Таким образом, та комбинация нервных отношений, которая перед этим сложилась и обусловила появление явных болезненных симптомов, нарушается, и болезнь уже не находит почвы для своего развития. Перерезка нервов, конечно, нам не годится; она неизбежно сама приведет к каким-либо другим болезненным явлениям. Но анестезия — это замечательно. Она дает только толчок, необходимый для какого-то незначительного сдвига в нервных функциях, и ничего не разрушает. Мы сделаем ее могучим рычагом управления болезненными процессами, вот увидите!
Так зарождается знаменитый метод «блокады».
Вслед за ним появляется «буксация» — своеобразный гидромассаж спинного мозга, который оказывается также способным временно менять нервные отношения в организме.
Наступает день, когда к Ридану являются сияющий доктор-маляриолог Дубравин и его новый сотрудник, аспирант Данько, окончательно поругавшийся со скептиком-микробиологом Халтовским. С видом победителей они кладут на стол свои трофеи: пачку историй болезни.
— Полная победа, Константин Александрович! — весело кричит Данько. — Смотрите, тут одиннадцать случаев…
— Постойте, дорогой, так же нельзя, нужно по порядку, — перебивает доктор. — Давайте уж я расскажу.
Ридан помнит этот знаменательный рассказ в мельчайших подробностях.
— Ну, у нас с малярией дело обстоит так, — говорит Дубравин, — лечим хинином. Одних вылечиваем, других нет. Считается, что существуют этакие особые расы плазмодиев — хиноупорные. Ладно. Мы и отобрали сорок человек таких больных, с разными формами малярии. У всех регулярные приступы лихорадки; хинин — никакого влияния. И вот мы к обычному хинному лечению прибавили известный вам массаж спинного мозга — «буксацию». Эта манипуляция была сделана только один раз каждому больному. Результат: у всех сорока приступы лихорадки прекратились тотчас после буксации. Вот их истории болезни…
У Дубравина глаза блестят из-за очков.
— Понимаете, Константин Александрович, — нетерпеливо вставляет Данько, — если бы плазмодии этих больных были действительно хиноупорными, то…
— Погодите, Данько, — снова останавливает доктор, — есть еще интересный факт. Среди этих сорока — двое особенно интересны: у них была тропическая форма, да к тому же хиноупорная. И они выздоровели! Тогда мы подобрали новую партию из одиннадцати больных только тропической малярией…
— И совсем перестали давать им хинин!.. — вставляет Данько.
— Да. Перестали. Двенадцать дней выдерживали, чтобы они совсем очистились от хинина. И тогда сделали им ту же буксацию. Больше ничего.
— Ну? — подгоняет Ридан в величайшем нетерпении.
— Ну, и в десяти случаях из одиннадцати мы получили полное выздоровление!
— Полное выздоровление?!
— Полное. И плазмодий в их крови, несмотря на неоднократные поиски, не был обнаружен.
Теперь уже ничто не может удержать Данько.
— Ваши прогнозы подтвердились, Константин Александрович. С микробами теперь все ясно. Не только в них сидит болезнь. И хинин действует не на них, а на нервы, как и буксация. И хиноупорен бывает не плазмодий, а организм. И совсем не нужно охотиться за микробами, а нужно искать способы такой перестройки нервной системы, при которой будет невозможна болезнь. Микробы тогда и сами исчезнут вместе с другими признаками болезни…
Ридан не перебивает. Он смотрит на своего ученика с ласковой улыбкой.
* * *
Все эти эпизоды, вся эпопея с нервами, глубоко взволновавшая научный мир, были теперь для Ридана давно пройденным этапом. Еще продолжались жестокие споры, осторожные «старики» возводили хитроумные теоретические сооружения, чтобы защитить свои позиции. Последователи ридановских идей упорно закладывали крепкий фундамент нового здания медицины.
А Ридан уже шагал куда-то прочь от этой постройки. Электрические явления в организме, в мозгу поглотили его целиком. Он возился с гальванометрами и осциллографами, снимал свои бесконечные цереброграммы, разыскивал каких-то особых радиотехников.
«Талантливый, но увлекающийся и непоследовательный человек», — говорили о нем в лагере противников. Друзья недоумевали: «Почему вы ушли от этой работы? Нашли какую-нибудь ошибку?» Ридан весело смеялся.
— Никакой ошибки! Все правильно. Но, друзья мои, помните основную заповедь ученого-материалиста: всякая научная работа должна быть ориентирована на достижение очередной необходимой практической цели. Только тогда она будет плодотворной и в теоретическом отношении. Какая у нас практическая цель? Вылечивать людей. Не лечить, а вылечивать! Наверняка, радикально и в кратчайший срок. Как бы ни было отдаленно полное решение этой задачи, я представляю себе дело так. Человек заболел, приходит к нам. «Что у вас? Ага! Пожалуйста: через восемь дней будете здоровы». Вот на что нужно ориентироваться в нашей работе. Мы выяснили роль нервной системы в патологии. Это, конечно, очень важно для решения задачи; мы теперь знаем, по крайней мере, где протекает болезнь. Далее, нужно научиться управлять этими неведомыми процессами в нервах. Значит, очередная задача теперь — узнать, что такое нервы, что в них происходит. До сих пор наша наука этого, к сожалению, не знает. Вот я этим и занимаюсь…
Ридан узнал. Это произошло в ту ночь — помните? — когда профессор вернулся домой после грозы. Кролики, соединенные проводами… Анна, Наташа… Рассвет…
Все тогда стало ясным. Гипотеза превратилась в теорию, которая делала понятной основу сложной системы управления живым организмом. Оставалось овладеть этой системой, подчинить ее человеческой воле.
Ридан знал, что для этого нужно. Нужно искусственно воспроизвести те электрические импульсы, которые дают мозгу власть над организмом. Нужно создать физический источник этих импульсов и потом заменить действие мозга действием прибора в тех случаях, когда это нужно.
Тогда… о, тогда осуществятся самые невероятные мечты человека о полном освобождении от болезней, преждевременно разрушающих его организм, о долгой, сверкающей здоровьем жизни.
Ридан не мог сам создать такой прибор; мало того, он видел, что своим открытием заставил биологию обогнать физику. Физика, техника еще не были в состоянии воспроизвести колебания, возникающие в мозгу.
— Что же делать?
Ридан прекратил работу в лаборатории. Основной опыт был неоднократно проверен в разных вариантах, с разными животными; начинали накапливаться новые интересные наблюдения, но это были уже детали, работать над которыми следовало бы только в том случае, если бы Ридан был уверен, что источник мозговых импульсов может быть сконструирован.
Он заперся в своем кабинете, бесшумно шагал по огромному глубокому ковру из угла в угол, и с таким усердием теребил свою мягкую серебристую бородку, как будто именно в ней заключалось решение.
Привычка самостоятельно справляться с любыми затруднениями в работе то и дело подкидывала ему предательскую мысль: а не взяться ли самому всерьез за физику, за радиотехнику? Ридан с негодованием отгонял эту провокационную идею. Чепуха! Если действовать так, то он никогда не успеет довести начатое дело до конца. Да и ясно, что решить такую огромную проблему одному невозможно.
Другие ученые должны прийти на помощь. И если современная физика оказалась не в состоянии удовлетворить требованиям биологии, если она отстала, значит надо гнать физику вперед! Как?..
Надо созвать вместе с биологами и физиологами наиболее прогрессивных представителей физики, электротехники, талантливых конструкторов, изобретателей, изложить перед ними основы новой теории, продемонстрировать опыты, увлечь их перспективами победы над человеческим организмом.
Это будет социальный заказ науки, и его, несомненно, выполнят советские ученые.
Началась организационная деятельность. Ридан копался в справочниках, выискивая подходящих ученых, советовался со знакомыми, с Академией наук, с главками наркоматов, тщательно подбирая аудиторию для своего доклада.
Его помощник по хозяйственным делам Муттер, оборотистый и шустрый толстяк, за которым прочно утвердилось нежное прозвище «мамаша», подыскивал помещение, рассылал повестки и вообще ведал технической частью совещания.
Ридан долго обдумывал свое выступление. Его редкие доклады всегда бывали ясны и интересны, независимо от сложности темы. Он говорил простым языком, избегая специфической терминологии, в дебрях которой иные научные работники ловко прятали мелкие недоделки, часто таящие в себе порочность даже основных научных выводов.
Теперь нужна была особенная ясность: Ридана будут слушать не только коллеги-физиологи, но и техники, может быть, впервые сталкивающиеся с новым для них кругом вопросов. Необходимы кристальная ясность, простейший язык и выводы, которые должны увлечь людей. Ридан решил побеседовать с Анной.
* * *
Разговоры с отцом на отвлеченные темы были как бы памятными вехами в жизни Анны. Она помнила их с самых ранних лет, когда начала постигать мир, ощупывать его своими бесчисленными «почему». Беседы продолжались и потом. Какой-нибудь случайный вопрос, непонятная мысль, слово — и вот она в кабинете отца. Они ходят из угла в угол, обнявшись: непонятное слово раскрывается, вырастает в широкое философское обобщение, Ридан увлекает Анну в глубину веков, к истокам культуры, или в тайники природы, где возникает жизнь, или к захватывающим высотам мироздания.
Каждая такая беседа была для нее шагом вперед, в бесконечно широкий мир.
В последние годы беседы эти стали редкими. Они посвящались почти исключительно тому новому, что создавал Ридан, и нужны были больше ему самому, чем Анне: тут он находил удачные точные формулировки — что так важно в научной работе, а Анна своими ясными вопросами, сама того не подозревая, наталкивала его на новые, ценные мысли.
— Боюсь этого выступления, — говорил Ридан за вечерним чаем, и Анна чувствовала необычную тревогу в его голосе. — Я выступаю впервые после долгой работы, о которой уже пошли самые фантастические слухи. Должен, так сказать, отчитаться перед научным миром, перед страной… А в то же время мне нужно самому выйти из тупика; зову на помощь техников, физиков, то есть профанов в области физиологии. Таким образом, мой доклад должен быть одновременно и предельно популярным и сугубо выдержанным в научном отношении, следовательно, в достаточной степени сложным, потому что наши физиологи и врачи, конечно, потребуют ответов на самые заковыристые вопросы.
— Значит, за двумя зайцами?
— Вот я и боюсь…
— К сожалению, ничего не могу посоветовать вам, профессор. Я ведь до сих пор не знаю, в чем заключается ваше замечательное открытие. Оно не опубликовано еще даже в пределах семейного круга, несмотря на то, что, по-видимому, опыт с кроликами разрешил какую то интересную проблему.
— Ну, нечего язвить! Я не виноват: после того опыта я тебя почти не видел — то ты в институте, то готовишься к экзаменам. Сейчас-то ты располагаешь временем?
— Свободна совершенно.
— Прекрасно. Расскажу тебе все. Мне самому это будет полезно.
Короткими и резкими штрихами Ридан изобразил перед Анной картину современного состояния медицины, затем раскрыл сложную «нервную эпопею». Кое-что Анна уже знала из прежних бесед, но многое оказалось новым, многое противоречило ее школьным представлениям. Больше всего, конечно, ее изумил новый взгляд на роль микробов. Ридан умышленно изложил его кратко, категорично, и сделал вид, что переходит к следующему вопросу. Пусть Анна поторопится. Так, с налета, она скорее найдет наиболее существенное возражение. Анна, конечно, остановила его.
— Постой… Тут что-то неладно… Ведь культура микроба, введенная в организм, всегда вызывает в нем определенные нарушения; значит именно микроб и есть виновник этих нарушений! Так ведь?
Ридан молча рассматривал устремленные на него глаза дочери. Как видна мысль в этих глазах! Можно даже угадывать смысл. Вот едва заметно подрагивают веки… взгляд направлен на него, но на самом деле она смотрит сейчас куда-то внутрь себя. Она не уверена, правильно ли задала вопрос. Губы — тоже в движении. Вот — усомнилась… Нет, правильно! Все лицо отражает мысль… Вот почему люди, беседуя, смотрят друг другу в лицо. И животные тоже. Собака, когда с нею разговариваешь, смотрит в глаза, чтобы узнать настроение, намерения человека… Тут есть и еще что-то… Можно угадать мысль в молчании, даже не смотря на лицо… Шахматисты знают, как иногда подсказывается противнику опасный ход, если сосредоточить на нем все внимание…
Секунды текут, они молча смотрят друг на друга. Анна выставила то же возражение, что и Халтовский, и десятки других ученых — оппонентов. Для них это — позор, за этим банальным возражением скрывается консерватизм, страх перед новым — и ничего больше! Не могут же они искренне думать, что Ридан не опроверг уже давно, сам для себя это элементарное возражение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Так зарождается знаменитый метод «блокады».
Вслед за ним появляется «буксация» — своеобразный гидромассаж спинного мозга, который оказывается также способным временно менять нервные отношения в организме.
Наступает день, когда к Ридану являются сияющий доктор-маляриолог Дубравин и его новый сотрудник, аспирант Данько, окончательно поругавшийся со скептиком-микробиологом Халтовским. С видом победителей они кладут на стол свои трофеи: пачку историй болезни.
— Полная победа, Константин Александрович! — весело кричит Данько. — Смотрите, тут одиннадцать случаев…
— Постойте, дорогой, так же нельзя, нужно по порядку, — перебивает доктор. — Давайте уж я расскажу.
Ридан помнит этот знаменательный рассказ в мельчайших подробностях.
— Ну, у нас с малярией дело обстоит так, — говорит Дубравин, — лечим хинином. Одних вылечиваем, других нет. Считается, что существуют этакие особые расы плазмодиев — хиноупорные. Ладно. Мы и отобрали сорок человек таких больных, с разными формами малярии. У всех регулярные приступы лихорадки; хинин — никакого влияния. И вот мы к обычному хинному лечению прибавили известный вам массаж спинного мозга — «буксацию». Эта манипуляция была сделана только один раз каждому больному. Результат: у всех сорока приступы лихорадки прекратились тотчас после буксации. Вот их истории болезни…
У Дубравина глаза блестят из-за очков.
— Понимаете, Константин Александрович, — нетерпеливо вставляет Данько, — если бы плазмодии этих больных были действительно хиноупорными, то…
— Погодите, Данько, — снова останавливает доктор, — есть еще интересный факт. Среди этих сорока — двое особенно интересны: у них была тропическая форма, да к тому же хиноупорная. И они выздоровели! Тогда мы подобрали новую партию из одиннадцати больных только тропической малярией…
— И совсем перестали давать им хинин!.. — вставляет Данько.
— Да. Перестали. Двенадцать дней выдерживали, чтобы они совсем очистились от хинина. И тогда сделали им ту же буксацию. Больше ничего.
— Ну? — подгоняет Ридан в величайшем нетерпении.
— Ну, и в десяти случаях из одиннадцати мы получили полное выздоровление!
— Полное выздоровление?!
— Полное. И плазмодий в их крови, несмотря на неоднократные поиски, не был обнаружен.
Теперь уже ничто не может удержать Данько.
— Ваши прогнозы подтвердились, Константин Александрович. С микробами теперь все ясно. Не только в них сидит болезнь. И хинин действует не на них, а на нервы, как и буксация. И хиноупорен бывает не плазмодий, а организм. И совсем не нужно охотиться за микробами, а нужно искать способы такой перестройки нервной системы, при которой будет невозможна болезнь. Микробы тогда и сами исчезнут вместе с другими признаками болезни…
Ридан не перебивает. Он смотрит на своего ученика с ласковой улыбкой.
* * *
Все эти эпизоды, вся эпопея с нервами, глубоко взволновавшая научный мир, были теперь для Ридана давно пройденным этапом. Еще продолжались жестокие споры, осторожные «старики» возводили хитроумные теоретические сооружения, чтобы защитить свои позиции. Последователи ридановских идей упорно закладывали крепкий фундамент нового здания медицины.
А Ридан уже шагал куда-то прочь от этой постройки. Электрические явления в организме, в мозгу поглотили его целиком. Он возился с гальванометрами и осциллографами, снимал свои бесконечные цереброграммы, разыскивал каких-то особых радиотехников.
«Талантливый, но увлекающийся и непоследовательный человек», — говорили о нем в лагере противников. Друзья недоумевали: «Почему вы ушли от этой работы? Нашли какую-нибудь ошибку?» Ридан весело смеялся.
— Никакой ошибки! Все правильно. Но, друзья мои, помните основную заповедь ученого-материалиста: всякая научная работа должна быть ориентирована на достижение очередной необходимой практической цели. Только тогда она будет плодотворной и в теоретическом отношении. Какая у нас практическая цель? Вылечивать людей. Не лечить, а вылечивать! Наверняка, радикально и в кратчайший срок. Как бы ни было отдаленно полное решение этой задачи, я представляю себе дело так. Человек заболел, приходит к нам. «Что у вас? Ага! Пожалуйста: через восемь дней будете здоровы». Вот на что нужно ориентироваться в нашей работе. Мы выяснили роль нервной системы в патологии. Это, конечно, очень важно для решения задачи; мы теперь знаем, по крайней мере, где протекает болезнь. Далее, нужно научиться управлять этими неведомыми процессами в нервах. Значит, очередная задача теперь — узнать, что такое нервы, что в них происходит. До сих пор наша наука этого, к сожалению, не знает. Вот я этим и занимаюсь…
Ридан узнал. Это произошло в ту ночь — помните? — когда профессор вернулся домой после грозы. Кролики, соединенные проводами… Анна, Наташа… Рассвет…
Все тогда стало ясным. Гипотеза превратилась в теорию, которая делала понятной основу сложной системы управления живым организмом. Оставалось овладеть этой системой, подчинить ее человеческой воле.
Ридан знал, что для этого нужно. Нужно искусственно воспроизвести те электрические импульсы, которые дают мозгу власть над организмом. Нужно создать физический источник этих импульсов и потом заменить действие мозга действием прибора в тех случаях, когда это нужно.
Тогда… о, тогда осуществятся самые невероятные мечты человека о полном освобождении от болезней, преждевременно разрушающих его организм, о долгой, сверкающей здоровьем жизни.
Ридан не мог сам создать такой прибор; мало того, он видел, что своим открытием заставил биологию обогнать физику. Физика, техника еще не были в состоянии воспроизвести колебания, возникающие в мозгу.
— Что же делать?
Ридан прекратил работу в лаборатории. Основной опыт был неоднократно проверен в разных вариантах, с разными животными; начинали накапливаться новые интересные наблюдения, но это были уже детали, работать над которыми следовало бы только в том случае, если бы Ридан был уверен, что источник мозговых импульсов может быть сконструирован.
Он заперся в своем кабинете, бесшумно шагал по огромному глубокому ковру из угла в угол, и с таким усердием теребил свою мягкую серебристую бородку, как будто именно в ней заключалось решение.
Привычка самостоятельно справляться с любыми затруднениями в работе то и дело подкидывала ему предательскую мысль: а не взяться ли самому всерьез за физику, за радиотехнику? Ридан с негодованием отгонял эту провокационную идею. Чепуха! Если действовать так, то он никогда не успеет довести начатое дело до конца. Да и ясно, что решить такую огромную проблему одному невозможно.
Другие ученые должны прийти на помощь. И если современная физика оказалась не в состоянии удовлетворить требованиям биологии, если она отстала, значит надо гнать физику вперед! Как?..
Надо созвать вместе с биологами и физиологами наиболее прогрессивных представителей физики, электротехники, талантливых конструкторов, изобретателей, изложить перед ними основы новой теории, продемонстрировать опыты, увлечь их перспективами победы над человеческим организмом.
Это будет социальный заказ науки, и его, несомненно, выполнят советские ученые.
Началась организационная деятельность. Ридан копался в справочниках, выискивая подходящих ученых, советовался со знакомыми, с Академией наук, с главками наркоматов, тщательно подбирая аудиторию для своего доклада.
Его помощник по хозяйственным делам Муттер, оборотистый и шустрый толстяк, за которым прочно утвердилось нежное прозвище «мамаша», подыскивал помещение, рассылал повестки и вообще ведал технической частью совещания.
Ридан долго обдумывал свое выступление. Его редкие доклады всегда бывали ясны и интересны, независимо от сложности темы. Он говорил простым языком, избегая специфической терминологии, в дебрях которой иные научные работники ловко прятали мелкие недоделки, часто таящие в себе порочность даже основных научных выводов.
Теперь нужна была особенная ясность: Ридана будут слушать не только коллеги-физиологи, но и техники, может быть, впервые сталкивающиеся с новым для них кругом вопросов. Необходимы кристальная ясность, простейший язык и выводы, которые должны увлечь людей. Ридан решил побеседовать с Анной.
* * *
Разговоры с отцом на отвлеченные темы были как бы памятными вехами в жизни Анны. Она помнила их с самых ранних лет, когда начала постигать мир, ощупывать его своими бесчисленными «почему». Беседы продолжались и потом. Какой-нибудь случайный вопрос, непонятная мысль, слово — и вот она в кабинете отца. Они ходят из угла в угол, обнявшись: непонятное слово раскрывается, вырастает в широкое философское обобщение, Ридан увлекает Анну в глубину веков, к истокам культуры, или в тайники природы, где возникает жизнь, или к захватывающим высотам мироздания.
Каждая такая беседа была для нее шагом вперед, в бесконечно широкий мир.
В последние годы беседы эти стали редкими. Они посвящались почти исключительно тому новому, что создавал Ридан, и нужны были больше ему самому, чем Анне: тут он находил удачные точные формулировки — что так важно в научной работе, а Анна своими ясными вопросами, сама того не подозревая, наталкивала его на новые, ценные мысли.
— Боюсь этого выступления, — говорил Ридан за вечерним чаем, и Анна чувствовала необычную тревогу в его голосе. — Я выступаю впервые после долгой работы, о которой уже пошли самые фантастические слухи. Должен, так сказать, отчитаться перед научным миром, перед страной… А в то же время мне нужно самому выйти из тупика; зову на помощь техников, физиков, то есть профанов в области физиологии. Таким образом, мой доклад должен быть одновременно и предельно популярным и сугубо выдержанным в научном отношении, следовательно, в достаточной степени сложным, потому что наши физиологи и врачи, конечно, потребуют ответов на самые заковыристые вопросы.
— Значит, за двумя зайцами?
— Вот я и боюсь…
— К сожалению, ничего не могу посоветовать вам, профессор. Я ведь до сих пор не знаю, в чем заключается ваше замечательное открытие. Оно не опубликовано еще даже в пределах семейного круга, несмотря на то, что, по-видимому, опыт с кроликами разрешил какую то интересную проблему.
— Ну, нечего язвить! Я не виноват: после того опыта я тебя почти не видел — то ты в институте, то готовишься к экзаменам. Сейчас-то ты располагаешь временем?
— Свободна совершенно.
— Прекрасно. Расскажу тебе все. Мне самому это будет полезно.
Короткими и резкими штрихами Ридан изобразил перед Анной картину современного состояния медицины, затем раскрыл сложную «нервную эпопею». Кое-что Анна уже знала из прежних бесед, но многое оказалось новым, многое противоречило ее школьным представлениям. Больше всего, конечно, ее изумил новый взгляд на роль микробов. Ридан умышленно изложил его кратко, категорично, и сделал вид, что переходит к следующему вопросу. Пусть Анна поторопится. Так, с налета, она скорее найдет наиболее существенное возражение. Анна, конечно, остановила его.
— Постой… Тут что-то неладно… Ведь культура микроба, введенная в организм, всегда вызывает в нем определенные нарушения; значит именно микроб и есть виновник этих нарушений! Так ведь?
Ридан молча рассматривал устремленные на него глаза дочери. Как видна мысль в этих глазах! Можно даже угадывать смысл. Вот едва заметно подрагивают веки… взгляд направлен на него, но на самом деле она смотрит сейчас куда-то внутрь себя. Она не уверена, правильно ли задала вопрос. Губы — тоже в движении. Вот — усомнилась… Нет, правильно! Все лицо отражает мысль… Вот почему люди, беседуя, смотрят друг другу в лицо. И животные тоже. Собака, когда с нею разговариваешь, смотрит в глаза, чтобы узнать настроение, намерения человека… Тут есть и еще что-то… Можно угадать мысль в молчании, даже не смотря на лицо… Шахматисты знают, как иногда подсказывается противнику опасный ход, если сосредоточить на нем все внимание…
Секунды текут, они молча смотрят друг на друга. Анна выставила то же возражение, что и Халтовский, и десятки других ученых — оппонентов. Для них это — позор, за этим банальным возражением скрывается консерватизм, страх перед новым — и ничего больше! Не могут же они искренне думать, что Ридан не опроверг уже давно, сам для себя это элементарное возражение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77