Я осторожно скосил глаза и увидел туго стягивающие повязки на плече и груди.
– Ваш хирург утверждает, что опасности нет, – успокоила она меня. – Легкое не задето, пуля прошла выше, в районе ключицы. Но крови вы потеряли порядочно, поэтому нужно отлежаться.
– А я думал, меня будете лечить вы.
Она улыбнулась уголками губ.
– Вы лежите в хирургическом отделении, а я кардиолог.
– Кардиолог… – я попытался сосредоточиться. – Вы Альбина Владимировна?
Она снова кивнула и дотронулась до нагрудного карманчика, где была прикреплена визитка (Европа!).
– Как там Вайнцман?
– Идет на поправку. Если пожелаете, он вас навестит. Вы с ним, можно сказать, соседи: вы на третьем этаже, он – на втором.
– И он молчал… Видел вас на экране и промолчал!
– На экране? – недоуменно переспросила она. – Но я никогда не снималась в кино.
– Снимались. Просто не подозревали об этом.
Она ничего не стала уточнять. Просто на мгновение сжала мою руку (здоровую) – жест получился очень милым и теплым. Поднялась, кивнула еще раз и вышла. Уже в дверях обернулась и произнесла:
– В бреду вы назвали меня Еланью. Значит, вам и в самом деле все известно?
Рана оказалась не слишком тяжелой. Через три дня я уже вставал, еще через два начал спускаться в больничный дворик, покурить в «предбаннике», перекинуться парой слов с местным обществом – о погоде, о политике (в которой я ни черта не смыслил) и о ценах на бензин. Как-то во второй половине дня, после тихого часа, пришел Слава КПСС – в модной кожаной куртке, джинсах и неизменных модных кроссовках на толстой подошве: этакий великовозрастный рокер, подмигнул мне и уселся на стул возле кровати.
– Я и сам мог спуститься, – ворчливо сказал я. – Пока еще не инвалид.
– Успеешь набегаться, – отмахнулся сподвижник и жестом фокусника извлек откуда-то, словно из воздуха, плоскую маленькую бутылочку марочного коньяка. – По двести грамм тебе не повредит.
Выпили, закусили, косясь на дверь, точно заговорщики: не войдет ли врач или сестра. Однако погода сегодня благоприятствовала – во всех смыслах: солнце вовсю пригревало сквозь высокие окна, скукоженный фикус на подоконнике оживился и потянулся вверх, жизнь просыпалась… А у меня было ощущение, будто какой-то участок мозга, отвечающий за эмоции, вдруг перестал работать, лишившись предохранителей (искаженное последней болью лицо, арбалетная стрела и крохотная лужица воды на паркете, мой собственный сдавленный крик: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца!!!» – да, именно с того момента божественный дар чувствовать радость и горечь неожиданно оставил меня, пепел Клааса стучал в сердце, но душа почернела и умерла…).
– Вахтер Юрий Алексеевич опознал Ермашину по фотографии. Правда, с трудом – она приходила туда, предварительно загримировавшись, – Слава помолчал. – Ты верно угадал: она устроилась на студию уборщицей за несколько дней до убийства.
Я вздохнул.
– Удивительно: я не узнал ее, хотя прошел в двух шагах… Даже, кажется, спросил о чем-то.
– С тобой была Дарья..,
– Дарья не встречалась с ней раньше. Ермашина стояла спиной к нам и была закутана в платок. Она протирала тряпкой подоконник – отсюда и вода на резиновых перчатках. Вайнцман и Машенька Куггель видели в дверях силуэт. На убийце был синий рабочий халат, а они приняли его за узкое пальто.
– И она приложила все усилия, чтобы судьба Житнева была сохранена в тайне… Для этого и заказала Владимиру поддельный документ. А потом, узнав, что у Марка Бронцева имеются тому доказательства (видеокассеты с «исповедями» Шуйцева и Якова Вайнцмана), убила и его. Вайнцман, насколько я понимаю, был следующим в списке… Кабы не ты. Когда ты ее заподозрил?
– Трудно сказать, – на самом деле я знал когда, но сказать правду было не то что трудно – практически невозможно. – Пожалуй, когда я увидел фотографию в квартире Романа Боярова: двое ребят-студентов и симпатичная молодая женщина на крыльце художественного училища. У нее была модная прическа «каре». Я спросил Романа и узнал, что его сестра всегда стриглась именно так. В привычках она была постоянна…
(«Посмотрите внимательно, из квартиры ничего не пропало?» Женщина огляделась, стараясь не упустить какую-нибудь деталь, неуверенно прошла позади кресла к открытому зеркальному бару, где сверкал строй бутылок, провела рукой у виска – очень своеобразный жест, будто отгоняя надоедливую муху. Посмотрела на полку, где стояли две статуэтки: индийская танцовщица и полуящер-полубаран, галльский бог подземного царства. «Здесь был керамический шарик, Марку привез знакомый археолог…» – «У вас новая прическа?» – «Почему вы решили?»
Борис улыбнулся и повторил ее жест. «Ах, вон вы чем. Да, раньше у меня были длинные волосы». Маленькая ложь, нечаянная, но она породила… даже не подозрение – просто мысль, вопрос без ответа.)
– Она отодвинула ковер и увидела темные полосы – след волочения. Помнишь, Гарик Варданян удивлялся, как полуботинок мог слететь с ноги экстрасенса при падении? На самом деле это случилось, когда тело тащили из гостиной, в ванную комнату.
Стоило мне прикрыть глаза хоть на секунду – и все возвращалось: полумрак в комнате с круглым старинным столом, женская фигура, коленопреклоненная, будто молящаяся, вспышка выстрела… Между нами было не более четырех-пяти метров, промахнуться было невозможно. Я и не промахнулся. Мог бы прострелить плечо, мог просто подскочить и отобрать оружие… Но моя пуля вошла туда, куда я целился. Точно в сердце.
– Ты меня осуждаешь? – спросил я, хотя Слава молчал.
– Нет, что ты. Она убила твоего брата. Окажись я на твоем месте…
– Нет уж, – искренне сказал я. – Оказаться на моем месте я бы и врагу не пожелал.
Вскоре он распрощался, бросив: «Поправляйся, я на днях загляну», и оставил меня на попечение жизнерадостного молодого хирурга с манерами сантехника. Перед самой выпиской пришел (поднялся со второго этажа на третий) Яков Вайнцман в своей неизменной бледно-розовой пижаме, слегка посвежевший лицом и, кажется, сделавший попытку причесаться. Осторожно присел на краешек кровати, справился о здоровье, повздыхал, глядя в узкое оконце (слякоть и солнечные зайчики, мокрый асфальт и мельтешение разноцветных зонтиков).
– Когда вы уезжаете? – спросил я.
Он пожал плечами.
– Собственно, съемки завершены. Остальное будет «подчищаться» в Москве. Здесь меня больше ничто не удерживает.
– А что стало с Житневом?
– Вы имеете в виду мой Житнев? Его разобрали и спалили еще на той неделе. Грустно, – художник вздохнул. – В этом главный недостаток моей профессии: знать, что ни одно из твоих творений не проживет дольше нескольких месяцев. А я, на беду свою, сентиментален, да. Сентиментальный еврей. Я даже не могу смотреть, как сжигают опавшие листья по осени: жалко до слез.
И ушел к себе в палату, собирать вещи. Чаще других – почти каждый день – меня навещала Альбина. Садилась у моей кровати, задумчиво глядя куда-то, ни о чем не спрашивала, но явно ждала, когда я начну говорить. И мы говорили о Глебе… Однажды я не выдержал и задал прямой вопрос:
– Мне кажется, вы чувствуете себя виноватой. Почему?
Она, размышляя, склонила голову набок.
– Мне не нужно было обращаться к Бронцеву. Я вела себя как дура, как капризная девчонка, и эти его эксперименты с памятью… Они должны были закончиться плохо. Я действительно виновата в смерти Глеба. По идее, вам следовало бы меня ненавидеть, – она несмело подняла глаза. – Скажите, Марк нарочно… собрал НАС вокруг себя?
– Дело вовсе не в нем, – ответил я.
«Он демонстрировал нам какой-то диплом с печатью Ассоциации Магов, – сказала Дарья Богомолка. – Хотя я не уверена, что такая существует. Теперь вы понимаете? Настоящее могущество не требует антуража, поэтому Бронцев меня и оттолкнул».
«У него ничего не получалось, – это реплика проницательного Миши Закрайского. – Как-то к нему пришел один… не в свое время. Дядя Марк полчаса промучился, колдовал так и сяк – мужик не засыпает…» – «Ты считаешь, дядя Марк не был экстрасенсом?» – «Не знаю. Может, ему кто-то помогал?»
– На самом деле Бронцев был лишь деталью сцены – как, к примеру, диплом на видном месте, свечи на бархате, пианино из красного дерева, на котором никто не играет… Кот Феликс, шкатулка с двойным дном. И он сам – в белой шелковой рубашке, с седой шевелюрой, завораживающим голосом… Актер-статист, не более. А настоящий маг, тот, кто действительно управлял памятью пациентов (и вашей в том числе), все время прятался за ширмой. Это он вызвал в вас воспоминания на генном уровне.
– Нянюшка Влада, – тихо проговорила Альбина. – Она всегда подозревала Олега, еще с нашей первой встречи, когда он спас меня от лесного вепря. А я его спасти не смогла…
– А когда ваш дед привел домой любимого ученика, – спросил я, – вы сразу поняли, кто перед вами?
– Не сразу, – покачала она головой. – Но… Улыбка, манера проводить рукой по волосам, походка, жесты… Все было так знакомо! И пугало. Ведь я тоже была уверена, что он провел врагов к городу. И, по-моему, он это почувствовал.
– Когда?
– Когда мы плыли на теплоходе.
…Душа искала родственную душу и вдруг обрела ее. Плоть искала плоть и нашла – он бережно опустил женщину на кровать, любуясь, как ее волосы в лунном сиянии струятся серебристым водопадом по подушке, умирая, задыхаясь от нежности. Она лежала, вытянувшись в струнку, запрокинув голову, потом с тихим стоном подалась навстречу.
Он не спешил. Он был очень терпелив, ласков и настойчив, он довел ее до самого края бездны – и она плыла среди глубокого космоса, через перекрестки миров, ощущая прикосновение его рук и губ. Он никогда еще не брал женщину, которая была столь – абсолютно – покорна и в то же время полна необузданной страсти.
– Олег, – прошептала она, и он не удивился, услышав чужое, давно забытое имя. И она не удивилась, когда он назвал ее Еланью.
И вдруг что-то случилось. Теплоход будто качнулся на большой волне. Лунный свет словно взорвался вспышкой, она на миг ослепла, ее швырнуло куда-то в иной мир, где не было полутонов: только холод и удушливый смрад, потрескивание угольев на месте пожарища и тихое завывание ветра…
Юноша растерянно вошел в полуразрушенный собор через разбитые главные ворота. Внутри – везде, от самого входа, построенного в виде римского портика, до величественного алтаря на полу лежали убитые. Все вперемешку – и свои, и чужие. Мальчик медленно пробирался между ними, всматриваясь в оскаленные лица, иных переворачивал, чтобы разглядеть получше… Он явно искал кого-то и в конце концов нашел. И встал рядом.
Олег и Елань лежали вместе, рука об руку. Оба еще сжимали оружие: Белозерский князь – свой неразлучный сарматский меч, погнутый, зазубренный и бурый от крови, княгиня – оброненную кем-то татарскую саблю. Елань, похоже, умерла первой: чужой клинок ударил ее под сердце. Князь Олег после этого еще долго стоял над ее телом и дрался, когда вокруг уже не оставалось тех, кто мог бы прикрыть ему спину. Его так и не сумели, одолеть на мечах – только когда позвали лучников и отступили, чтобы не попасть под свои же стрелы.
Некрас склонился на телом убийцы своего отца. И осторожно, словно боясь потревожить, закрыл ему глаза. И прошептал молитву.
Кто-то тихонько смеялся. Смех был странный: всхлипывающий, жуткий, безумный. Полусмех-полуплач… Некрас поднял голову. Гриша Соболек, личный слуга и телохранитель Белозерского князя, в дорогой шубе, одетой прямо на голое тело, с целой гирляндой разноцветных бус на шее, увешанный с ног до головы богатым оружием (снял с убитых), бродил меж телами и посмеивался, заглядывая в мертвые лица.
– Никого, – давясь, проговорил он. – Все ушли… Ты видел, как они ушли? Туда, – он указал пальцем на дверь за алтарем.
– Видел, – медленно выпрямляясь, ответил Некрас.
– Пресвятая Богородица забрала их всех… Всех, кроме меня. Почему? Мне же обещали!
– Потому что ты предатель, – прошептал юноша.
– Я? – Гриша расхохотался, – Я только выполнил приказ своего господина. Не этого, – он презрительно кивнул на мертвого Олега. – А того, кому я служил на самом деле. И он обманул меня.
– Значит, тебя послал к Батыю не князь Олег?
– Меня предали все, – бормотал Соболек, рыская вокруг обезумевшими глазами, на дне которых плескалась жутковатая черная водица. – Даже татарский хан. Я на коленях умолял его взять меня с собой. Или убить. Что ему стоило? А он пнул меня сапогом под зад и сказал: «Много чести будет тебе, если даже простой погонщик лошадей испачкает о тебя руки».
Он продолжал говорить, говорить без остановки, все тише и бессвязнее, двигаясь вроде бы неуклюже, бесцельно (какая цель может быть у сумасшедшего?), а сам потихоньку, незаметно приближался к Некрасу, нащупывая заткнутые за пояс ножны.
– Теперь мы остались вдвоем, – шептал он, пуская слюни по подбородку. – Ты и я. И все равно здесь нам слишком тесно. Воздуха не хватает… Ты чувствуешь, сын колдуна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Ваш хирург утверждает, что опасности нет, – успокоила она меня. – Легкое не задето, пуля прошла выше, в районе ключицы. Но крови вы потеряли порядочно, поэтому нужно отлежаться.
– А я думал, меня будете лечить вы.
Она улыбнулась уголками губ.
– Вы лежите в хирургическом отделении, а я кардиолог.
– Кардиолог… – я попытался сосредоточиться. – Вы Альбина Владимировна?
Она снова кивнула и дотронулась до нагрудного карманчика, где была прикреплена визитка (Европа!).
– Как там Вайнцман?
– Идет на поправку. Если пожелаете, он вас навестит. Вы с ним, можно сказать, соседи: вы на третьем этаже, он – на втором.
– И он молчал… Видел вас на экране и промолчал!
– На экране? – недоуменно переспросила она. – Но я никогда не снималась в кино.
– Снимались. Просто не подозревали об этом.
Она ничего не стала уточнять. Просто на мгновение сжала мою руку (здоровую) – жест получился очень милым и теплым. Поднялась, кивнула еще раз и вышла. Уже в дверях обернулась и произнесла:
– В бреду вы назвали меня Еланью. Значит, вам и в самом деле все известно?
Рана оказалась не слишком тяжелой. Через три дня я уже вставал, еще через два начал спускаться в больничный дворик, покурить в «предбаннике», перекинуться парой слов с местным обществом – о погоде, о политике (в которой я ни черта не смыслил) и о ценах на бензин. Как-то во второй половине дня, после тихого часа, пришел Слава КПСС – в модной кожаной куртке, джинсах и неизменных модных кроссовках на толстой подошве: этакий великовозрастный рокер, подмигнул мне и уселся на стул возле кровати.
– Я и сам мог спуститься, – ворчливо сказал я. – Пока еще не инвалид.
– Успеешь набегаться, – отмахнулся сподвижник и жестом фокусника извлек откуда-то, словно из воздуха, плоскую маленькую бутылочку марочного коньяка. – По двести грамм тебе не повредит.
Выпили, закусили, косясь на дверь, точно заговорщики: не войдет ли врач или сестра. Однако погода сегодня благоприятствовала – во всех смыслах: солнце вовсю пригревало сквозь высокие окна, скукоженный фикус на подоконнике оживился и потянулся вверх, жизнь просыпалась… А у меня было ощущение, будто какой-то участок мозга, отвечающий за эмоции, вдруг перестал работать, лишившись предохранителей (искаженное последней болью лицо, арбалетная стрела и крохотная лужица воды на паркете, мой собственный сдавленный крик: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца!!!» – да, именно с того момента божественный дар чувствовать радость и горечь неожиданно оставил меня, пепел Клааса стучал в сердце, но душа почернела и умерла…).
– Вахтер Юрий Алексеевич опознал Ермашину по фотографии. Правда, с трудом – она приходила туда, предварительно загримировавшись, – Слава помолчал. – Ты верно угадал: она устроилась на студию уборщицей за несколько дней до убийства.
Я вздохнул.
– Удивительно: я не узнал ее, хотя прошел в двух шагах… Даже, кажется, спросил о чем-то.
– С тобой была Дарья..,
– Дарья не встречалась с ней раньше. Ермашина стояла спиной к нам и была закутана в платок. Она протирала тряпкой подоконник – отсюда и вода на резиновых перчатках. Вайнцман и Машенька Куггель видели в дверях силуэт. На убийце был синий рабочий халат, а они приняли его за узкое пальто.
– И она приложила все усилия, чтобы судьба Житнева была сохранена в тайне… Для этого и заказала Владимиру поддельный документ. А потом, узнав, что у Марка Бронцева имеются тому доказательства (видеокассеты с «исповедями» Шуйцева и Якова Вайнцмана), убила и его. Вайнцман, насколько я понимаю, был следующим в списке… Кабы не ты. Когда ты ее заподозрил?
– Трудно сказать, – на самом деле я знал когда, но сказать правду было не то что трудно – практически невозможно. – Пожалуй, когда я увидел фотографию в квартире Романа Боярова: двое ребят-студентов и симпатичная молодая женщина на крыльце художественного училища. У нее была модная прическа «каре». Я спросил Романа и узнал, что его сестра всегда стриглась именно так. В привычках она была постоянна…
(«Посмотрите внимательно, из квартиры ничего не пропало?» Женщина огляделась, стараясь не упустить какую-нибудь деталь, неуверенно прошла позади кресла к открытому зеркальному бару, где сверкал строй бутылок, провела рукой у виска – очень своеобразный жест, будто отгоняя надоедливую муху. Посмотрела на полку, где стояли две статуэтки: индийская танцовщица и полуящер-полубаран, галльский бог подземного царства. «Здесь был керамический шарик, Марку привез знакомый археолог…» – «У вас новая прическа?» – «Почему вы решили?»
Борис улыбнулся и повторил ее жест. «Ах, вон вы чем. Да, раньше у меня были длинные волосы». Маленькая ложь, нечаянная, но она породила… даже не подозрение – просто мысль, вопрос без ответа.)
– Она отодвинула ковер и увидела темные полосы – след волочения. Помнишь, Гарик Варданян удивлялся, как полуботинок мог слететь с ноги экстрасенса при падении? На самом деле это случилось, когда тело тащили из гостиной, в ванную комнату.
Стоило мне прикрыть глаза хоть на секунду – и все возвращалось: полумрак в комнате с круглым старинным столом, женская фигура, коленопреклоненная, будто молящаяся, вспышка выстрела… Между нами было не более четырех-пяти метров, промахнуться было невозможно. Я и не промахнулся. Мог бы прострелить плечо, мог просто подскочить и отобрать оружие… Но моя пуля вошла туда, куда я целился. Точно в сердце.
– Ты меня осуждаешь? – спросил я, хотя Слава молчал.
– Нет, что ты. Она убила твоего брата. Окажись я на твоем месте…
– Нет уж, – искренне сказал я. – Оказаться на моем месте я бы и врагу не пожелал.
Вскоре он распрощался, бросив: «Поправляйся, я на днях загляну», и оставил меня на попечение жизнерадостного молодого хирурга с манерами сантехника. Перед самой выпиской пришел (поднялся со второго этажа на третий) Яков Вайнцман в своей неизменной бледно-розовой пижаме, слегка посвежевший лицом и, кажется, сделавший попытку причесаться. Осторожно присел на краешек кровати, справился о здоровье, повздыхал, глядя в узкое оконце (слякоть и солнечные зайчики, мокрый асфальт и мельтешение разноцветных зонтиков).
– Когда вы уезжаете? – спросил я.
Он пожал плечами.
– Собственно, съемки завершены. Остальное будет «подчищаться» в Москве. Здесь меня больше ничто не удерживает.
– А что стало с Житневом?
– Вы имеете в виду мой Житнев? Его разобрали и спалили еще на той неделе. Грустно, – художник вздохнул. – В этом главный недостаток моей профессии: знать, что ни одно из твоих творений не проживет дольше нескольких месяцев. А я, на беду свою, сентиментален, да. Сентиментальный еврей. Я даже не могу смотреть, как сжигают опавшие листья по осени: жалко до слез.
И ушел к себе в палату, собирать вещи. Чаще других – почти каждый день – меня навещала Альбина. Садилась у моей кровати, задумчиво глядя куда-то, ни о чем не спрашивала, но явно ждала, когда я начну говорить. И мы говорили о Глебе… Однажды я не выдержал и задал прямой вопрос:
– Мне кажется, вы чувствуете себя виноватой. Почему?
Она, размышляя, склонила голову набок.
– Мне не нужно было обращаться к Бронцеву. Я вела себя как дура, как капризная девчонка, и эти его эксперименты с памятью… Они должны были закончиться плохо. Я действительно виновата в смерти Глеба. По идее, вам следовало бы меня ненавидеть, – она несмело подняла глаза. – Скажите, Марк нарочно… собрал НАС вокруг себя?
– Дело вовсе не в нем, – ответил я.
«Он демонстрировал нам какой-то диплом с печатью Ассоциации Магов, – сказала Дарья Богомолка. – Хотя я не уверена, что такая существует. Теперь вы понимаете? Настоящее могущество не требует антуража, поэтому Бронцев меня и оттолкнул».
«У него ничего не получалось, – это реплика проницательного Миши Закрайского. – Как-то к нему пришел один… не в свое время. Дядя Марк полчаса промучился, колдовал так и сяк – мужик не засыпает…» – «Ты считаешь, дядя Марк не был экстрасенсом?» – «Не знаю. Может, ему кто-то помогал?»
– На самом деле Бронцев был лишь деталью сцены – как, к примеру, диплом на видном месте, свечи на бархате, пианино из красного дерева, на котором никто не играет… Кот Феликс, шкатулка с двойным дном. И он сам – в белой шелковой рубашке, с седой шевелюрой, завораживающим голосом… Актер-статист, не более. А настоящий маг, тот, кто действительно управлял памятью пациентов (и вашей в том числе), все время прятался за ширмой. Это он вызвал в вас воспоминания на генном уровне.
– Нянюшка Влада, – тихо проговорила Альбина. – Она всегда подозревала Олега, еще с нашей первой встречи, когда он спас меня от лесного вепря. А я его спасти не смогла…
– А когда ваш дед привел домой любимого ученика, – спросил я, – вы сразу поняли, кто перед вами?
– Не сразу, – покачала она головой. – Но… Улыбка, манера проводить рукой по волосам, походка, жесты… Все было так знакомо! И пугало. Ведь я тоже была уверена, что он провел врагов к городу. И, по-моему, он это почувствовал.
– Когда?
– Когда мы плыли на теплоходе.
…Душа искала родственную душу и вдруг обрела ее. Плоть искала плоть и нашла – он бережно опустил женщину на кровать, любуясь, как ее волосы в лунном сиянии струятся серебристым водопадом по подушке, умирая, задыхаясь от нежности. Она лежала, вытянувшись в струнку, запрокинув голову, потом с тихим стоном подалась навстречу.
Он не спешил. Он был очень терпелив, ласков и настойчив, он довел ее до самого края бездны – и она плыла среди глубокого космоса, через перекрестки миров, ощущая прикосновение его рук и губ. Он никогда еще не брал женщину, которая была столь – абсолютно – покорна и в то же время полна необузданной страсти.
– Олег, – прошептала она, и он не удивился, услышав чужое, давно забытое имя. И она не удивилась, когда он назвал ее Еланью.
И вдруг что-то случилось. Теплоход будто качнулся на большой волне. Лунный свет словно взорвался вспышкой, она на миг ослепла, ее швырнуло куда-то в иной мир, где не было полутонов: только холод и удушливый смрад, потрескивание угольев на месте пожарища и тихое завывание ветра…
Юноша растерянно вошел в полуразрушенный собор через разбитые главные ворота. Внутри – везде, от самого входа, построенного в виде римского портика, до величественного алтаря на полу лежали убитые. Все вперемешку – и свои, и чужие. Мальчик медленно пробирался между ними, всматриваясь в оскаленные лица, иных переворачивал, чтобы разглядеть получше… Он явно искал кого-то и в конце концов нашел. И встал рядом.
Олег и Елань лежали вместе, рука об руку. Оба еще сжимали оружие: Белозерский князь – свой неразлучный сарматский меч, погнутый, зазубренный и бурый от крови, княгиня – оброненную кем-то татарскую саблю. Елань, похоже, умерла первой: чужой клинок ударил ее под сердце. Князь Олег после этого еще долго стоял над ее телом и дрался, когда вокруг уже не оставалось тех, кто мог бы прикрыть ему спину. Его так и не сумели, одолеть на мечах – только когда позвали лучников и отступили, чтобы не попасть под свои же стрелы.
Некрас склонился на телом убийцы своего отца. И осторожно, словно боясь потревожить, закрыл ему глаза. И прошептал молитву.
Кто-то тихонько смеялся. Смех был странный: всхлипывающий, жуткий, безумный. Полусмех-полуплач… Некрас поднял голову. Гриша Соболек, личный слуга и телохранитель Белозерского князя, в дорогой шубе, одетой прямо на голое тело, с целой гирляндой разноцветных бус на шее, увешанный с ног до головы богатым оружием (снял с убитых), бродил меж телами и посмеивался, заглядывая в мертвые лица.
– Никого, – давясь, проговорил он. – Все ушли… Ты видел, как они ушли? Туда, – он указал пальцем на дверь за алтарем.
– Видел, – медленно выпрямляясь, ответил Некрас.
– Пресвятая Богородица забрала их всех… Всех, кроме меня. Почему? Мне же обещали!
– Потому что ты предатель, – прошептал юноша.
– Я? – Гриша расхохотался, – Я только выполнил приказ своего господина. Не этого, – он презрительно кивнул на мертвого Олега. – А того, кому я служил на самом деле. И он обманул меня.
– Значит, тебя послал к Батыю не князь Олег?
– Меня предали все, – бормотал Соболек, рыская вокруг обезумевшими глазами, на дне которых плескалась жутковатая черная водица. – Даже татарский хан. Я на коленях умолял его взять меня с собой. Или убить. Что ему стоило? А он пнул меня сапогом под зад и сказал: «Много чести будет тебе, если даже простой погонщик лошадей испачкает о тебя руки».
Он продолжал говорить, говорить без остановки, все тише и бессвязнее, двигаясь вроде бы неуклюже, бесцельно (какая цель может быть у сумасшедшего?), а сам потихоньку, незаметно приближался к Некрасу, нащупывая заткнутые за пояс ножны.
– Теперь мы остались вдвоем, – шептал он, пуская слюни по подбородку. – Ты и я. И все равно здесь нам слишком тесно. Воздуха не хватает… Ты чувствуешь, сын колдуна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57