А что, это тайна?
— Нет, — она потрепала его по густым волосам и поцеловала в губы. — Никакой тайны.
Изобретение призрака оказалось делом долгим и непростым. Под руководством Сэма они постарались вложить в этот процесс максимум логики. Прежде всего, разумеется, возник вопрос о половой принадлежности привидения. Роджер предложил бросить жребий. Все согласились, в воздух взлетела четвертьдолларовая монетка, и привидению выпало быть мужчиной.
Теперь следовало выбрать период истории, в котором жил призрак. Сэм предложил, чтобы все по очереди высказали бы свои предложения. Начали опять с Мэгги. После долгих оговорок и уверений, что она совсем не знает истории, Мэгги предложила Шотландию восемнадцатого столетия, время правления Прекрасного принца Карла и восстания якобитов. Наступила тишина, поскольку никто не знал, нужно ли комментировать это предложение сразу или выслушать остальных. Сэм решил, что сначала все должны поделиться своими соображениями, а потом начнется обсуждение.
Райли предложил Древний Египет, период герметиков. Дрю — Флоренцию эпохи Возрождения. Барри назвал Америку времен Гражданской Войны, а Джоанна — империю Наполеона. Роджера привлекала Европа семнадцатого-восемнадцатого столетий — «Век Разума». Пит сказал, что сначала хотел предложить Италию Возрождения, но, поскольку это уже было, он поднимает на древко знамя античной Греции и надеется, что у него найдутся приверженцы. После этого Сэм объявил, что материала достаточно, и предложил Мэгги начать обсуждение.
— Мне кажется, — робко начала она, словно извиняясь, что высказывает очевидные вещи, — лучше придумать человека, который говорит на всем нам понятном языке. Вынуждена признать, что французский, итальянский, древнеегипетский и древнегреческий языки для меня — китайская грамота.
— Здравое замечание, — подхватил Фуллертон. — Зачем усложнять без необходимости? Я предлагаю, если никто не против, остановиться на англоязычном призраке.
Все согласились, и обсуждение сразу пошло оживленнее. Сэм разрешил тем, кто предлагал «иностранное» привидение, выбрать заново. Дрю назвала Англию эпохи королевы Виктории. Роджер сказал, что призрак может быть англоязычным путешественником в любой стране, после чего Райли предложил революционную Россию, а Джоанна оставила за собой наполеоновскую Францию.
Они пошли по второму кругу. Мэгги высказалась за Францию — «старый союзник» — любого периода. Дрю сказала, что прочла не настолько много исторических книг, чтобы детально представлять себе какой бы то ни было период, но хотела бы выбрать такое время, когда происходило еще что-то, кроме войн и кровопролитий. Ей нравилась идея Роджера — Век Просвещения, расцвет культуры и зарождение новых идей.
Барри сказал, что в истории периоды войн и развития общества всегда отчасти совпадают, и примером тому — Американская революция Он не хотел отступаться от своего предложения.
Джоанна заметила, что лучше всего остановиться на одной из уже предложенных революционных эпох. Райли добавил, что Век Просвещения привлекает его больше, чем эксперимент в советской России, который доказал, что самоуверенность разума, возомнившего, что он способен разрешить любое противоречие, оборачивается катастрофой. Во времена Французской или Американской революций все же равновесие в значительной степени сохранялось.
Роджер с ним согласился.
— Это было время, — сказал он, — когда люди верили в технический прогресс, но не так бездумно, как сегодня. Только в двадцатом веке появились телевизоры, холодильники, ракеты, способные долететь до Луны, и прочие вещи, подтверждающие эффективность научных открытий. Между тем два столетия назад достижения науки не имели такой наглядности. Идей было больше, чем их практических воплощений, а предположений — больше, чем решений.
Сэм сказал, что если выбирать между Францией и Америкой, замечание Мэгги по поводу языка может оказаться решающим.
— В Париже говорили по-английски, — возразила Дрю, невольно лишая мужа поддержки. — К тому же Джефферсон бывал во Франции. И Бенджамин Франклин. А как насчет Лафайета?
Роджер признался, что слабо разбирается в истории войн, однако Джоанна усомнилась в его невежестве. Она заметила, как он перехватил смущенный взгляд Мэгги, которая явно слыхом не слыхивала ни о каком Лафайете. Судя по всему, Роджер просто проявлял благородство — уж не подыскивает ли он себе и впрямь пятую жену, подумала Джоанна.
Барри вызвался прочесть краткую лекцию о Лафайете. Маркиз Марк Жозеф Лафайет родился в 1757 году в богатой семье французских аристократов, был при дворе Людовика XVI, но в 1775 году по собственному почину и на свои средства уехал в Америку, чтобы сражаться против англичан в Войне за независимость. Он стал генерал-майором, завязал дружбу с Джорджем Вашингтоном и особенно отличился в битве при Брэндивайне в Пенсильвании. В 1779 году он приехал во Францию и уговорил министров послать шесть тысяч человек для оказания военной помощи колонистам. Он участвовал в решающем сражении под Йорктауном в 1781 году. Став героем двух стран, он вернулся во Францию и возглавил партию либеральных дворян, которые провозглашали веротерпимость и выступали за запрещение работорговли. В 1789 году он был одним из вождей Французской революции, но его реформаторский пыл не сочетался с фанатизмом Робеспьера и других. После того как попытки спасти монархию потерпели крах, Лафайет в 1792 году бежал в Австрию. При Наполеоне он возвратился и прожил более тридцати лет помещиком, будучи при этом членом палаты представителей. В Америке его не забыли, и когда он вновь посетил ее в 1824 году, его повсюду встречали как героя и оказывали всевозможные почести.
— Хорошая история, — сказал Сэм, когда Барри закончил. — Но Лафайет нам не подходит — это же историческое лицо.
— Зато мы можем придумать американца, который вместе с ним уехал во Францию, — возразил Барри. — Какого-нибудь мальчишку из Новой Англии, идеалиста, преданного революции, и кончившего свои дни на гильотине.
Все одобрительно закивали, и Мэгги выразила общее мнение, сказав:
— По-моему, это замечательная идея. В самом деле. Американец в Париже. Отлично.
Глава 15
У матери были красные глаза: она проплакала всю ночь. Он хотел обнять ее, успокоить, сказать, что все будет хорошо, и они обязательно еще увидятся. Но в их семье это не было принято. Он не мог сказать матери, что любит ее и будет тосковать в разлуке, а она не могла сказать сыну, как горько ей отпускать его в чужую страну. Ее единственный сын уезжал во Францию вместе с великим генералом Лафайетом, и что-то подсказывало ей, что больше она его не увидит. Но когда он спросил, отчего у нее красные глаза, она довольно резко ответила, что это от мучной пыли, белым облаком висящей над мельницей.
— А теперь поешь, — сказала она. — У тебя впереди долгий путь, и на пустой желудок далеко не уедешь.
Мать старалась занять себя домашними делами и принялась с шумом убирать посуду, начищать котлы и сковородки, пока сын в последний раз завтракал в родном доме. В окно она видела, как ее муж Джон вместе с конюхом Эдвардом седлает коней. Потом Джон пошел к дому, и она поняла, что настала пора прощаться.
Мать и сын обнялись; они оба стеснялись такого проявления чувств. Она дала ему Библию, и он обещал хранить ее. Выйдя во двор, мать смотрела, как он вместе с отцом уезжает по пыльной дороге. Один раз он обернулся и помахал ей. Она тоже подняла руку, но на таком расстоянии он не увидел, как дрожат ее пальцы. Когда ее муж и сын скрылись из виду, она повернулась и ушла на кухню.
Адам Виатт скакал позади отца, и с каждой минутой на душе у него становилось все легче. Отец молчал, и поначалу его это смущало, но потом он весь предался мыслям о том, что ждет его впереди. По чистой случайности он был замечен великим французом. Во время последнего сражения с англичанами под Йорктауном одна из лошадей вырвалась и поскакала, грозя выдать противнику расположение отряда, а Адам, рискуя жизнью, ее поймал. На самом деле этот отчаянный поступок ничего не решал, но он произошел на глазах Лафайета. Генерал велел прислать к нему храбреца и объявил Адаму благодарность. Юный американец пришелся ему по душе, и он оставил его при себе адъютантом. Обладая пытливым умом, Адам интересовался всем, от политики до философии и науки — и все больше нравился добросердечному французу. Генерал даже распорядился, чтобы юноше нашли преподавателя, когда Адам выразил желание учиться французскому языку. И вот теперь девятнадцатилетний американец отправлялся во Францию в составе личного штата генерала. Ему предстояло узнать и увидеть такое, о чем он не мог и мечтать, и Адам готовился выступить достойным посланцем своей молодой страны, в которой равенство и свобода уже утверждены законодательно. Эти высокие идеалы будут быстро подхвачены в Европе.
На окраине Нью-Йорка они с отцом пожали друг другу руки, а потом Джон Виатт развернул коня и поскакал домой. Он поехал с сыном лишь для того, чтобы привести обратно его лошадь, и не хотел задерживаться в толпе горожан, приветствующих торжественное возращение в Нью-Йорк Джорджа Вашингтона. Адам несколько часов бродил по городу, упиваясь звуками и красками празднества, а потом пошел на пристань, где ему предстояло сесть на большой корабль, который через пять недель плавания бросит якорь в порту Бордо.
Первые дни путешествия он страдал от морской болезни, но вскоре привык к качке и полюбил свежий соленый ветер, гнавший корабль к берегам Франции. Генерала — или «маркиза», как велел себя называть Лафайет — Адам видел редко. Война кончилась, и воинские звания можно было забыть. Он ежедневно занимался французским и усердно изучал правила этикета. Маркиз де Лафайет при всей либеральности своих взглядов оставался аристократом, вхожим в высшие придворные и дипломатические круги французского общества, и его протеже должен был уметь вести себя в обществе. В течение месяца Адам учился говорить, двигаться и даже думать как дворянин, а не сын фермера. Пищу на корабле подавали простую, зато за обедом Адаму каждый раз наливали бокал превосходнейшего вина, какого он никогда прежде не пробовал. Адам Виатт, сошедший на берег в Бордо, был уже не тем Адамом, который поднялся на борт в Нью-Йорке.
Следующие несколько месяцев довершили его превращение. У себя на родине Лафайет считался таким же героем, как в Америке. Французы всех сословий радовались поражению своего извечного соперника, Британии, и безмерно гордились тем, что этому способствовал их соотечественник и французские войска, которые он уговорил послать на помощь колонистам. Лафайет пользовался почетом не только во Франции, но и в либеральных кругах всей Европы; и куда бы он ни поехал, всюду его сопровождал Адам Виатт. В Версале юноша был представлен королю Людовику и прекрасной молодой королеве Марии Антуанетте. В Париже он познакомился с Томасом Джефферсоном, который приехал, чтобы заключить с Францией торговые соглашения, и ему выпала честь побеседовать с Бенджамином Франклином. Для сына фермера это были опьяняющие минуты. Подчас ему казалось, что годы, прожитые в пуританской простоте, были всего лишь кошмаром, от которого он наконец пробудился. А иногда его одолевал страх, что эта новая жизнь только сон и, проснувшись, он под окрики матери отправится по утреннему холоду доить коров.
Только через два года Адам избавился от этого ощущения. Он прилежно, хотя и не очень часто, писал письма домой, и получал от матери короткие сбивчивые ответы, в конце которых отец приписывал пару фраз. Новости из родного дома поражали Адама своей скукой и заурядностью, когда он читал о них, в его голове возникали картины далекого и непривлекательного мира. К этому времени Адам был уже удостоен должности личного секретаря маркиза де Лафайета, и все, о чем говорилось в письмах родителей, не могло иметь к нему отношения. Поэтому, когда его патрон вновь отправился в Америку в 1784 году, Адам с ним не поехал. Он написал родителям, что слишком занят делами своего покровителя, чтобы сейчас уехать из Франции. Безусловно, позже он найдет возможность приехать, но пока еще сам не знает когда.
Адам умолчал о том, что влюблен не только в Париж, но еще в Анжелику. Она была дочерью друзей маркиза, разделявших его убеждение, что будущее должно принадлежать всем, а не только привилегированной части общества. В то же время им, как и маркизу, никогда не казалось, что монархия служит препятствием для реформ. Король был для них символом государства и согласия между подданными. А то, что в стране должно царить согласие, понималось как нечто само собой разумеющееся. Молодую королеву Марию Антуанетту осуждали за экстравагантность и безрассудные поступки, но это были мелочи. Король, хоть и был неважным правителем, заслуживал уважения благодаря своему сану, и даже наиболее либерально настроенные аристократы были всецело преданы короне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Нет, — она потрепала его по густым волосам и поцеловала в губы. — Никакой тайны.
Изобретение призрака оказалось делом долгим и непростым. Под руководством Сэма они постарались вложить в этот процесс максимум логики. Прежде всего, разумеется, возник вопрос о половой принадлежности привидения. Роджер предложил бросить жребий. Все согласились, в воздух взлетела четвертьдолларовая монетка, и привидению выпало быть мужчиной.
Теперь следовало выбрать период истории, в котором жил призрак. Сэм предложил, чтобы все по очереди высказали бы свои предложения. Начали опять с Мэгги. После долгих оговорок и уверений, что она совсем не знает истории, Мэгги предложила Шотландию восемнадцатого столетия, время правления Прекрасного принца Карла и восстания якобитов. Наступила тишина, поскольку никто не знал, нужно ли комментировать это предложение сразу или выслушать остальных. Сэм решил, что сначала все должны поделиться своими соображениями, а потом начнется обсуждение.
Райли предложил Древний Египет, период герметиков. Дрю — Флоренцию эпохи Возрождения. Барри назвал Америку времен Гражданской Войны, а Джоанна — империю Наполеона. Роджера привлекала Европа семнадцатого-восемнадцатого столетий — «Век Разума». Пит сказал, что сначала хотел предложить Италию Возрождения, но, поскольку это уже было, он поднимает на древко знамя античной Греции и надеется, что у него найдутся приверженцы. После этого Сэм объявил, что материала достаточно, и предложил Мэгги начать обсуждение.
— Мне кажется, — робко начала она, словно извиняясь, что высказывает очевидные вещи, — лучше придумать человека, который говорит на всем нам понятном языке. Вынуждена признать, что французский, итальянский, древнеегипетский и древнегреческий языки для меня — китайская грамота.
— Здравое замечание, — подхватил Фуллертон. — Зачем усложнять без необходимости? Я предлагаю, если никто не против, остановиться на англоязычном призраке.
Все согласились, и обсуждение сразу пошло оживленнее. Сэм разрешил тем, кто предлагал «иностранное» привидение, выбрать заново. Дрю назвала Англию эпохи королевы Виктории. Роджер сказал, что призрак может быть англоязычным путешественником в любой стране, после чего Райли предложил революционную Россию, а Джоанна оставила за собой наполеоновскую Францию.
Они пошли по второму кругу. Мэгги высказалась за Францию — «старый союзник» — любого периода. Дрю сказала, что прочла не настолько много исторических книг, чтобы детально представлять себе какой бы то ни было период, но хотела бы выбрать такое время, когда происходило еще что-то, кроме войн и кровопролитий. Ей нравилась идея Роджера — Век Просвещения, расцвет культуры и зарождение новых идей.
Барри сказал, что в истории периоды войн и развития общества всегда отчасти совпадают, и примером тому — Американская революция Он не хотел отступаться от своего предложения.
Джоанна заметила, что лучше всего остановиться на одной из уже предложенных революционных эпох. Райли добавил, что Век Просвещения привлекает его больше, чем эксперимент в советской России, который доказал, что самоуверенность разума, возомнившего, что он способен разрешить любое противоречие, оборачивается катастрофой. Во времена Французской или Американской революций все же равновесие в значительной степени сохранялось.
Роджер с ним согласился.
— Это было время, — сказал он, — когда люди верили в технический прогресс, но не так бездумно, как сегодня. Только в двадцатом веке появились телевизоры, холодильники, ракеты, способные долететь до Луны, и прочие вещи, подтверждающие эффективность научных открытий. Между тем два столетия назад достижения науки не имели такой наглядности. Идей было больше, чем их практических воплощений, а предположений — больше, чем решений.
Сэм сказал, что если выбирать между Францией и Америкой, замечание Мэгги по поводу языка может оказаться решающим.
— В Париже говорили по-английски, — возразила Дрю, невольно лишая мужа поддержки. — К тому же Джефферсон бывал во Франции. И Бенджамин Франклин. А как насчет Лафайета?
Роджер признался, что слабо разбирается в истории войн, однако Джоанна усомнилась в его невежестве. Она заметила, как он перехватил смущенный взгляд Мэгги, которая явно слыхом не слыхивала ни о каком Лафайете. Судя по всему, Роджер просто проявлял благородство — уж не подыскивает ли он себе и впрямь пятую жену, подумала Джоанна.
Барри вызвался прочесть краткую лекцию о Лафайете. Маркиз Марк Жозеф Лафайет родился в 1757 году в богатой семье французских аристократов, был при дворе Людовика XVI, но в 1775 году по собственному почину и на свои средства уехал в Америку, чтобы сражаться против англичан в Войне за независимость. Он стал генерал-майором, завязал дружбу с Джорджем Вашингтоном и особенно отличился в битве при Брэндивайне в Пенсильвании. В 1779 году он приехал во Францию и уговорил министров послать шесть тысяч человек для оказания военной помощи колонистам. Он участвовал в решающем сражении под Йорктауном в 1781 году. Став героем двух стран, он вернулся во Францию и возглавил партию либеральных дворян, которые провозглашали веротерпимость и выступали за запрещение работорговли. В 1789 году он был одним из вождей Французской революции, но его реформаторский пыл не сочетался с фанатизмом Робеспьера и других. После того как попытки спасти монархию потерпели крах, Лафайет в 1792 году бежал в Австрию. При Наполеоне он возвратился и прожил более тридцати лет помещиком, будучи при этом членом палаты представителей. В Америке его не забыли, и когда он вновь посетил ее в 1824 году, его повсюду встречали как героя и оказывали всевозможные почести.
— Хорошая история, — сказал Сэм, когда Барри закончил. — Но Лафайет нам не подходит — это же историческое лицо.
— Зато мы можем придумать американца, который вместе с ним уехал во Францию, — возразил Барри. — Какого-нибудь мальчишку из Новой Англии, идеалиста, преданного революции, и кончившего свои дни на гильотине.
Все одобрительно закивали, и Мэгги выразила общее мнение, сказав:
— По-моему, это замечательная идея. В самом деле. Американец в Париже. Отлично.
Глава 15
У матери были красные глаза: она проплакала всю ночь. Он хотел обнять ее, успокоить, сказать, что все будет хорошо, и они обязательно еще увидятся. Но в их семье это не было принято. Он не мог сказать матери, что любит ее и будет тосковать в разлуке, а она не могла сказать сыну, как горько ей отпускать его в чужую страну. Ее единственный сын уезжал во Францию вместе с великим генералом Лафайетом, и что-то подсказывало ей, что больше она его не увидит. Но когда он спросил, отчего у нее красные глаза, она довольно резко ответила, что это от мучной пыли, белым облаком висящей над мельницей.
— А теперь поешь, — сказала она. — У тебя впереди долгий путь, и на пустой желудок далеко не уедешь.
Мать старалась занять себя домашними делами и принялась с шумом убирать посуду, начищать котлы и сковородки, пока сын в последний раз завтракал в родном доме. В окно она видела, как ее муж Джон вместе с конюхом Эдвардом седлает коней. Потом Джон пошел к дому, и она поняла, что настала пора прощаться.
Мать и сын обнялись; они оба стеснялись такого проявления чувств. Она дала ему Библию, и он обещал хранить ее. Выйдя во двор, мать смотрела, как он вместе с отцом уезжает по пыльной дороге. Один раз он обернулся и помахал ей. Она тоже подняла руку, но на таком расстоянии он не увидел, как дрожат ее пальцы. Когда ее муж и сын скрылись из виду, она повернулась и ушла на кухню.
Адам Виатт скакал позади отца, и с каждой минутой на душе у него становилось все легче. Отец молчал, и поначалу его это смущало, но потом он весь предался мыслям о том, что ждет его впереди. По чистой случайности он был замечен великим французом. Во время последнего сражения с англичанами под Йорктауном одна из лошадей вырвалась и поскакала, грозя выдать противнику расположение отряда, а Адам, рискуя жизнью, ее поймал. На самом деле этот отчаянный поступок ничего не решал, но он произошел на глазах Лафайета. Генерал велел прислать к нему храбреца и объявил Адаму благодарность. Юный американец пришелся ему по душе, и он оставил его при себе адъютантом. Обладая пытливым умом, Адам интересовался всем, от политики до философии и науки — и все больше нравился добросердечному французу. Генерал даже распорядился, чтобы юноше нашли преподавателя, когда Адам выразил желание учиться французскому языку. И вот теперь девятнадцатилетний американец отправлялся во Францию в составе личного штата генерала. Ему предстояло узнать и увидеть такое, о чем он не мог и мечтать, и Адам готовился выступить достойным посланцем своей молодой страны, в которой равенство и свобода уже утверждены законодательно. Эти высокие идеалы будут быстро подхвачены в Европе.
На окраине Нью-Йорка они с отцом пожали друг другу руки, а потом Джон Виатт развернул коня и поскакал домой. Он поехал с сыном лишь для того, чтобы привести обратно его лошадь, и не хотел задерживаться в толпе горожан, приветствующих торжественное возращение в Нью-Йорк Джорджа Вашингтона. Адам несколько часов бродил по городу, упиваясь звуками и красками празднества, а потом пошел на пристань, где ему предстояло сесть на большой корабль, который через пять недель плавания бросит якорь в порту Бордо.
Первые дни путешествия он страдал от морской болезни, но вскоре привык к качке и полюбил свежий соленый ветер, гнавший корабль к берегам Франции. Генерала — или «маркиза», как велел себя называть Лафайет — Адам видел редко. Война кончилась, и воинские звания можно было забыть. Он ежедневно занимался французским и усердно изучал правила этикета. Маркиз де Лафайет при всей либеральности своих взглядов оставался аристократом, вхожим в высшие придворные и дипломатические круги французского общества, и его протеже должен был уметь вести себя в обществе. В течение месяца Адам учился говорить, двигаться и даже думать как дворянин, а не сын фермера. Пищу на корабле подавали простую, зато за обедом Адаму каждый раз наливали бокал превосходнейшего вина, какого он никогда прежде не пробовал. Адам Виатт, сошедший на берег в Бордо, был уже не тем Адамом, который поднялся на борт в Нью-Йорке.
Следующие несколько месяцев довершили его превращение. У себя на родине Лафайет считался таким же героем, как в Америке. Французы всех сословий радовались поражению своего извечного соперника, Британии, и безмерно гордились тем, что этому способствовал их соотечественник и французские войска, которые он уговорил послать на помощь колонистам. Лафайет пользовался почетом не только во Франции, но и в либеральных кругах всей Европы; и куда бы он ни поехал, всюду его сопровождал Адам Виатт. В Версале юноша был представлен королю Людовику и прекрасной молодой королеве Марии Антуанетте. В Париже он познакомился с Томасом Джефферсоном, который приехал, чтобы заключить с Францией торговые соглашения, и ему выпала честь побеседовать с Бенджамином Франклином. Для сына фермера это были опьяняющие минуты. Подчас ему казалось, что годы, прожитые в пуританской простоте, были всего лишь кошмаром, от которого он наконец пробудился. А иногда его одолевал страх, что эта новая жизнь только сон и, проснувшись, он под окрики матери отправится по утреннему холоду доить коров.
Только через два года Адам избавился от этого ощущения. Он прилежно, хотя и не очень часто, писал письма домой, и получал от матери короткие сбивчивые ответы, в конце которых отец приписывал пару фраз. Новости из родного дома поражали Адама своей скукой и заурядностью, когда он читал о них, в его голове возникали картины далекого и непривлекательного мира. К этому времени Адам был уже удостоен должности личного секретаря маркиза де Лафайета, и все, о чем говорилось в письмах родителей, не могло иметь к нему отношения. Поэтому, когда его патрон вновь отправился в Америку в 1784 году, Адам с ним не поехал. Он написал родителям, что слишком занят делами своего покровителя, чтобы сейчас уехать из Франции. Безусловно, позже он найдет возможность приехать, но пока еще сам не знает когда.
Адам умолчал о том, что влюблен не только в Париж, но еще в Анжелику. Она была дочерью друзей маркиза, разделявших его убеждение, что будущее должно принадлежать всем, а не только привилегированной части общества. В то же время им, как и маркизу, никогда не казалось, что монархия служит препятствием для реформ. Король был для них символом государства и согласия между подданными. А то, что в стране должно царить согласие, понималось как нечто само собой разумеющееся. Молодую королеву Марию Антуанетту осуждали за экстравагантность и безрассудные поступки, но это были мелочи. Король, хоть и был неважным правителем, заслуживал уважения благодаря своему сану, и даже наиболее либерально настроенные аристократы были всецело преданы короне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41