он внимательно станет слушать, а я расскажу всю свою жизнь, смерть мамы и одиночество, и о том, что всегда хотел полюбить; мы обнимемся и пойдем в сад. Я скажу: оставайся со мной, – милый. Конечно, он согласится. А если хочет, пусть занимается хозяйством… Маленький гимназист в куртке с ремнем… По вечерам будем пить чай на веранде».
Потом Аггей вспомнил, что Людмилин приедет не один.
– Ну зачем с сестрой: наверно, она взрослая и суетливая, будет всюду ходить, ей надо все показывать; еще, пожалуй, заведет моду – гулять…
И Аггей третий раз повернулся в кресле, шумно вздохнул…
«Через четыре дня, – подумал он, – а письмо было послано четыре дня назад».
Он, торопясь, раскрыл хрустящий листок и прочел: «Понедельник…»
«Так и есть, сегодня пятница, поезд приходит в шесть, сейчас они должны подъехать…»
Сильно взволнованный, потирая затекшее колено, вышел Аггей на балкон.
Ночь закрыла полосу заката. Возникли звуки, всегда таинственные, как будто сама темнота шевелилась в кустах, ломала ветку и меланхолично ухала вдруг далеко за прудом, где, сидя на пловучих листах, пели, надув брюшко, маленькие лягушки.
Облокотясь о балюстраду, Аггей прислушивался. Вспомнил один день, когда на мгновение упали все звуки.
Тогда посреди поляны стоял он – маленький, синеглазый мальчик – и сквозь закопченное стекло глядел на солнце.
Не было теней, красноватая темнота будто пеплом осыпала траву и деревья; на солнце надвигался черный круг. Когда остался тонкий серп, все замолкло. Колонны дома поднялись, стали серыми, и Аггей думал, что сейчас расколется беззвучно солнце…
Аггей вспоминал, слушал звуки, а когда за садом на плотине запел ямской колокольчик, тихо засмеялся…
Аггей поставил свечу на комод в прихожей и раскрыл парадные двери, вглядываясь в темноту прохладной лестницы.
Там, внизу, вносили, должно быть, чемоданы, шаркали ногами, и слышались негромкие голоса:
– Узнаешь, Надя, эту лестницу; она мне казалась гораздо больше… А вон и Аггей… Здравствуй, Аггей…
– Степан, иди же, – закричал Аггей, – я не могу посветить, свечу задувает сквозняком…
– Узнаю голос, – проговорил Степан, появляясь в крылатке, в золотом пенсне, – здравствуй. – Мягкие губы его коснулись Аггея. – А вот Надя, сестра, ты помнишь?
– Помню, помню, – торопливо бормотал Аггей и тряс им обоим руки, – пойдемте, пойдемте. И этот чемодан унеси, кучер.
– Ты все такой же торопыга, – спокойно улыбаясь, говорил Степан, и углы его губ приподнимались полукругом. – Дай нам вымыться, мы все в пыли.
Худой и маленький, он пошел по коридору, подняв голову, словно мог видеть тольке из-под пенсне.
Аггей крикнул вдогонку: «Вон направо твоя комната», – и, умиляясь, стоял около Нади, распутывавшей вуалевый шарф…
– Я тоже буду мыться, – сказала она, – ужасная пыль.
– Господи, что же я думаю, а ужин! – воскликнул Аггей. – Впрочем, я сию минуту. – И он пошел в столовую.
«А он все такой же, – думал Аггей, стоя под висячей лампой. – Я уже вижу, что обрадовался; а она ничего, – кажется, мешать нам не будет».
К столу, уставленному домашними яствами, проплыла и неслышно села за самовар Марья Ивановна – экономка.
– Марья Ивановна, – сказал Аггей, – хорош ли ужин сегодня?
– Не знаю, батюшка, так это все сразу да кувырком распорядились; что выйдет – не пеняйте, а завтра постараемся.
– Что они как долго моются?
– А барышня настоящая красавица, и сундук с платьями, вот бы… Эх… да что и говорить… Не то что уездные наши…
– Перестаньте, Марья Ивановна, всегда вы скажете глупость…
Надя вошла под руку с братом. На ней было синее платье. Оглядываясь, она сказала:
– У вас здесь все чудесное, старинное. Наверно, мебель так же стояла сто лет назад.
– Да, все старое, – сказал Аггей и, притянув вымытого одеколоном Степана, трогал волосы его и плечи, – я так рад, я совсем один живу. Нам нужно о многом переговорить…
– Ты очень гостеприимен, – говорил Степан, слегка запрокинув лицо в большой бороде каштанового цвета, – мы в Петербурге отвыкли от деревенских обычаев… И если глубже рассмотреть, то деревенская жизнь более значительна, чем городская.
– Да, да, – говорил Аггей, придвигая им блюда с едой, – ешьте же…
– Тем смешнее, что я – агроном по профессии – никогда не вижу деревни. – И, самому себе улыбаясь, Степан глядел повыше головы собеседника.
– Какой у вас костюм? – спросила Надя. – Очень вам идет…
Аггей, оглядывая огромное свое тело в расстегнутом на груди кафтане, из-под которого была видна белая рубаха, смутился, запахнулся.
– Мне кажется, что я толстый такой, неловкий.
Надя засмеялась, так же как и брат, закидывая голову на высокой шее, морща подбородок, прикрывая глаза длинными ресницами, и Аггей подумал, с тоской вглядываясь: «Где я видел ее?»
– Нам по дороге попался пьяный мужик, – говорила Надя, – большой и косматый, у пояса привязана целая куча уток; брат его спрашивает: «Как ты из такого ружья столько настрелял?» А он тряхнул головой и говорит: «Когда я, чудесный барин, выпью, что угодно могу сделать…» И попросил гривенничек за знакомство.
Надя, рассказывая, подняла руки, и, глядя на них, Аггей подумал: «Какая она театральная все-таки».
Степан сдержал зевок.
– Вот теперь я чувствую, что устал, иду спать. «Милый он, – слегка волнуясь, думал Аггей, ведя друга в спальню, – сейчас ему все расскажу». Но Степан раздевался и говорил, сладко зевая:
– Завтра возьму почву для исследования: не знаю, как у тебя, но крестьянские земли совершенно лишены фосфатов. Их нужно сдабривать жжеными костями или американским гуано. Ты бы сделал опыт.
– Хорошо, – сказал Аггей уныло, – попробую. – И сел на кровать, устало опустив руки.
– Степан, ты знаешь, я десять лет прожил один. Тяжело.
– Как же, знаю. – Степан отстегнул помочи и погладил впалую грудь. – Гуано, конечно, дороговато, но крестьяне могут пользоваться суперфосфатом. Я усиленно провожу в земстве раздачу томасова шлака.
И он залез в постель, глядя поверх головы собеседника на свои какие-то суперфосфаты, а Аггей сидел около, освещенный сбоку свечой, так что блестел кончик его крупного носа и один тоскливый глаз.
– Слушай, – сказал Аггей, – я десять лет все один и один…
Но у Степана уже закатывались глаза.
– Убийственны эти дороги ваши… Задуй свечу и не буди меня поутру.
Аггей посидел немного в темноте и пошел по коридору, опустив голову. В конце коридора была наглухо закрытая дверь в зимние сени… Остановясь перед Дверью, обитой кошмой, Аггей глядел на медные гвоздики.
– Ну, конечно, он устал, а я пристаю с глупыми речами. Все-таки раньше Степан был добрее. Или уж я одичал очень и смешон.
Тронув шляпку гвоздя, он подумал: «Вот эти гвозди зимой покрываются инеем и делаются белые, как грибы…»
Вдруг тень его на стене переместилась направо. Оглянувшись, Аггей увидел улыбающуюся Надю, со свечой в руке.
– С кем вы разговариваете? – спросила она.
– Я ни с кем, – ответил Аггей, подойдя и краснея. – Вы не спите?
– Я хотела потихоньку обойти весь дом. Здесь можно заплутаться, проблуждать всю ночь. Мне все кажется: в комнатах пахнет плесенью и старой пачулей. – Она села на подоконник открытого в сад окна. – Какой вы счастливый, Аггей Петрович.
Она вздохнула и, откинувшись, положила ногу на ногу, охватила колено…
– Резедой пахнет, слышите? Сыростью и резедой. Аггей, глядя на ее колено и голые до локтей руки, не замечал улыбки, растягивавшей полный его рот…
– Я вспоминаю, – продолжала Надя, – у вас в комнате стояла игрушечная изба с печкой и лавками, как настоящая, туда можно было заходить…
– Да, отец велел ее построить на елку…
– Мы ехали к вам на елку в возке. Я все время почему-то боялась огнедышащих гор, – начиталась, или Степан меня напугал: они представлялись вроде кучи песку, но очень страшными. Я помню комнату, где проснулась: на стене висело оружие и меч в три раза больше меня, а в углу стоял человек, одетый в латы; я все думала, что он поднимет руку и кивнет мне пальцем.
– Хотите, я покажу эту комнату, – сказал Аггей, глядя в глаза, – она наверху; но все покрыто пылью и паутиной…
Надя тоже молча и внимательно глядела ему в глаза. Аггей больше не улыбался. Надя сказала:
– Я иду спать. Устала. Покойной ночи, – и, прощаясь, пожала руку спокойно и крепко маленькой своей рукой.
Войдя к себе в спальню, Аггей лег не раздеваясь на постель и платком стал вытирать нос и сморкаться.
– Как глупо, – сказал он, – и не с чего; просто не нужно было им приезжать.
2
Утром Аггей долго ждал пробуждения гостей и, не дождавшись, побрел на речку. На тропинке попался садовник Сидор. Аггей сказал ему:
– Идем купаться.
Сидор ухмыльнулся в ярко-рыжую бороду и пошел за барином, немного отставая. Вялым голосом Аггей говорил:
– Надо бы купальню построить вон у той ветлы, я давно тебе толкую, Сидор.
– Отчего же, можно построить, – отвечал Сидор с полной готовностью, хотя такой разговор начинался каждую весну.
– Построим ее в виде портика и окрасим в белое… Вот ко мне гости приехали и купались бы…
Раздевшись, Аггей долго сидел на траве, глядя, как около корней ивы плавают пиявки.
Сидор мылил лицо и бороду, приговаривая:
– С мыльцем-то чище.
Аггей представлял белую купальню, отраженную в воде, себя в этой купальне, сидящего на скамейке, и Надю: она будто бы пальцами пробовала воду и, улыбаясь, вся залитая солнцем, начала снимать башмачки.
– Ах, боже мой, как же это так! – испуганно воскликнул Аггей. Подошел к берегу и плюхнулся в воду и, почувствовав свежесть, поплыл, громко фыркая. Из камыша выбежал гуськом выводок домашних утят, утка, крякая, вытягивала шею, пугала Аггея, и он вдруг обрадовался и солнцу, и реке, и свежести.
– Чай, гости мои давно встали, – говорил Аггей, одеваясь. – Сидор, ты возьми простыню, а я побегу.
На веранде за чайным столом сидел Степан в белом пиджаке; когда Аггей подошел, он сказал, щурясь:
– От тебя рекой пахнет… Знаешь, Надя и сейчас бы спала, если бы я не разбудил…
Аггей от неизвестной причины засмеялся, покраснел и вдруг, к удивлению экономки, потрепал ее за чепец:
– Сегодня вы, Марья Ивановна, просто красавица. Марья Ивановна только ахнула. Степан, не спеша намазывая масло, сказал:
– Этим липам, должно быть, больше ста лет. Вообще – сад хорош.
– Я на тебя обиделся вчера, – ответил Аггей весело, – хотел поговорить откровенно, а ты заснул…
И он радостно вздрогнул: из дому донеслись быстрые шаги и голос Нади.
Она вошла в холщовом платье, коротком и ловком, каштановые волосы ее были причесаны просто и тоже так ловко, что Аггею показалась точно чем-то священным эта ловкость, и захотелось вытянуться самому в кресле, стать вдвое худее.
Надя вдруг спросила:
– Как вы спали, Аггей Петрович?
Он даже открыл немного рот. Она спросила просто, из учтивости, и продолжала пить чай маленькими глотками и забыла, конечно, про вопрос, но Аггей видел, что угол глаза у нее был лукавый.
С боков веранды по натянутым бечевкам вились темно-зеленые ипомеи, цветущие утром, пока их лиловых колокольчиков не коснется солнце. Аггей оторвал плеть и подал с поклоном Наде, чтобы она украсила ею платье.
– Так на портрете моя бабушка, когда была девицей, – проговорил он, густо краснея.
Надя посмотрела внимательно, взяла цветы, взглянула на брата, поднялась и плечом задела ветку акаций, осыпавшую ее крупными каплями росы.
– Мы идем гулять, – сказала она, – покажите мне сад и речку. Степан, иди же!
Они пошли по поляне. Аггей шагал рядом с Надей, глядя под ноги.
– Почему бы вам не остаться у меня подольше, – вдруг сказал он и отвернулся, – неужели уж так скучно здесь?
– Я не могу больше, – охнул Степан и лег в траву. – Знаешь, почву исследовать пойду завтра.
Он закрыл глаза, защитив их от солнца ладонью.
Надя села рядом, поджав ноги; нежная кожа плеч ее и рук была видна сквозь кружева платья, и чувствовал Аггей ее запах, сладкий, нежный, женский.
– Сегодня я точно выздоровел после болезни, – сказал Аггей, тряхнув плечами. – Я ведь очень сильный, только не приходилось никогда применять.
Надя сказала, кусая травку:
– Сломайте дерево.
И, обняв колено, запрокинула голову и глядела на облака, ее шея казалась прозрачной.
Аггей подошел к березке и стал трясти.
– Ну, ну, – проговорил он, – ломайся, – и, крепко упершись ногой в корневище, выгнул березку, напружился, присел и сломал; дерево хрустнуло и, медленно клонясь вершиной, легло с печальным шумом на траву.
– Браво! – воскликнула Надя, захлопав в ладоши, а Степан сказал лениво:
– Зачем сломал, росла она, росла…
– Я еще могу, – сказал Аггей, застенчиво улыбаясь.
– Нет, – ответила Надя, – сядьте. Аггей послушался, сел около.
– Теперь лягте и глядите вверх, что вы видите?
– Небо, – сказал Аггей тихо, – голубое. Коршун чуть виден…
– А ну, прищурьтесь, видите: небо уходит вглубь, и повсюду золотая пыль, а облако похоже на чашу.
– Перестань, Надька, – сказал Степан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83