч. Что вы, говорю, так летаете, или в церковных суммах какой недочет вышел?» Подпустил, знаешь, ему шпильку, а он ко мне кинулся, плетень ухватил, трясет: «Я, говорит, в горнице сидеть не могу, у меня от радости одышка нутро завалила». И вижу я, лезет целоваться; я, знаешь, плюнул в него и ушел. Противный такой…
– Ну, впрочем, ты не плюнул, – сказал Коля Шавердов.
– Ей-богу, плюнул. Что же ты мне не веришь? Вот друг.
– Я тебе не друг, – грызя подсолнухи, равнодушно ответил Шавердов, – а это ты ко мне лезешь, мои папиросы куришь; только мне не жалко, кури…
– Ах, милый, – молвил Сашка, скривив голову и сложив губы бантом, – а не помнишь разве наше детство? Вот было веселье: я тебе тогда в альбомчик стишки написал:
Ты капризна, мила и ленива,
И твой чудный локон…
Видишь, какой я тебе друг.
– Это стихотворение подходяще к женщине, а не к мужчине, – ответил Шавердов и поглядел на вошедшего с улицы мужика.
Мужик, медленно притворив стеклянную дверь, снял меховую шапку и стал шарить глазами образ, чтобы перекреститься. Не найдя, он подвинулся и положил на прилавок пригоршню меди, сказав натужным голосом:
– Вина три полбутылки.
Все, как и голос, было у него натужное и натруженное, словно самим этим мужиком пахали землю и лицо оттого стало землистое и корявое, сивые волосы стояли бугром, а сваленная рыжая борода росла повсюду, где только можно.
Шавердов, схватив с полки полбутылки, стукнул их о прилавок. Но мужик не ушел, а залез внутрь коричневых портов и вынул оттуда пустую посуду.
– Получить, – сказал он.
Шавердов швырнул бутылки под лавку и отсчитал деньги. Мужик долго их пересчитывал на ладони, потом сказал:
– Запамятовал я… – и из-за пазухи вынул еще несколько бутылок, потом из карманов армяка и еще черт знает откуда. Все это было перемазано, затертое и теплое.
Шавердов сказал:
– Что, или загулял, Митрофан?
И, когда мужик, надвинув шапку на глаза, вышел, Шавердов обратился к Сашке:
– Так зачем же ты опять к дьяку бегал? Сашка хитро усмехнулся.
– Прибегаю я опять, а он уже ставни красит, честное слово, зелеными птичками пускает… Я ему говорю…
Но тут Сашка вдруг искривился на табурете, поднял палец и хихикнул, так как в лавку, трепаный и красный, вбежал сам дьяк, Матвей Паисыч Перегноев.
2
Матвей Паисыч, как только вбежал, ухватил Шавердова за локоть и потянул к себе, ища облобызаться, но, видя со стороны Коли равнодушие, отскочил и беззвучно принялся смеяться, кривляясь всем тощим своим телом в пегом подряснике; на Сашку он не обратил внимания.
– Многие теперь с ума сходят от дурости, – сказал Шавердов.
– Дурость, – сейчас же согласился дьяк, – глупость. А что поступать мне иначе нельзя. Выкусил…
Дьяк присел и, слегка раскрыв рот, поглядел на собеседника.
– Почему дьяк Матвей по огороду бегает? – проговорил он скороговоркой. – Почему дьяк ставни красит? А я не только ставни, я и крылечко выкрашу, я на полу половичка расстелю, – от покойной дьяконицы у меня остались. Как это понять? Вот этот вот юнкер (дьяк ткнул пальцем в Сашку) весь день у меня на плетне висел, любопытство одолело. А я не сержусь: всякому человеку знать интересно, почему у Матвея Паисыча третий день голова нечесана. А я не желаю голову чесать и об этом объявляю всенародно.
При этом дьяк поднялся на цыпочки и широко развел руками.
– Не желаю и не желаю, пока… Дьяк присел и щелкнул языком:
– Что пока? Ах вы шельмецы! Что это такое за «пока»? Дьяк священство получил? Дьяк капитал в банке выиграл? Суета, юнкера… Вам бы все деньги, У меня корова есть – раз, яиц лукошко на пасху, да десять мешков хлеба к рождеству – два. Гречиху я сеял или нет – три… А молебствие о дожде?.. А народ православный жениться, помирать должен? Я по двунадесятым – коровьим маслом власы мажу. Так что за причина, почему дьяк обезумел?
В эти слова Матвея Паисыча Шавердов вслушивался внимательно, и костлявое, с пушком на щеках, худое лицо его стало необычайно серьезно. Сашка же безмерно ржал, сидя на табуретке.
– Восемь ведь лет птицей пролетели, – продолжал дьяк, – как дал я тогда дочери моей Аннушке две сотни рублей и в столицу отправил. Пустяки сказать – столица. Не то что наша Утёвка… Утёвка, – презрительно сказал дьяк, – тысяча двести дворов и один храм божий. Лаптем щи хлебают… Здесь дочь моя нежное свое воспитание получила, да не с вами ей жить пришлось: не к тому рождена, душа у ней высокая… В столице ее, как дочь родную, встретили. У самого Мейергольда училась…
– У кого? – переспросил Сашка.
– Мейергольд – полный генерал… Поутру его государь император призывает: «Развесели, говорит, генерал, столицу и весь русский народ». – «Слушаюсь, ваше величество», – отвечает генерал, – кинется в сани – и марш по театрам. А в театре все как есть представят – Бову королевича, пожар Москвы… Вот что за человек. Аннушке моей бумагу выдал – во всех городах играть – и фамилию переменил: теперь Аннушка не Перегноева, значит, а – Волгина-Мирова… Поняли? Эх, юнкера!..
Тут дьяк, вынув красный платок, вытер глаза:
– Восемь ведь лет не видел дочку… А бывало, гладишь светлые ее волосики, а она глазки поднимет, спросит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83