Точно не знаю, могу лишь кое-что
предполагать. Во-первых, он должен был стать еще более осторожным. Он был
слишком умен, чтобы сломя голову броситься осуществлять свои замыслы и
попытаться выйти наружу в восемь месяцев или даже в восемнадцать. Он должен
был расширять свой лаз понемногу. Отверстие размером с чашку, когда он
заказал свою новогоднюю выпивку в тот год. Размером с тарелку к тому
времени, когда он отмечал день рождения в 1968. И уже довольно большой ход в
1969, когда начался бейсбольный сезон. К тому времени он стал продвигаться
гораздо быстрее, чем раньше. Вместо того, чтобы измельчать куски бетона и
выносить пыль во двор в потайных карманах, можно было просто выбрасывать их
в полость. Возможно, он так и делал, а может, и нет, ведь шум мог бы
возбудить подозрения. Или, если он все знал о трубе, то мог бояться, что
падающий вниз обломок бетона пробьет ее раньше времени. Канализационная
система блока выйдет из строя, что повлечет за собой расследование, и его
ход будет непременно обнаружен. Несмотря на все это, к тому времени, как
Никсон был избран во второй раз, ход сделался настолько большим, что Энди
спокойно мог проникнуть в него. Почему же он этого не сделал? Здесь
сколько-либо обоснованные предположения заканчиваются, и остаются только
смутные догадки. Конечно, лаз мог быть засорен внизу осколками стены, и его
надо было расчистить. Но эта операция не могла занять много времени. Что же
тогда? Мне кажется, Энди испугался. Я уже описывал, как привыкает человек к
несвободе. Сперва вы не можете находиться среди этих четырех стен, затем
понемногу к ним привыкаете, начинаете принимать их как нечто естественное...
И наконец, тело ваше и сознание на столько приспосабливаются к клетке, что
вы начинаете ее любить. Здесь вам указывают, когда надо есть, когда писать
письма, когда курить. Когда вы работаете, то пять минут каждый час вам
выделяется на то, чтобы справить свою нужду. Мой перерыв приходился на
двадцать пятую минуту каждого часа, и это было на протяжении тридцати пяти
лет. Поэтому единственное время, когда я мог захотеть в туалет, приходилось
на двадцать пятую минуту. А если я по каким-то причинам туда не шел, на
тридцатой минуте нужда проходила... До двадцать пятой минуты следующего
часа. Возможно, Энди тяготил страх оказаться за пределами тюремных стен,
этот обычный для всякого заключенного синдром. Сколько ночей провел он, лежа
на койке под своим плакатом, раздумывая о канализационной трубе и своих
шансах благополучно сквозь нее пробраться? Распечатки указали ему
местоположение и радиус трубы, но никак нельзя было узнать, что находится
внутри - не задохнется ли он, не будут ли крысы настолько велики, чтобы
нападать на него, а не убегать, а главное, что он найдет на дальнем конце
трубы, когда до него доберется? Ведь могла бы выйти даже более забавная
история, чем с амнистией: Энди пробивает отверстие в трубе, ползет пять
сотен ярдов, задыхаясь в зловонной темноте, и видит крупную металлическую
сетку или фильтр на другом конце трубы. Забавная ситуация, не правда ли? Все
эти вопросы постоянно волновали его. И даже если все закончится благополучно
и Энди вылезет из трубы, сможет ли он найти гражданскую одежду и исчезнуть
незамеченным ни полицией, ни фермерами? Даже если все это произойдет, и он
будет далеко от Шоушенка прежде, чем поднимут тревогу, доберется до
Бакстона, найдет нужный луг, перевернет камень... а там ничего? Нет даже
необходимости в таком драматическом развитии событий, как придти на нужное
место и увидеть вместо луга новый супермаркет. Может все оказаться еще
проще: какой-нибудь ребенок, любитель камней, увидит вулканическое стекло,
вытащит его, обнаружив ключ, и унесет то и другое в качестве сувениров... да
все, что угодно, может произойти. Итак, мне кажется, что Энди просто на
некоторое время затих. Что он мог потерять, спросите вы? Во-первых,
библиотеку, и потом, привычную подневольную жизнь. И любой будущий шанс
воспользоваться своими документами и деньгами. Но в результате он решился, и
преуспел. Но действительно ли ему удалось убежать, спросите Вы? Что
произошло потом? Что случилось, когда он перевернул камень... Даже если
предположить, что камень был все еще на месте? Я не мог описать эту сцену,
потому что все еще сижу в четырех стенах своей камеры, и вряд ли скоро
покину Шенк. Но кое-что я знаю. Пятнадцатого сентября 1975 года я получил
почтовую открытку из маленького городка Мак Нери, штат Техас. Город
расположен на американской стороне границы. Та сторона открытки, где
полагается писать, была абсолютно пуста. Но я все понял. Именно там
переходил границу Мак Нери. Штат Техас. Вот и вся моя история. Я никогда не
задумывался о том, сколь долгой она получится и сколько страниц займет. Я
начал писать сразу после того, как получил открытку, и закончил сегодня, 14
января 1976 года. Я использовал уже три карандаша и полную упаковку бумаги.
Рукопись я тщательно прячу... Да и вряд ли кто-нибудь сможет прочитать эти
каракули. Ты пишешь не о себе, - говорю себе я. - Ты пишешь об Энди, а сам
являешься лишь второстепенным персонажем своего рассказа. Но знаете, каждое
слово, каждое чертово слово этого рассказа все-таки обо мне. Энди - это
часть меня, лучшая часть, которая обрадуется, когда тюремные ворота
откроются наконец, и я выйду на свободу. В дешевом костюме, с двадцатью
долларами в кармане. Эта часть моей личности будет радоваться независимо от
того, насколько старой, разбитой и напуганной будет оставшаяся половина.
Здесь есть и другие заключенные, которые, подобно мне, помнят Энди. Мы
счастливы, что он ушел, но и печальны. Некоторые птицы не предназначены для
того, чтобы держать их в клетке. Их оперение блистает сказочными красками,
песни их дикие и сладкозвучные. Лучше дать им свободу, иначе однажды, когда
вы откроете клетку, чтобы покормить птицу, она просто выпорхнет. И какая-то
часть вас будет знать, что все происходит так, как и должно, и радоваться.
Но дом ваш опустеет без этого чудного создания, жизнь станет более скучной и
серой. Вот и все, что я хотел рассказать вам. И я рад, что мне это удалось,
даже если мой рассказ где-то оказался непоследовательным и бессвязным, и
если эти воспоминания сделали меня чуть печальнее и даже старее. Благодарю
за внимание. И Энди, если ты действительно сейчас на свободе-а я верю, что
это так, - погляди за меня на звезды после заката, набери полную пригоршню
песка, брось ее в прозрачную чистую воду и вдохни за меня полной грудью
воздух свободы. Я никогда не подозревал, что снова возьмусь за свою
рукопись, но вот передо мной лежат разбросанные по столу страницы, и я хочу
к ним добавить еще несколько. Я буду писать их на новой бумаге, которую я
купил в магазине. Просто пошел в магазин на Конгресс Стрит и купил. Я думал,
что закончил свой рассказ в Шоушенкской тюрьме январским днем 1976 года.
Сейчас май 1977, и я сижу в маленькой дешевой комнатушке отеля "Брюстер" в
Портленде. Окно открыто нараспашку, и доносящийся с улицы гул машин кажется
мне очень громким, волнующим, будоражащим сознание. Я постоянно выглядываю в
окно, чтобы убедиться, что на нем действительно нет решетки. Ночью я плохо
сплю, потому что кровать в моем дешевом номере кажется слишком большой и
непривычно роскошной. Я вскакиваю в шесть тридцать каждое утро совершенно
растерянный и испуганный. Мне снятся дурные сны, и постоянно возникает
чувство, что свобода моя вот-вот исчезнет, и это ужасно. Что со мной
случилось? Я был выпущен из тюрьмы. После тридцати восьми лет подъемов и
отбоев по звонку я оказался свободным человеком. Они решили, что в. возрасте
пятидесяти восьми лет после долгой тюрьмы я слишком стар и разбит, и
совершенно безопасен для общества. Я едва не сжег рукопись, выходящих на
свободу заключенных обыскивают так же тщательно, как новичков, попадающих в
тюрьму. А моя рукопись содержит в себе достаточно взрывоопасных вещей, чтобы
стоить мне других шести или восьми лет заключения. А главное, название
города, где находится сейчас Энди Дюфресн. Мексиканская полиция с
удовольствием объединит свои усилия с американской, и я не хочу, чтобы мое
нежелание расставаться с записями, которым я отдал столько времени и
энергии, стоило Энди его свободы. И вот я вспомнил, каким способом Энди
пронес в тюрьму пятьсот долларов, и вынес свои исписанные листки точно так
же. Для перестраховки я тщательно вымарал название Зихуантанезо и имя Питера
Стивенса. Если записи бы даже обнаружили, я вернулся бы в Шенк еще на
некоторое время, но Энди бы никто найти не смог. Комитет по освобождению дал
мне работу в большом продовольственном магазине на Спрус Малл в Портленде. Я
стал посыльным. Есть только два типа мальчиков на побегушках, насколько
известно: мальчишки и старики. Если вы делали закупки на Спрус Малл,
возможно, я даже относил вашу корзинку к автомобилю. Но только если это
происходило между мартом и апрелем 1977 года, поскольку именно в этот период
я там и работал. Сперва я думал, что никогда не приспособлюсь к жизни за
стенами Шенка. Я описывал тюрьму как уменьшенную модель общества, но никогда
не представлял себе, как интенсивно развиваются события и как быстро
движутся люди в большом мире. Они даже говорят быстрее. И громче. Теперь мне
приходится проходить период адаптации, и он еще не закончился. Например,
меня смущают женщины. На протяжении сорока лет я успел забыть, что они тоже
являют собой половину рода человеческого. И вот внезапно я оказался в
магазине, переполненном женщинами. Старые леди, беременные женщины в майках
со стрелочками, указывающими на живот и надписью "беби здесь"... Женщины
всех возрастов и форм. Я большую часть времени находился в легком смущении и
ругал себя за это: "Прекрати глазеть по сторонам, грязный старикашка!"
Другой пример - необходимость отлучиться в туалет или ванную. Когда мне
приходило такое желание (обычно это случалось на двадцать пятой минуте часа
по старой привычке) мне приходилось бороться с непреодолимым желанием
спросить разрешение у босса. Одно дело знать, что я могу обойтись без
чьего-либо разрешения на эти вещи в свободном мире. Другое дело -
выработавшаяся за долгие годы привычка доложить о своем уходе ближайшему
охраннику: уклонение от этого правила могло стоить двух дней карцера. Мой
босс меня не любил. Он был молод, лет двадцати шести или двадцати семи. Я
видел, что вызываю у него отвращение, которое может вызывать подползающий к
вам на брюхе, чтобы его погладили, старый пес. Боже, я и сам себе был
отвратителен. Но ничего не мог с собой поделать. Я хотел сказать ему: "Вот
что делает с человеком жизнь, проведенная в тюрьме. Она превращает каждого
вышестоящего в хозяина, а тебя делает псом. Но там, за решеткой, когда все
вокруг тебя находятся в том же положении, это не имеет большого значения. А
здесь становится заметным". Но я не мог сказать ему этих слов, да и зачем?
Все равно он никогда не поймет меня, как и мой инспектор, огромный тип с
густой рыжей бородой и богатым набором шуток о поляках. Он встречался со
мной минут на пять каждую неделю. - Остаешься по эту сторону решетки, Ред? -
спрашивал он, когда запас шуток иссякал. Я отвечал утвердительно, и мы
расставались до следующей недели. Музыка по радио. Когда я попал в Шенк,
музыкальный бум только начинался. Теперь же было множество групп вокруг
самых разнообразных направлений. Казалось, все только и поют, что о страхе.
Возможно, это мне только казалось... Много машин и очень оживленное движение
на улицах. Первое время когда я переходил улицу, то чувствовал себя так,
будто жизнь моя висит на волоске. Было много всего, чего и не опишешь, но
думаю, суть вы уловили. Я начал было подумывать о возвращении в старый
добрый Шенк. Когда вас только освободили, нет ничего проще. Стыдно
признаться, но я намеревался даже украсть выручку в своем магазине... В
общем, что угодно, чтобы попасть обратно туда, где день регламентирован и
все предписано и известно заранее. Если бы я не был знаком с Энди, я бы так
и поступил. Но я вспомнил о том, как долгие годы этот человек терпеливо
пробивал стену тюрьмы, чтобы выйти на свободу. И мне становилось стыдно. Да,
вы можете сказать, что у него было больше причин, чем у меня, желать
освобождения. У него были новые документы и уйма денег. Но это не совсем
так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17