Такого душевного подъема Кирман никогда еще не испытывал. Все ему нравилось — и небо, удивительно синее и глубокое, без единого облачка, со слепящим почти по-летнему солнцем, и пригретые, какие-то «домашние» скалы, и насекомые, бегавшие, прыгавшие и летавшие кругом. Раньше Кирман не замечал их: ему казалось, что найти в Неваде живность труднее, чем на Северном полюсе. Прошло почти двое суток с тех пор, как он последний раз ел, если можно назвать едой питательный раствор, который ему вводили в клинике, но ощущения голода он не испытывал. Кирман решил найти по пути какой-нибудь не очень колючий эхинокактус и попробовать его на вкус — для эксперимента. Теперь все, что он делал, являлось экспериментом. Сеанс телепатии с населением целого штата тоже был экспериментом, и Кирман вовсе не был уверен, что его на самом деле слышали хотя бы десять человек. Рассчитывал он в основном на майора Рихтера и его коллег, на журналистов, на политических деятелей.
Беспокоила судьба Бет, но эту проблему он пока обошел — приказал майору оставить девушку в покое. Отдавая мысленные распоряжения, он испытывал внутреннее неудобство, будто голым появлялся на людях. Ему трудно было внушить, чтобы человек совершил противоестественный поступок. Трудно не физически, трудно морально. Он не знал, что ему еще придется делать — такого, что будет противоречить новым моральным установкам. Нам нужен весь мир, думал он. Для нового человека нужна новая планета, свободная от лжи. И неужели для того, чтобы научиться не лгать, нужно лгать?
Кирман поднялся на пригорок и остановился. Милях в трех лежало озеро Уолкер, играя зелеными о голубыми бликами. Здесь, в камышовой заросли, водилась рыба, сюда слетались птицы со всего штата и даже из Калифорнии. В камыше на берегу впадавшей в озеро реки Ист-Уолкер можно было бы скрыться на время, если бы не военные патрули — даже отсюда Кирман видел армейские грузовики и солдат, расположившихся цепью вдоль берега. Цепь тянулась на север и, надо полагать, опоясывала базу кордоном, проникнуть сквозь который действительно было трудновато.
Со стороны базы появились вертолеты, а значительно выше, милях в четырех над землей, шел самолет сопровождения, наверняка оснащенный системой дальнего обнаружения. Хорошо взялись, подумал Кирман. Он и теперь не чувствовал беспокойства. Он еще не решил: миновать цепь незаметно или позволить солдатам обнаружить себя. В прямом противостоянии он мог проверить свои реальные возможности, но сам факт драки без четкого представления о последствиях вызывал внутреннее сопротивление. Непременно будут ушибы, ранения, а может и похуже… Этого нельзя было допустить, и Кирман выбрал скрытный вариант — вполне, как он думал, опробованный.
А хорошо бы полететь отсюда напрямик через озеро над стаями птиц, над голубой водой, над прелыми запахами осени. И — на базу, спикировать над поселком, Бет сейчас стоит у окна, в глазах слезы, она еще не пришла в себя после допросов Рихтера, в лаборатории ее не ждут, а те несколько типов, что топчутся под окном, — не помеха.
Почему, подумал Кирман, мне пришла в голову идея о полете? Неужели я смогу?.. Почему бы… Ведь все мы летаем в детских снах. Значит, в организме есть память о прошлом, а скорее — о будущем, о потенциальной способности, спрятанной в генетической памяти, как и телепатия, телекинез, и прочие странные возможности, но если способность к телепатии все же изредка прочитывается, то умение левитировать не читалось, скорее всего, ни разу, были только попытки и тогда — сны. Хорошо бы… Кирман понимал, что это игра воображения, у снов должно быть иное объяснение, левитация противоречит законам природы.
Размышляя, Кирман внимательно следил за вертолетами. Его еще не увидели, но машины приближались, и сейчас… через три секунды… через одну…
Меня здесь нет, подумал он, четко представляя, что видят сейчас экипажи вертолетов: скалы, песок, эхинокактусы, зеленую кайму озера и покрытые камышом берега реки. Никого. Конечно, приборы показывают, что внизу стоит человек. Но то приборы, техника, как всегда, ошибается. Никого там нет.
Самолет сопровождения слишком высоко, хотя что значит «высоко», на какое расстояние он способен внушать? С майором Рихтером у него был контакт — это около семидесяти миль, а здесь всего четыре или около того. Ерунда. Пилоты самолета тоже ничего не видят на своих экранах.
Кирман представил лица летчиков, когда они вернутся на базу и займутся записывающей аппаратурой. Там-то все останется. Можно внушить что-то людям, но не электронике. Или и ей можно? Не отвлекаться. Излишняя вера в собственные силы — опасный враг. Меня нет. А лучше, если бы не было их. Чистое небо.
Что-то изменилось. Для солдат, офицеров, следивших за воздухом, пока не изменилось ничего. Но Кирман видел: курс самолета изменился, и неожиданно машина свалилась в пике, ринулась к земле. Кирман ощутил холодное спокойствие пилота, которое сродни безотчетному ужасу и отличается лишь не утерянной пока способностью владеть собой. Срыв машины в пике был для него внезапен, как удар молнии, хотя, если бы у него было время поразмышлять, он вспомнил бы, что сам только что передвинул сектор газа и подал вперед штурвал. Самолет падал почти отвесно, крылья не находили опоры в воздухе. До земли оставалось мили две, и ничего не удавалось сделать. Командир отдал экипажу приказ катапультироваться, услышал три хлопка, сообщил на базу о катастрофе, все это заняло секунды, в течение которых он безуспешно пытался вывести машину.
Кирман смотрел вверх, время для него остановилось. Самолет падал почти неподвижно, три отделившихся предмета падали рядом, их вертело, один парашют раскрылся, но повис длинной струей, второй был сразу смят ударной волной от падавшего самолета, третий не раскрылся вовсе. Кирман не мог остановить падение, но, сам еще не осознавая своих действий, попытался подхватить человека, у которого не раскрылся парашют. Тот будто повис на мгновение, отставая от самолета. Самолет врезался в скалы примерно в миле к северу, взрыв поднял в воздух тучу камней в бурой обертке пламени. Трое летчиков упали в этот огненный цветок.
Господи, подумал Кирман, я не хотел этого! Но он знал, что именно этого хотел. Он хотел, чтобы его не нашли, и именно это желание заставило пилота свалить машину в пике.
И еще Кирман понял то, что и раньше жило в нем подспудно, сдерживаемое не страхом, хотя, может, и им отчасти, но, скорее, неспособностью понять до конца собственные силы. Это было знание того, что Уолтон покончил с собой из-за его, Кирмана, неосторожного проклятия. Импульс ненависти, свойственный Кирману из ушедшего навсегда прошлого, достиг Уолтона и бросил в пучину бессознательного — не мог Джо, будучи в здравом уме и твердой памяти, сунуть голову в петлю.
Стоя на вершине холма и глядя на бушующее пламя, Кирман думал о том, что никто не подскажет ему правильной линии поведения, потому что он — это все будущее человечество, все, что еще не выросло, что еще только пытается пробить себе путь через наслоения генетической информации. Весь мир будущего — в нем. И каждый свой шаг, каждый поступок, любую мысль, самую сокровенную, скрытую в глубине его огромного и нераскрытого еще подсознания, он обязан контролировать, подчинять законам морали, той морали, которую он должен сам для себя установить, потому что нет морали вне общества, а общества ему подобных еще не существует.
Лицо Уолтона было перед ним и лица четверых пилотов. Он видел лица ясно, хотя и не мог знать этих людей. У командира экипажа были русые волосы ежиком, нос покрыт почти незаметными, но очень частыми веснушками, а второй пилот был черным и очень гордился своей службой в разведывательной авиации. Сейчас их нет, оба они и еще двое стали пеплом только потому, что собирались пойти против Кирмана. Пытались уничтожить все будущее человечество… Впрочем, это только слова, а в миле от Кирмана люди превратились в пепел.
Хватит, решил Кирман. Мучительные эти мысли не заняли и секунды, вспухли как неожиданная болезненная опухоль и были вырезаны скальпелем сознания. Не о том нужно думать. Прошлые ошибки не оправдывают будущих.
Кирман, не скрываясь, пошел к берегу. Вертолеты опустились вблизи от места катастрофы. Никто, судя по обрывкам мыслей и настроений, не связал гибель самолета с Кирманом. Нелепая, бессмысленная гибель.
Кирман миновал первую цепь солдат — это были десантники, — успел отразить их мгновенную настороженность, успокоил кивком, даже не мыслью, а тенью ее, с разбега плюхнулся в холодную воду Ист-Уолкер и побежал по скользкому дну, все больше погружаясь, и удивился, что бег его не замедлился, напротив, возросшее сопротивление будто придало ему упругость, вода приятно холодила разгоряченное тело. Шарахались прочь обезумевшие птицы, заросли камыша остались в стороне, а потом вода сомкнулась над головой, и перед глазами замелькали рыбешки. Никаких признаков удушья Кирман не испытал и только теперь обнаружил, что, собственно, и не дышит вовсе. И давно это? — изумленно подумал он. Память отозвалась, он вспомнил, что последний вздох сделал ночью, засыпая странным сном на тропе в пустыне.
Он шел вперед, вокруг становилось темнее, но Кирман видел все. Он видел тепло, тянувшееся откуда-то слева, и, приглядевшись, различил контуры большого ящика, который тускло светился, потому что был на полтора градуса теплее воды. Отходы, понял Кирман.
Через три минуты он достиг противоположного берега, начались заросли камыша, которые пришлось обогнуть, и наконец голова Кирмана показалась над водой. Берег — он понял это еще раньше — был пустынным, только птицы с клекотом носились над мелководьем. Десантников здесь не было, Кирман оказался внутри оцепления.
Господи, думал Кирман, ноги несли его со скоростью велосипедиста, мысль в этом не участвовала, на свете нет ничего дороже человеческой жизни, а я отнял ее у пятерых. Я обязан сделать так, чтобы никто на Земле никого больше не убивал. Если я не сделаю этого, значит, все напрасно. Я должен сделать так. Должен, думал он. Должен…
x x x
Первым делом Крафт проверил запись. Все оказалось в порядке, только темп необычный — он никогда не говорил так быстро. Впрочем, несмотря на скороговорку, он по профессиональной привычке не глотал окончаний и нарочито усиливал трудные для восприятия на слух места.
На развилке все еще была суматоха, но за прошедшие минуты число машин уменьшилось. Может быть, не все поддались гипнозу? Может, лишь он один стал жертвой этого… гм… вмешательства?
Материал был бомбой, его совершенно необходимо использовать. Вопрос — когда. Возвращаться ли на заправочную станцию, где есть телефон, и звонить в редакцию, в Нью-Йорк, или продолжить путь, надеясь на дополнительный материал? Очевидно, что Кирман где-то в районе базы. Мчаться к телефону смысла не имело — скорее всего, телефон редакции прослушивают, тогда начнется охота и на него. Даже если этого не произойдет, одна лишь речь Кирмана не произведет нужного эффекта, если там же не будет информации о судьбе лауреата и других подробностей этой невероятной истории.
Только сейчас Крафт вдумался в смысл того, что услышал.
Новый Кирман ненавидел смерть. Ненавидел ее и Крафт — в любом проявлении, даже если это была естественная смерть от старости. Гибель на войне он ненавидел втройне — слишком многое пришлось повидать ему в молодости. Репортером армейской хроники он прибыл в 1972 году во Вьетнам и два года писал о трупах — о трупах вьетконговцев, сожженных напалмом, и трупах американских морских пехотинцев, погибших в засадах, ночных стычках, а то и на собственных базах, атакованных внезапным ракетным ударом. Говорят, что к крови привыкаешь. Крафт не привык.
После окончания войны он вернулся домой, едва успел на похороны отца — тот сгорел от рака за считанные недели, не успев попрощаться с сыновьями. А год спустя, и тоже от рака, умерла мать. От рака, который, оказывается, вовсе и не болезнь…
В 1983 году погиб брат — он был кадровым военым и тоже ненавидел войну, но служил ей, потому что не умел ничего другого. Он погиб в Бейруте под развалинами американского штаба, взорванного ливанцами… Крафт работал тогда в «Чикаго дейли ньюс», вел политическую хронику. Он писал о взрыве, сдерживая эмоции, прекрасно понимая, что проклятиями не вернуть Майка. В наши дни — он имел возможность убедиться в этом — эмоции не ценятся. Нужны факты, причем даже и не всякий факт действует так, как того хочется. Крафт был очень разборчив в выборе тем, писал всегда точно и образно — если факт надежен и интересен, то не помешают и эмоции.
Его репортажи имели успех, он перешел в «Нью-Йорк таймс», но карьеры так и не сделал. В свои годы он мог руководить отделом, но это не было его призванием. Его призванием было давать информацию.
Что делать? — подумал Крафт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18