Здесь тоже было немало диковинных вещей и статуэток.
– Ну как, Наркес, дела, работа, проблема гениальности? – радостно спрашивал старый академик, когда они удобно устроились в креслах.
– Ничего, спасибо, – сдержанно произнес Наркес и, немного помолчав, обратился к академику: – Маке, мы к вам вот по какому поводу… Этот юноша, Баян, вывел одну теорему… Не посмотрите ли вы ее?
– С великим удовольствием, Наркес. Ну-ка, где ваша теорема, молодой человек?
Баян с большим смущением протянул исписанные листы.
– Теорема Лиувилля! – воскликнул старый академик, просмотрев первые ряды цифр. – И вы решили ее?
Больше он ни о чем не спрашивал. Быстро проглядывая страницу за страницей, он оторвался от рукописи только тогда, когда кончил читать ее.
– Вот черт! – с юношеской живостью воскликнул снова старый ученый. – Так просто. А ведь полтора столетия ломали голову над этой формулой.
Теперь он взглянул на Баяна с нескрываемым интересом.
– Вы применили аналитический метод. Помнится, сам Лиувилль завещал арифметическое решение своих формул. Ну, да это ничего, – произнес он, увидев, что юноша слегка смутился и хотел что-то сказать. – Еще неизвестно, зачем он завещал арифметическое решение, – шутливо и добродушно произнес он.
– Главное, что вы вывели ее. Где вы учитесь, айналайн?
– На первом курсе математического факультета КазГУ, – робко и почтительно ответил юноша.
– Вы уже сейчас прошли весь курс высшей математики. Я думаю, что из вас получится второй Галуа. Сколько вам лет?
– Семнадцать, – ответил Баян.
– Да… да… получится второй Галуа… – старый академик задумчиво посмотрел в окно, поверх голов собеседников.
– Маке… – нарушил затянувшуюся паузу Наркес, – можно ли будет опубликовать эту работу?
– Да, конечно, – быстро ответил академик. – Мы опубликуем ее в «Математических анналах». Я попрошу редакцию, чтобы статью поместили в следующем же номере.
Разговор был окончен. Можно было идти. Но тут их задержала жена ученого, пожилая и дородная Рабига-апай.
– Нет, никуда вы не пойдете. Сейчас будем пить чай, – улыбаясь, ласково сказала она, глядя на молодых людей.
За чаем в огромной гостиной Рабига-апа шутливо упрекала Наркеса:
– Наркесжан совсем стал редко заглядывать к нам. Все никак не может выбрать время проведать нас.
– Да, Рабига-апа, – чистосердечно признался Наркес. – Особенно с начала этого года закрутился совсем.
– Не слушай, не слушай ее, – пожурил жену старый ученый.
– Кого любят, того и упрекают, – ответила мужу Рабига-апай.
Все казалось Баяну необычным в доме у известного ученого: и обстановка, и сервиз на столе, и самые обычные слова, которые говорились за столом. Он был бесконечно рад знакомству с Муратом Мукановичем.
После чая гости тепло попрощались с хозяевами и поехали домой.
На следующий день Наркес с утра почувствовал в себе какую-то бодрость и подъем духа. Ощущение легкости и хорошего расположения духа, забытое в последние месяцы, снова посетило его. Он радовался самым незначительным вещам, которые привлекали его внимание. Радовался тому, что он молод, симпатичен, знаменит, и просто тому, что живет на свете. Какой-то юношеский восторг охватил его, и он плохо скрывал его. Хотелось каждому сказать и сделать что-то приятное, или просто сердечнее поздороваться со знакомыми. Настроение это не оставляло его в Институте. Занятый разными делами, Наркес изредка улыбался своим мыслям.
С утра время от времени в нем звучала какая-то мелодия, и при этом, как начало не написанных еще стихов, возникала строка: «Титаны мира, трепещите!»
Строка эта возникала в сознании каждый раз мягко и ненавязчиво и не мешала Наркесу работать.
Перед обедом, сразу, как только пришла новая почта. Динара принесла письмо с заграничным штемпелем. Наркес взял его в руки и взглянул на обратный адрес. Письмо было из Австрии, из Вены. Ректорат Венского Университета просил его принять участие в юбилее по случаю шестисотпятидесятилетия со дня основания Университета, который должен был пройти в июне этого года. Наркес знал, что это высшее учебное заведение является одним из старейших научных центров Европы и всего мира. Он был знаменит многими своими выпускниками и в первую очередь блестящей плеядой представителей медицины. В юбилейных торжествах, проводившихся обычно с колоссальным размахом, принимали участие крупнейшие ученые многих стран, поэтому Наркес решил поехать на юбилей. К тому же он еще не был в Австрии, так что можно заодно повидать и Вену. Перевернув на настольном календаре листки с датами за весь июнь, Наркес пометил что-то на одном из них и снова приступил к работе.
Ощущение легкости и бодрости духа не покидало его весь день.
С этого дня тревога Наркеса за судьбу Баяна стала понемногу уменьшаться. Он понимал, что юноше предстоит еще много трудных дней и месяцев, что у выздоровления также, как и у болезни, много спадов и подъемов. Но самое страшное – пик кризиса – уже было позади. Теперь он чувствовал себя спокойнее на работе и не спешил домой после рабочего дня, как раньше.
2
Баяну становилось все лучше и лучше. Он был пока еще очень худ, но худоба уже начала отступать. Временные отрицательные явления в психике стали сглаживаться. Юноше надо было немного отдохнуть после тяжелого духовного и физического кризиса, но он так же, как и раньше, много работал. Изредка ездил домой, навещал родителей и, вернувшись, снова принимался за какую-то неотложную работу. Наркес не знал, чем был занят Баян, но по его одержимости чувствовал, что это было что-то очень важное – Однажды, сидя в своей комнате за работой, Баян раздумывал над рукописью, которую он писал. Внимание его вдруг привлекла знакомая мелодия, которую напевала в соседней комнате Шаглан-апа. Юноша старался вспомнить, как называется мелодия этой удивительной песни, которую он уже слышал однажды, и вдруг радостно вздрогнул. «Белый Яик»! О, эта волшебная песня! Снова, как и в первый раз, пленяли ее дивные звуки. Снова, как и в первый раз, рождалась в душе великая скорбь по родной земле.
Много лет стремлюсь к тебе я, мой белый Яик, Много лет не дойду до тебя, мой белый Яик, Много лет на твоем берегу, мой белый Яик, Не катались мы на качелях – алтыбакан…
Голос Шаглан-апы задрожал и прервался. Через некоторое время он возник опять.
Белый Яик мой, особенны земли твои,
Не найти мне сравнений великим твоим степям…
Горячую любовь к тебе, земля моя,
Унесу с собой я в могилу…
Лебединое озеро мое!
Песенный народ мой!
Как соскучилась я по тебе, Белый Яик мо-о-й!
Было слышно, как Шаглан-апай заплакала. Огромная жалость охватила Баяна, но он не решался подойти к пожилой женщине и успокоить ее. Он понимал, что она тоскует и плачет по родной земле, и что никто сейчас не может помочь ей. Через некоторое время плач стал утихать, а потом и совсем исчез. Шаглан-апа изредка и негромко сморкалась в платок.
С тяжелым чувством юноша снова принялся за работу, но уже не мог продолжать ее. Встав из-за стола, он прошел к дивану и лег на него. Закинув руки за голову и глядя вверх, он думал о том, как сложна жизнь. О том, как по-разному складываются человеческие судьбы, и никому не понять, не постичь их. Он понял, что на свете существует не только математика и не только творчество. И что всю эту жизнь, великую, ни с чем не соизмеримую жизнь, со всеми ее трудностями и бедами, со всеми ее страданиями и радостями, не вместить ни в какую самую универсальнейшую математическую формулу, как это ему казалось совсем недавно. Миллионы людей еще пройдут по этой земле, и каждый раз человек будет заново открывать для себя мир. Будет любить и страдать, бороться и искать, но так и не поймет, почему он пришел в эту жизнь и почему он должен уйти из нее. О многом думал и многое хотел понять своим юным, чутким и чистым сердцем Баян.
Весь день Шаглан-апай была грустной и задумчивой. Наркес, придя с работы, заметил необычное состояние матери. Не было ее обычных ласковых слов, которыми она всегда встречала сына. Он прошел в свою комнату и снова вернулся в зал. Мать по-прежнему сидела над кружевами, не поднимая глаз, тихая и молчаливая. Наркес внимательно посмотрел на нее и спросил:
– Что вы такая грустная сегодня, мама? И молчите все время? Что случилось?
Шаглан-апай словно только и ждала этого вопроса. Глаза ее несколько раз моргнули, и по одутловатому лицу потекли слезы. В последнее время с ней часто случалось такое. Постоянно думая о самом сокровенном, о муже и своей жизни с ним, она, казалось бы, без видимой причины начинала плакать, незаметно от окружающих утирая слезы. Никому из знакомых, родственников и даже детей не была понятна до конца эта боль, тайно и нестерпимым огнем сжигавшая ее душу. Любое упоминание о муже, любое ласковое слово вызывало у нее слезы. Наркес понял, что ему надо было промолчать, и сейчас жалел о сказанном. Пожилая женщина достала платок, несколько раз провела им по глазам и, не выдержав, разрыдалась.
– Наркесжан… Не могу я больше жить здесь, в городе… Поеду… поеду в аул… Буду жить рядом с могилой твоего отца… и с непослушным моим Сериком… Все мои дети там: Казипа, Казиза, Канзада, Бейбит… Зачем ты неволишь меня? Я простая женщина, сынок… и не привыкла жить в городе… Уеду, уеду я… не держи меня…
– Ну, хорошо, хорошо… – тихо говорил Наркес, гладя мать по плечу и стараясь ее успокоить, – хорошо… поезжайте…
Пожилая женщина начала понемногу успокаиваться.
Наркес знал, что рано или поздно он услышит эти слова, и теперь стоял рядом с матерью, забыв обо всем. Он снова – уже в который раз – думал о своей судьбе. Все было призрачным в его жизни. Призрачным было семейное благополучие, призрачной была личная жизнь, призрачными были надежды на счастье и на жизнь вместе с матерью. Непризрачной была только страшная, трагическая явь долгих лет, непризрачной была только мечта об открытии, в жертву которому он принес здоровье, счастье семьи, заботу о родственниках – Открытие отняло все, что у него было в жизни, и теперь отнимало мать.
Он знал, что мать тоскует по родным местам. Она была родом с берегов озера Саралжин, находившегося в Джанибекском районе Уральской области. Отец же был родом из актюбинских степей. В последние годы своей жизни, волею судеб очутившись в Джамбулской области, они часто мечтали переехать в родные места, но все как-то не получалось. Их удерживали взрослые дети, у каждого из которых была своя семья, многочисленные родственники. Так и не удалось отцу осуществить свою последнюю мечту, и зимой этого года он скончался. С его смертью словно кто-то обрезал крылья у матери. Она вся сникла, потеряла интерес ко всему и часто, тайком от всех, плакала, думая о муже. Он присутствовал в ее мыслях постоянно.
Отец… Он был для Наркеса человеком безупречной нравственной чистоты и крайне обостренного чувства долга перед людьми. Он был великим педагогом и великим историком. Всех знавших его всегда поражали его неуемная страсть к знаниям, его стремление постоянно совершенствовать их и в пожилые годы. По характеру он был человеком очень искренним и несколько вспыльчивым, но не злопамятным и отходчивым. Зная исключительную чуткость и отзывчивость его отца, Алданазара Казбаевича Алиманова, люди всегда называли его почтительно: Алеке.
В дни смерти отца Наркес находился рядом с ним. Никогда и ничем не болевший в своей жизни до шестидесяти семи лет, отец медленно умирал от непобедимой, а потому страшной болезни, одно название которой люди боялись произносить вслух. Истощавший до чудовищной немыслимой степени, потерявший от слабости речь, он еще накануне слабым взмахом руки запретил пускать к себе всех друзей и знакомых. То ли потому, что не хотел предстать перед ними в таком изнуренном, предсмертном состоянии, то ли потому, что стремление обособиться от людей было свойственно этой болезни на последней ее стадии. Рядом с ним были только жена, дети и кое-кто из самых близких родственников, сменявших друг друга по очереди. Видя, что Наркес долгие часы стоит у кровати, не отходя ни на шаг, отец рукой, давно уже превратившейся в плеть, нащупал руку сына и молча прижал ее к своему лицу. На дне глубоких и громадных от чудовищной худобы глазниц его возникли и задрожали две маленькие, светлые слезинки. Не видя ничего перед собой от слез, смотрел на отца и Наркес. Через некоторое время, после очень короткой агонии, отец скончался. В этот миг Наркес проклял всю медицину, все свои ненужные перед лицом смерти знания и все свои заслуги… Это было пятого января этого года. С тех пор Наркес боялся много думать об отце, боялся, что бесконечными своими мыслями о нем может потревожить его душу. Да и казалось ему все время, что отец где-то близко, где-то рядом, что он на время отлучился куда-то и что он скоро придет. И боялся он того, что обман этот самого себя вдруг вскроется самым неожиданным и страшным образом и что тогда с пугающей неотвратимостью станет ясно, что отец уже никогда больше не придет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Ну как, Наркес, дела, работа, проблема гениальности? – радостно спрашивал старый академик, когда они удобно устроились в креслах.
– Ничего, спасибо, – сдержанно произнес Наркес и, немного помолчав, обратился к академику: – Маке, мы к вам вот по какому поводу… Этот юноша, Баян, вывел одну теорему… Не посмотрите ли вы ее?
– С великим удовольствием, Наркес. Ну-ка, где ваша теорема, молодой человек?
Баян с большим смущением протянул исписанные листы.
– Теорема Лиувилля! – воскликнул старый академик, просмотрев первые ряды цифр. – И вы решили ее?
Больше он ни о чем не спрашивал. Быстро проглядывая страницу за страницей, он оторвался от рукописи только тогда, когда кончил читать ее.
– Вот черт! – с юношеской живостью воскликнул снова старый ученый. – Так просто. А ведь полтора столетия ломали голову над этой формулой.
Теперь он взглянул на Баяна с нескрываемым интересом.
– Вы применили аналитический метод. Помнится, сам Лиувилль завещал арифметическое решение своих формул. Ну, да это ничего, – произнес он, увидев, что юноша слегка смутился и хотел что-то сказать. – Еще неизвестно, зачем он завещал арифметическое решение, – шутливо и добродушно произнес он.
– Главное, что вы вывели ее. Где вы учитесь, айналайн?
– На первом курсе математического факультета КазГУ, – робко и почтительно ответил юноша.
– Вы уже сейчас прошли весь курс высшей математики. Я думаю, что из вас получится второй Галуа. Сколько вам лет?
– Семнадцать, – ответил Баян.
– Да… да… получится второй Галуа… – старый академик задумчиво посмотрел в окно, поверх голов собеседников.
– Маке… – нарушил затянувшуюся паузу Наркес, – можно ли будет опубликовать эту работу?
– Да, конечно, – быстро ответил академик. – Мы опубликуем ее в «Математических анналах». Я попрошу редакцию, чтобы статью поместили в следующем же номере.
Разговор был окончен. Можно было идти. Но тут их задержала жена ученого, пожилая и дородная Рабига-апай.
– Нет, никуда вы не пойдете. Сейчас будем пить чай, – улыбаясь, ласково сказала она, глядя на молодых людей.
За чаем в огромной гостиной Рабига-апа шутливо упрекала Наркеса:
– Наркесжан совсем стал редко заглядывать к нам. Все никак не может выбрать время проведать нас.
– Да, Рабига-апа, – чистосердечно признался Наркес. – Особенно с начала этого года закрутился совсем.
– Не слушай, не слушай ее, – пожурил жену старый ученый.
– Кого любят, того и упрекают, – ответила мужу Рабига-апай.
Все казалось Баяну необычным в доме у известного ученого: и обстановка, и сервиз на столе, и самые обычные слова, которые говорились за столом. Он был бесконечно рад знакомству с Муратом Мукановичем.
После чая гости тепло попрощались с хозяевами и поехали домой.
На следующий день Наркес с утра почувствовал в себе какую-то бодрость и подъем духа. Ощущение легкости и хорошего расположения духа, забытое в последние месяцы, снова посетило его. Он радовался самым незначительным вещам, которые привлекали его внимание. Радовался тому, что он молод, симпатичен, знаменит, и просто тому, что живет на свете. Какой-то юношеский восторг охватил его, и он плохо скрывал его. Хотелось каждому сказать и сделать что-то приятное, или просто сердечнее поздороваться со знакомыми. Настроение это не оставляло его в Институте. Занятый разными делами, Наркес изредка улыбался своим мыслям.
С утра время от времени в нем звучала какая-то мелодия, и при этом, как начало не написанных еще стихов, возникала строка: «Титаны мира, трепещите!»
Строка эта возникала в сознании каждый раз мягко и ненавязчиво и не мешала Наркесу работать.
Перед обедом, сразу, как только пришла новая почта. Динара принесла письмо с заграничным штемпелем. Наркес взял его в руки и взглянул на обратный адрес. Письмо было из Австрии, из Вены. Ректорат Венского Университета просил его принять участие в юбилее по случаю шестисотпятидесятилетия со дня основания Университета, который должен был пройти в июне этого года. Наркес знал, что это высшее учебное заведение является одним из старейших научных центров Европы и всего мира. Он был знаменит многими своими выпускниками и в первую очередь блестящей плеядой представителей медицины. В юбилейных торжествах, проводившихся обычно с колоссальным размахом, принимали участие крупнейшие ученые многих стран, поэтому Наркес решил поехать на юбилей. К тому же он еще не был в Австрии, так что можно заодно повидать и Вену. Перевернув на настольном календаре листки с датами за весь июнь, Наркес пометил что-то на одном из них и снова приступил к работе.
Ощущение легкости и бодрости духа не покидало его весь день.
С этого дня тревога Наркеса за судьбу Баяна стала понемногу уменьшаться. Он понимал, что юноше предстоит еще много трудных дней и месяцев, что у выздоровления также, как и у болезни, много спадов и подъемов. Но самое страшное – пик кризиса – уже было позади. Теперь он чувствовал себя спокойнее на работе и не спешил домой после рабочего дня, как раньше.
2
Баяну становилось все лучше и лучше. Он был пока еще очень худ, но худоба уже начала отступать. Временные отрицательные явления в психике стали сглаживаться. Юноше надо было немного отдохнуть после тяжелого духовного и физического кризиса, но он так же, как и раньше, много работал. Изредка ездил домой, навещал родителей и, вернувшись, снова принимался за какую-то неотложную работу. Наркес не знал, чем был занят Баян, но по его одержимости чувствовал, что это было что-то очень важное – Однажды, сидя в своей комнате за работой, Баян раздумывал над рукописью, которую он писал. Внимание его вдруг привлекла знакомая мелодия, которую напевала в соседней комнате Шаглан-апа. Юноша старался вспомнить, как называется мелодия этой удивительной песни, которую он уже слышал однажды, и вдруг радостно вздрогнул. «Белый Яик»! О, эта волшебная песня! Снова, как и в первый раз, пленяли ее дивные звуки. Снова, как и в первый раз, рождалась в душе великая скорбь по родной земле.
Много лет стремлюсь к тебе я, мой белый Яик, Много лет не дойду до тебя, мой белый Яик, Много лет на твоем берегу, мой белый Яик, Не катались мы на качелях – алтыбакан…
Голос Шаглан-апы задрожал и прервался. Через некоторое время он возник опять.
Белый Яик мой, особенны земли твои,
Не найти мне сравнений великим твоим степям…
Горячую любовь к тебе, земля моя,
Унесу с собой я в могилу…
Лебединое озеро мое!
Песенный народ мой!
Как соскучилась я по тебе, Белый Яик мо-о-й!
Было слышно, как Шаглан-апай заплакала. Огромная жалость охватила Баяна, но он не решался подойти к пожилой женщине и успокоить ее. Он понимал, что она тоскует и плачет по родной земле, и что никто сейчас не может помочь ей. Через некоторое время плач стал утихать, а потом и совсем исчез. Шаглан-апа изредка и негромко сморкалась в платок.
С тяжелым чувством юноша снова принялся за работу, но уже не мог продолжать ее. Встав из-за стола, он прошел к дивану и лег на него. Закинув руки за голову и глядя вверх, он думал о том, как сложна жизнь. О том, как по-разному складываются человеческие судьбы, и никому не понять, не постичь их. Он понял, что на свете существует не только математика и не только творчество. И что всю эту жизнь, великую, ни с чем не соизмеримую жизнь, со всеми ее трудностями и бедами, со всеми ее страданиями и радостями, не вместить ни в какую самую универсальнейшую математическую формулу, как это ему казалось совсем недавно. Миллионы людей еще пройдут по этой земле, и каждый раз человек будет заново открывать для себя мир. Будет любить и страдать, бороться и искать, но так и не поймет, почему он пришел в эту жизнь и почему он должен уйти из нее. О многом думал и многое хотел понять своим юным, чутким и чистым сердцем Баян.
Весь день Шаглан-апай была грустной и задумчивой. Наркес, придя с работы, заметил необычное состояние матери. Не было ее обычных ласковых слов, которыми она всегда встречала сына. Он прошел в свою комнату и снова вернулся в зал. Мать по-прежнему сидела над кружевами, не поднимая глаз, тихая и молчаливая. Наркес внимательно посмотрел на нее и спросил:
– Что вы такая грустная сегодня, мама? И молчите все время? Что случилось?
Шаглан-апай словно только и ждала этого вопроса. Глаза ее несколько раз моргнули, и по одутловатому лицу потекли слезы. В последнее время с ней часто случалось такое. Постоянно думая о самом сокровенном, о муже и своей жизни с ним, она, казалось бы, без видимой причины начинала плакать, незаметно от окружающих утирая слезы. Никому из знакомых, родственников и даже детей не была понятна до конца эта боль, тайно и нестерпимым огнем сжигавшая ее душу. Любое упоминание о муже, любое ласковое слово вызывало у нее слезы. Наркес понял, что ему надо было промолчать, и сейчас жалел о сказанном. Пожилая женщина достала платок, несколько раз провела им по глазам и, не выдержав, разрыдалась.
– Наркесжан… Не могу я больше жить здесь, в городе… Поеду… поеду в аул… Буду жить рядом с могилой твоего отца… и с непослушным моим Сериком… Все мои дети там: Казипа, Казиза, Канзада, Бейбит… Зачем ты неволишь меня? Я простая женщина, сынок… и не привыкла жить в городе… Уеду, уеду я… не держи меня…
– Ну, хорошо, хорошо… – тихо говорил Наркес, гладя мать по плечу и стараясь ее успокоить, – хорошо… поезжайте…
Пожилая женщина начала понемногу успокаиваться.
Наркес знал, что рано или поздно он услышит эти слова, и теперь стоял рядом с матерью, забыв обо всем. Он снова – уже в который раз – думал о своей судьбе. Все было призрачным в его жизни. Призрачным было семейное благополучие, призрачной была личная жизнь, призрачными были надежды на счастье и на жизнь вместе с матерью. Непризрачной была только страшная, трагическая явь долгих лет, непризрачной была только мечта об открытии, в жертву которому он принес здоровье, счастье семьи, заботу о родственниках – Открытие отняло все, что у него было в жизни, и теперь отнимало мать.
Он знал, что мать тоскует по родным местам. Она была родом с берегов озера Саралжин, находившегося в Джанибекском районе Уральской области. Отец же был родом из актюбинских степей. В последние годы своей жизни, волею судеб очутившись в Джамбулской области, они часто мечтали переехать в родные места, но все как-то не получалось. Их удерживали взрослые дети, у каждого из которых была своя семья, многочисленные родственники. Так и не удалось отцу осуществить свою последнюю мечту, и зимой этого года он скончался. С его смертью словно кто-то обрезал крылья у матери. Она вся сникла, потеряла интерес ко всему и часто, тайком от всех, плакала, думая о муже. Он присутствовал в ее мыслях постоянно.
Отец… Он был для Наркеса человеком безупречной нравственной чистоты и крайне обостренного чувства долга перед людьми. Он был великим педагогом и великим историком. Всех знавших его всегда поражали его неуемная страсть к знаниям, его стремление постоянно совершенствовать их и в пожилые годы. По характеру он был человеком очень искренним и несколько вспыльчивым, но не злопамятным и отходчивым. Зная исключительную чуткость и отзывчивость его отца, Алданазара Казбаевича Алиманова, люди всегда называли его почтительно: Алеке.
В дни смерти отца Наркес находился рядом с ним. Никогда и ничем не болевший в своей жизни до шестидесяти семи лет, отец медленно умирал от непобедимой, а потому страшной болезни, одно название которой люди боялись произносить вслух. Истощавший до чудовищной немыслимой степени, потерявший от слабости речь, он еще накануне слабым взмахом руки запретил пускать к себе всех друзей и знакомых. То ли потому, что не хотел предстать перед ними в таком изнуренном, предсмертном состоянии, то ли потому, что стремление обособиться от людей было свойственно этой болезни на последней ее стадии. Рядом с ним были только жена, дети и кое-кто из самых близких родственников, сменявших друг друга по очереди. Видя, что Наркес долгие часы стоит у кровати, не отходя ни на шаг, отец рукой, давно уже превратившейся в плеть, нащупал руку сына и молча прижал ее к своему лицу. На дне глубоких и громадных от чудовищной худобы глазниц его возникли и задрожали две маленькие, светлые слезинки. Не видя ничего перед собой от слез, смотрел на отца и Наркес. Через некоторое время, после очень короткой агонии, отец скончался. В этот миг Наркес проклял всю медицину, все свои ненужные перед лицом смерти знания и все свои заслуги… Это было пятого января этого года. С тех пор Наркес боялся много думать об отце, боялся, что бесконечными своими мыслями о нем может потревожить его душу. Да и казалось ему все время, что отец где-то близко, где-то рядом, что он на время отлучился куда-то и что он скоро придет. И боялся он того, что обман этот самого себя вдруг вскроется самым неожиданным и страшным образом и что тогда с пугающей неотвратимостью станет ясно, что отец уже никогда больше не придет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42