Наверное, вепрь оставил отметину. Вернемся – приглашу князя в свои покои, приложу к ране целебную траву. Уж собирать и готовить травы по особым рецептам я умела не хуже нянюшки Влады, ведуньи и знахарки.
Олеговых кметей приняли в дружинной избе с должным почетом, как своих. Скоро я всех их знала по именам, а уж Мишенька и вовсе не отходил от них ни на шаг и все упрашивал нашего воеводу: «Дядюшка Еремей, прикажи, чтобы мне выковали меч!» Тот, усмехаясь, отговаривал: «Мал ты еще, княжич. Порежешься ненароком». – «Батюшка хотел, чтобы я вырос воином. Какой из меня воин без меча?»
В конце концов Еремей уступил. Не стальной, правда (настоящего оружия ждать Мишеньке по старому обычаю еще долгих две зимы), но деревянный меч, искусно вырезанный из крепкого дуба, в почти настоящих ножнах, отныне княжич носил на поясе, снимая только за столом да на ночь…"
Запись обрывалась. Неясно, на полуслове – будто обрывок дневника или рукописи. Он мимолетно вспомнил школьные годы своей внучки, слезы, пролитые над рабочей прописью, – все девочки как девочки, прилежные и аккуратные, а ты ручкой водишь как курица лапой… Чтобы завтра же родители пришли в школу. Как нет родителей? Ах, уехали… Тогда пусть придет дедушка. Порадуется за внучку.
Родители и вправду прийти не могли. Они, вечно занятые люди, чрезвычайно творчески одаренные и с активной жизненной позицией (в смысле: брать от жизни все, что еще можно спереть), мотались по заграницам. Марина – в качестве переводчицы Интуриста, ее благоверный – каким-то сверхзагадочным помощником инструктора («стукачом» по-простому… Впрочем, и без него нашлось, кому «стукнуть»: еще чуть-чуть, и загремел бы зятек на полную катушку, при раннем Горбачеве, как и при Андропове, много давали за валюту и за Христа – то бишь за вывоз икон и предметов старины).
Придя домой с родительского собрания, дед не стал ругать внучку и читать нотации, а усадил рядом с собой и отныне прилежно «учился» вместе с ней, проходя программы за все классы. Зять ускребся чудом, в последний момент перекрасившись вдруг в убежденного демократа и славянофила, «пострадавшего» от тоталитарной системы. О том, что где-то в загашнике лежит на всякий случай краснокожая книжица, он старался вспоминать пореже. А дед получил внучку в безраздельную собственность, чему несказанно обрадовался. Родная кровь, утешение к старости и неслабая ответственность. Если бы не Алечка, он остался бы совершенно один – заброшенный и никому ненужный. Иногда, правда, заходили незнакомые вежливые люди – ученики его учеников, приглашали почетным членом на разного рода официозные посиделки… Он отказывался, ссылаясь на старческую немочь. Пробовал собирать домашний архив и писать мемуары – бросил: не его это. Радовался лишь внучке, жившей пока вместе с ним, и визитам любимого ученика, чувствуя себя могучим столпом и мэтром (который был известен тем, что на пару с Евгением Шварцем спьяну заблудился в ночной Венеции и чуть было не угодил в тамошний околоток).
Он помнил спор, возникший между ними, – он назвал это громко: спором двух концепций («Я, старый дурень, все сыпал именами классиков: ах, Козинцев, ах, Эйзенштейн! Ах, историческая достоверность и символизм – Одесская лестница в „Потемкине“ и золотой трон в „Клеопатре“…»). Ученик, устроившись на своем излюбленном стуле возле окна и раскачиваясь на двух ножках, только молча грустил. Не спорил, даже не отвечал на некоторые встревоженные вопросы – видно было, что в душе прочно угнездилась черная меланхолия; Наконец учитель вздохнул и поднял руки кверху.
– Все. Все, дорогой мой, не знаю, чем тебя еще развлечь.
– Развлечь? – кисло улыбнулся тот. – Я не за этим пришел.
– Ну а раз все-таки пришел…
Учитель достал из стола папку, развязал тесемки и водрузил на нос очки.
– Вы прочли сценарий? – спросил молодой человек.
– Прочел. Знаешь, весьма недурно… Этакая историческая костюмированная драма, чем-то напоминает «Даниила, князя Галицкого».
– Историческая драма – это нелепость, – отрезал ученик («Вот за что люблю молодость: за способность к безапелляционности»). – Я не понимаю его смысл. Все чувства, переживания, мысли… Все подменяется голым антуражем. Яковом Вайнцманом и Диночкой Казаковой (это наш костюмер). Я так не хочу.
– А тот материал, что я снял в Киото, тебе не помог?
– Он меня еще больше запутал. Я вдруг понял, что терпеть не могу своих героев. Они напоминают разряженных кукол.
– Ну уж!
– Да, черт возьми. Вы посмотрите, как они ходят, как говорят! О чем мечтают!
Он с брезгливостью взглянул на исписанные им же листы бумаги, испещренные карандашными пометками на полях (на самом деле адский труд: шлифовка и отточка уже готового текста, избавление от лишних связок и местоимений).
– Тупое подражание, следование канонам… В мусор, больше никуда не годится. Тут вам и «дубина народной войны» (тема школьного сочинения «по Толстому»), любовь к правительнице (непонятно, с какой стати? Она же, по идее, угнетала простой люд – дань, оброки и все такое. Правда, и защищала от внешних напастей…). Опять же, как положено, среди массы героев затесался предатель (он сошел с ума во второй серии).
Без предателя, кстати, трудно было объяснить, каким образом вражеские темники вывели свои войска к стенам древнего города, затерянного среди непроходимых дебрей. И, может быть, главное – не передашь (принцип контраста) всего трагизма гибели православного монастыря, который первым принял удар Батыя… Держались монахи, если верить летописи, почти трое суток и полегли все, кроме трех человек, на которых была возложена миссия сохранить церковные реликвии и древние книги.
Я все больше погружался в своеобразный омут, сладкий и страстный, что применительно к моему возрасту означало подзабытую мысль: а ты еще крепок, старик Розенбом. К тебе еще приходят за советом, с тобой еще кто-то считается…
– Чего же ты хочешь, дружок? – ласково спросил я.
– Я хочу разобраться в себе. (Ну, этого кто не хочет.) Хочу стереть границы между эпохами, а не выпячивать их.
– Почему?
– Потому что иначе неинтересно.
Я улыбнулся мудрой улыбкой и процитировал наизусть Эйзенштейна, с подсознательным желанием продемонстрировать словесную память:
– «Не в покрой платья я желаю всматриваться, не в дальний план, где дублеры скачут на лошадях и звенят бутафорские клинки, а в выражение лица героини, в те бури и волны, что перекатываются у нее в душе…» Изысканно, правда? Дорогой мой, ты просто взрослеешь.
Я думал его успокоить, но он лишь отмахнулся.
– Со мной что-то происходит. Я будто проваливаюсь в другой мир, в далекое прошлое… Вижу те события, о которых делаю картину, своими глазами. И пугаюсь. Можно, я покурю?
– Дыми, вон пепельница.
– А вы… ну, в смысле астмы…
– Давай, давай.
Он чиркнул спичкой. Подумав, все же встал и приоткрыл форточку.
– А что именно тебя пугает?
– Это трудно объяснить. Понимаете, ТАМ все время все меняется. Мне будто кто-то показывает разные варианты развития одного и того же. Как было бы, если бы… И так далее.
– А разве это так страшно?
– Страшно, – ответил ученик. – Потому что я увидел, как погиб древний город. И в его гибели обвинили меня…
Я внимательно посмотрел на собеседника.
– Ты не выдумываешь?
– У меня есть доказательство. Хотите посмотреть?
Повернулся ключ в замке, хлопнула входная дверь. Он с испугом закрыл тетрадь и поспешно убрал ее на место. Не хотелось, чтобы внучка решила, будто он подсматривает за ней. Он и не подсматривал – давно, как стали слабеть ноги, научился угадывать ее действия по звуку. Например, по шагам: вот сейчас она снимет сапожки и пальто, легонько прошелестит на кухню и наденет фартук. Загремит сковородкой, зашипит растительное масло («Тебе, дедуля, холестерин ни к чему»), квартира наполнится уютными и аппетитными запахами…
Он подождал. Нет, сегодня – другой сценарий, незнакомый. Кажется, она, не снимая обуви, прошла в свою комнату и прикрыла дверь. Включила камин (не настоящий, само собой, а электрическую пародию: тепло и красные огоньки переливаются внутри, изображая раскаленные угли). Ему почудились тихие, всхлипы. Он не выдержал, осторожно постучался и вошел, увидев внучку, сжавшуюся в комочек. Она сидела в глубоком кресле напротив каминной решетки. Было почти жарко, но он подумал, что девочку бьет настоящий озноб. Причудливая переменчивая игра света и теней на тонких чертах лица, в изгибе изящных кистей, в буйной чаще волос медового цвета… Руки сцеплены на коленях (сапоги она все же сняла, они лежали на полу перед креслом).
На секунду ему показалось, что он видит свою жену Аннушку (тот же поворот головы и выражение глаз, чуть приподнятая верхняя губа – непонятная смесь покорности и затаенного вызова).
– Ты ходила к Бронцеву? – спросил он.
Она сглотнула комок в горле и кивнула.
– Чем же этот вурдалак тебя увлек? Пристальным взглядом, да? Свечами на столе, фразами типа «Я все о вас знаю, вы для меня – как открытая книга»?
– Откуда ты знаешь?
– О чем?
– О свечах на столе, – еле слышно сказала она. – Они на самом деле горели… А потом вдруг разом погасли, будто от ветра.
– Милая, он тебя так напугал?
– Я видела труп, – сообщила женщина бесцветным голосом. – Он был в ванной комнате.
– Стоп. Не понял, чей труп?
– Марка Бронцева.
– У него что, сердце…
– Нет. Там лежал пистолет, рядом с телом.
– В котором это было часу? – почти спокойно спросил он.
– Не помню точно… Мы условились встретиться в шесть. Я пробыла у него до половины восьмого, потом ушла.
– И ты полтора часа сидела рядом с трупом?
– Нет, что ты! Он был еще живой…
– Ладно, что было потом?
– Я вернулась.
– Сразу?
– Я не помню! – выкрикнула она. – Все как в тумане…
– Соберись! – властно приказал он, и она, как ни странно, подчинилась. – Что ты делала после того, как ушла?
– Вышла на остановку, села в троллейбус.
– До нашего дома троллейбусы не ходят.
– Это так важно?
– Все может быть важно, – пробормотал он и присел рядом, собираясь с мыслями. Вернуться бы сейчас, туда, в квартиру в Якорном переулке, осмотреть все свежим взглядом, подчистить и подготовить «сцену» (если тело еще не обнаружили… А кому, собственно, обнаруживать?)
– Ты захлопнула за собой дверь?
– Я убежала черной лестницей. Там замок старый, не автоматический. А что?
– Тебе никто не попался навстречу? Тебя могли увидеть?
Внучку трясло. Он не надеялся на ответ, но она ответила:
– Да. Там, в квартире, был кто-то еще. И потом, этот кот…
– Что «кот»?
– Кот был на улице, в миске еда не тронута.
– При чем здесь это?
– Понимаешь, он, наверное, подумал, что пришел Феликс (дверь скрипнула). А это был убийца.,.
Они вдвоем сидели на кухне и пили горячее какао. Внучка слегка порозовела лицом, былой кошмар куда-то отодвинулся… Не убрался совсем, а словно позволил отдохнуть от себя: радуйтесь, мол…
– Я сидела в кресле, спиной к окну. Мне было видно трюмо в коридоре. Что-то отразилось в створке, какое-то движение. И шаги… Такой легкий топоток.
– Тебе могло почудиться под гипнозом, – отмахнулся он.
– Это было до того, как он меня загипнотизировал. А потом я очутилась в старой церкви…
– Вот уж к церкви я бы его на километр не подпустил…
– Но перед тем как отключиться, я увидела в прихожей…
– Кого?
– Мальчика, – потерянно произнесла она.
Он призадумался.
– Легкие шаги, маленький рост… Но это могла быть женщина!
Она пожала плечами.
– Все равно. Если меня кто-то видел в квартире (а видели обязательно), то за мной скоро придут из милиции.
Он в который раз подумал, что надо съездить туда… Многого он не успеет (годы, годы!), но хотя бы стереть отпечатки пальцев – не свои, а внучкины.
– Ты брала пистолет в руки?
– Нет, как ты мог подумать…
– Ну, хоть до чего-то дотрагивалась?
– Кажется, до шкатулки.
– Что за шкатулка?
– Старинная, из малахита, играет мелодию, если открыть.
– Еще? – требовательно спросил он.
– Крышка пианино, подсвечник, бокал с вином, подлокотник кресла…
– Короче, наследила, – вынес он неутешительный приговор.
– Да откуда я могла знать…
Она вдруг повернулась к нему, порывисто вскочила, взяла его морщинистые руки в свои, словно желая согреть… или согреться самой.
– Дед, скажи откровенно, почему ты боишься?
– Я боюсь? – растерянно повторил он.
– Прекрати переспрашивать! – она даже топнула ногой. – Сию минуту отвечай! Я не убивала, там все равно поймут и разберутся. Моих отпечатков на пистолете нет, мало ли кто мог прийти и застрелись Бронцева после моего ухода. Почему тебе страшно?
Выражение «сию минуту» – это у нее от бабушки Анны Алексеевны. Та точно так же хмурила брови и морщила носик, будто сердится и одновременно пытается не расплакаться. «Алечка, куда ты пропала? Домой, сию минуту!» Это когда внучка решила отметить свое четырехлетие первым самостоятельным походом в парк культуры за мороженым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Олеговых кметей приняли в дружинной избе с должным почетом, как своих. Скоро я всех их знала по именам, а уж Мишенька и вовсе не отходил от них ни на шаг и все упрашивал нашего воеводу: «Дядюшка Еремей, прикажи, чтобы мне выковали меч!» Тот, усмехаясь, отговаривал: «Мал ты еще, княжич. Порежешься ненароком». – «Батюшка хотел, чтобы я вырос воином. Какой из меня воин без меча?»
В конце концов Еремей уступил. Не стальной, правда (настоящего оружия ждать Мишеньке по старому обычаю еще долгих две зимы), но деревянный меч, искусно вырезанный из крепкого дуба, в почти настоящих ножнах, отныне княжич носил на поясе, снимая только за столом да на ночь…"
Запись обрывалась. Неясно, на полуслове – будто обрывок дневника или рукописи. Он мимолетно вспомнил школьные годы своей внучки, слезы, пролитые над рабочей прописью, – все девочки как девочки, прилежные и аккуратные, а ты ручкой водишь как курица лапой… Чтобы завтра же родители пришли в школу. Как нет родителей? Ах, уехали… Тогда пусть придет дедушка. Порадуется за внучку.
Родители и вправду прийти не могли. Они, вечно занятые люди, чрезвычайно творчески одаренные и с активной жизненной позицией (в смысле: брать от жизни все, что еще можно спереть), мотались по заграницам. Марина – в качестве переводчицы Интуриста, ее благоверный – каким-то сверхзагадочным помощником инструктора («стукачом» по-простому… Впрочем, и без него нашлось, кому «стукнуть»: еще чуть-чуть, и загремел бы зятек на полную катушку, при раннем Горбачеве, как и при Андропове, много давали за валюту и за Христа – то бишь за вывоз икон и предметов старины).
Придя домой с родительского собрания, дед не стал ругать внучку и читать нотации, а усадил рядом с собой и отныне прилежно «учился» вместе с ней, проходя программы за все классы. Зять ускребся чудом, в последний момент перекрасившись вдруг в убежденного демократа и славянофила, «пострадавшего» от тоталитарной системы. О том, что где-то в загашнике лежит на всякий случай краснокожая книжица, он старался вспоминать пореже. А дед получил внучку в безраздельную собственность, чему несказанно обрадовался. Родная кровь, утешение к старости и неслабая ответственность. Если бы не Алечка, он остался бы совершенно один – заброшенный и никому ненужный. Иногда, правда, заходили незнакомые вежливые люди – ученики его учеников, приглашали почетным членом на разного рода официозные посиделки… Он отказывался, ссылаясь на старческую немочь. Пробовал собирать домашний архив и писать мемуары – бросил: не его это. Радовался лишь внучке, жившей пока вместе с ним, и визитам любимого ученика, чувствуя себя могучим столпом и мэтром (который был известен тем, что на пару с Евгением Шварцем спьяну заблудился в ночной Венеции и чуть было не угодил в тамошний околоток).
Он помнил спор, возникший между ними, – он назвал это громко: спором двух концепций («Я, старый дурень, все сыпал именами классиков: ах, Козинцев, ах, Эйзенштейн! Ах, историческая достоверность и символизм – Одесская лестница в „Потемкине“ и золотой трон в „Клеопатре“…»). Ученик, устроившись на своем излюбленном стуле возле окна и раскачиваясь на двух ножках, только молча грустил. Не спорил, даже не отвечал на некоторые встревоженные вопросы – видно было, что в душе прочно угнездилась черная меланхолия; Наконец учитель вздохнул и поднял руки кверху.
– Все. Все, дорогой мой, не знаю, чем тебя еще развлечь.
– Развлечь? – кисло улыбнулся тот. – Я не за этим пришел.
– Ну а раз все-таки пришел…
Учитель достал из стола папку, развязал тесемки и водрузил на нос очки.
– Вы прочли сценарий? – спросил молодой человек.
– Прочел. Знаешь, весьма недурно… Этакая историческая костюмированная драма, чем-то напоминает «Даниила, князя Галицкого».
– Историческая драма – это нелепость, – отрезал ученик («Вот за что люблю молодость: за способность к безапелляционности»). – Я не понимаю его смысл. Все чувства, переживания, мысли… Все подменяется голым антуражем. Яковом Вайнцманом и Диночкой Казаковой (это наш костюмер). Я так не хочу.
– А тот материал, что я снял в Киото, тебе не помог?
– Он меня еще больше запутал. Я вдруг понял, что терпеть не могу своих героев. Они напоминают разряженных кукол.
– Ну уж!
– Да, черт возьми. Вы посмотрите, как они ходят, как говорят! О чем мечтают!
Он с брезгливостью взглянул на исписанные им же листы бумаги, испещренные карандашными пометками на полях (на самом деле адский труд: шлифовка и отточка уже готового текста, избавление от лишних связок и местоимений).
– Тупое подражание, следование канонам… В мусор, больше никуда не годится. Тут вам и «дубина народной войны» (тема школьного сочинения «по Толстому»), любовь к правительнице (непонятно, с какой стати? Она же, по идее, угнетала простой люд – дань, оброки и все такое. Правда, и защищала от внешних напастей…). Опять же, как положено, среди массы героев затесался предатель (он сошел с ума во второй серии).
Без предателя, кстати, трудно было объяснить, каким образом вражеские темники вывели свои войска к стенам древнего города, затерянного среди непроходимых дебрей. И, может быть, главное – не передашь (принцип контраста) всего трагизма гибели православного монастыря, который первым принял удар Батыя… Держались монахи, если верить летописи, почти трое суток и полегли все, кроме трех человек, на которых была возложена миссия сохранить церковные реликвии и древние книги.
Я все больше погружался в своеобразный омут, сладкий и страстный, что применительно к моему возрасту означало подзабытую мысль: а ты еще крепок, старик Розенбом. К тебе еще приходят за советом, с тобой еще кто-то считается…
– Чего же ты хочешь, дружок? – ласково спросил я.
– Я хочу разобраться в себе. (Ну, этого кто не хочет.) Хочу стереть границы между эпохами, а не выпячивать их.
– Почему?
– Потому что иначе неинтересно.
Я улыбнулся мудрой улыбкой и процитировал наизусть Эйзенштейна, с подсознательным желанием продемонстрировать словесную память:
– «Не в покрой платья я желаю всматриваться, не в дальний план, где дублеры скачут на лошадях и звенят бутафорские клинки, а в выражение лица героини, в те бури и волны, что перекатываются у нее в душе…» Изысканно, правда? Дорогой мой, ты просто взрослеешь.
Я думал его успокоить, но он лишь отмахнулся.
– Со мной что-то происходит. Я будто проваливаюсь в другой мир, в далекое прошлое… Вижу те события, о которых делаю картину, своими глазами. И пугаюсь. Можно, я покурю?
– Дыми, вон пепельница.
– А вы… ну, в смысле астмы…
– Давай, давай.
Он чиркнул спичкой. Подумав, все же встал и приоткрыл форточку.
– А что именно тебя пугает?
– Это трудно объяснить. Понимаете, ТАМ все время все меняется. Мне будто кто-то показывает разные варианты развития одного и того же. Как было бы, если бы… И так далее.
– А разве это так страшно?
– Страшно, – ответил ученик. – Потому что я увидел, как погиб древний город. И в его гибели обвинили меня…
Я внимательно посмотрел на собеседника.
– Ты не выдумываешь?
– У меня есть доказательство. Хотите посмотреть?
Повернулся ключ в замке, хлопнула входная дверь. Он с испугом закрыл тетрадь и поспешно убрал ее на место. Не хотелось, чтобы внучка решила, будто он подсматривает за ней. Он и не подсматривал – давно, как стали слабеть ноги, научился угадывать ее действия по звуку. Например, по шагам: вот сейчас она снимет сапожки и пальто, легонько прошелестит на кухню и наденет фартук. Загремит сковородкой, зашипит растительное масло («Тебе, дедуля, холестерин ни к чему»), квартира наполнится уютными и аппетитными запахами…
Он подождал. Нет, сегодня – другой сценарий, незнакомый. Кажется, она, не снимая обуви, прошла в свою комнату и прикрыла дверь. Включила камин (не настоящий, само собой, а электрическую пародию: тепло и красные огоньки переливаются внутри, изображая раскаленные угли). Ему почудились тихие, всхлипы. Он не выдержал, осторожно постучался и вошел, увидев внучку, сжавшуюся в комочек. Она сидела в глубоком кресле напротив каминной решетки. Было почти жарко, но он подумал, что девочку бьет настоящий озноб. Причудливая переменчивая игра света и теней на тонких чертах лица, в изгибе изящных кистей, в буйной чаще волос медового цвета… Руки сцеплены на коленях (сапоги она все же сняла, они лежали на полу перед креслом).
На секунду ему показалось, что он видит свою жену Аннушку (тот же поворот головы и выражение глаз, чуть приподнятая верхняя губа – непонятная смесь покорности и затаенного вызова).
– Ты ходила к Бронцеву? – спросил он.
Она сглотнула комок в горле и кивнула.
– Чем же этот вурдалак тебя увлек? Пристальным взглядом, да? Свечами на столе, фразами типа «Я все о вас знаю, вы для меня – как открытая книга»?
– Откуда ты знаешь?
– О чем?
– О свечах на столе, – еле слышно сказала она. – Они на самом деле горели… А потом вдруг разом погасли, будто от ветра.
– Милая, он тебя так напугал?
– Я видела труп, – сообщила женщина бесцветным голосом. – Он был в ванной комнате.
– Стоп. Не понял, чей труп?
– Марка Бронцева.
– У него что, сердце…
– Нет. Там лежал пистолет, рядом с телом.
– В котором это было часу? – почти спокойно спросил он.
– Не помню точно… Мы условились встретиться в шесть. Я пробыла у него до половины восьмого, потом ушла.
– И ты полтора часа сидела рядом с трупом?
– Нет, что ты! Он был еще живой…
– Ладно, что было потом?
– Я вернулась.
– Сразу?
– Я не помню! – выкрикнула она. – Все как в тумане…
– Соберись! – властно приказал он, и она, как ни странно, подчинилась. – Что ты делала после того, как ушла?
– Вышла на остановку, села в троллейбус.
– До нашего дома троллейбусы не ходят.
– Это так важно?
– Все может быть важно, – пробормотал он и присел рядом, собираясь с мыслями. Вернуться бы сейчас, туда, в квартиру в Якорном переулке, осмотреть все свежим взглядом, подчистить и подготовить «сцену» (если тело еще не обнаружили… А кому, собственно, обнаруживать?)
– Ты захлопнула за собой дверь?
– Я убежала черной лестницей. Там замок старый, не автоматический. А что?
– Тебе никто не попался навстречу? Тебя могли увидеть?
Внучку трясло. Он не надеялся на ответ, но она ответила:
– Да. Там, в квартире, был кто-то еще. И потом, этот кот…
– Что «кот»?
– Кот был на улице, в миске еда не тронута.
– При чем здесь это?
– Понимаешь, он, наверное, подумал, что пришел Феликс (дверь скрипнула). А это был убийца.,.
Они вдвоем сидели на кухне и пили горячее какао. Внучка слегка порозовела лицом, былой кошмар куда-то отодвинулся… Не убрался совсем, а словно позволил отдохнуть от себя: радуйтесь, мол…
– Я сидела в кресле, спиной к окну. Мне было видно трюмо в коридоре. Что-то отразилось в створке, какое-то движение. И шаги… Такой легкий топоток.
– Тебе могло почудиться под гипнозом, – отмахнулся он.
– Это было до того, как он меня загипнотизировал. А потом я очутилась в старой церкви…
– Вот уж к церкви я бы его на километр не подпустил…
– Но перед тем как отключиться, я увидела в прихожей…
– Кого?
– Мальчика, – потерянно произнесла она.
Он призадумался.
– Легкие шаги, маленький рост… Но это могла быть женщина!
Она пожала плечами.
– Все равно. Если меня кто-то видел в квартире (а видели обязательно), то за мной скоро придут из милиции.
Он в который раз подумал, что надо съездить туда… Многого он не успеет (годы, годы!), но хотя бы стереть отпечатки пальцев – не свои, а внучкины.
– Ты брала пистолет в руки?
– Нет, как ты мог подумать…
– Ну, хоть до чего-то дотрагивалась?
– Кажется, до шкатулки.
– Что за шкатулка?
– Старинная, из малахита, играет мелодию, если открыть.
– Еще? – требовательно спросил он.
– Крышка пианино, подсвечник, бокал с вином, подлокотник кресла…
– Короче, наследила, – вынес он неутешительный приговор.
– Да откуда я могла знать…
Она вдруг повернулась к нему, порывисто вскочила, взяла его морщинистые руки в свои, словно желая согреть… или согреться самой.
– Дед, скажи откровенно, почему ты боишься?
– Я боюсь? – растерянно повторил он.
– Прекрати переспрашивать! – она даже топнула ногой. – Сию минуту отвечай! Я не убивала, там все равно поймут и разберутся. Моих отпечатков на пистолете нет, мало ли кто мог прийти и застрелись Бронцева после моего ухода. Почему тебе страшно?
Выражение «сию минуту» – это у нее от бабушки Анны Алексеевны. Та точно так же хмурила брови и морщила носик, будто сердится и одновременно пытается не расплакаться. «Алечка, куда ты пропала? Домой, сию минуту!» Это когда внучка решила отметить свое четырехлетие первым самостоятельным походом в парк культуры за мороженым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57