за дверью послышались шаги, знакомая мне летящая легкость! Меня подкинуло, рванулся к выходу, замер с ухающим в груди сердцем.
Сосредоточенное шевеление по ту сторону двери, щелкнул замок, и... она вошла. В окропленном дождем берете на густых волосах, с мокрыми свежими щеками — и знакомая кривизна губ. Она!.. Как и мечталось!
В темных глазах метнулось тревожное, секунду стояла, потерянно уставившись, и вдруг сморщилась беспомощной, виноватой улыбкой.
— Какой ты потешный!..
Я цепенел, боялся пошевелиться — исчезнет, и жуткое одиночество снова сомкнётся надо мной.
— Не снимай, тебе идет...
Только тут я вспомнил — фартучек с веселыми поросятами на моих чреслах. Действительно потешно — эдакий мрачный верзила с помертвевшей вытянутой физиономией и три розовых пляшущих поросенка.
— Мап-ка-а...
От моего голоса она сразу стала серьезна.
— Ну, как ты тут? — отстранение и деловито.
Как?.. Легко спросить, невозможно ответить.
Она выскользнула из плаща, осталась в гладком обтягивающем свитере — тонкая, гибкая, с мокрыми щеками, настороженно блестящими влажными глазами.
От кофе она отказалась:
— Нет, нет, не хочу.
Из путаницы волос — розовое маленькое ухо и белая падающая шея, теплоту ее чувствую на расстоянии. Шея тонет в воротнике свитера, потайно разливается в плечи и грудь. Под свитером неспокойно и скрытно живет ее тело — неужели смел когда-то его касаться?! Из рукавов свитера вырываются руки, до прозрачности бледные, хрупкие, неспокойные. Они поминутно одергивают короткую юбку, стараясь прикрыть вызывающе твердые колени.
Неожиданно я почувствовал монолитный покой. Она рядом, значит, мир стоит, как стоял!
Я робко положил руку на ее плечо.
— Май-ка-а...
Она неловко поежилась, моя рука упала.
— Поговорим, Павел...
Рядом — да, но не вместе со мной.
Убегая от меня взглядом, она заговорила с неискренним оживлением:
— Ты знаешь, кого я за это время встретила?.. Гошу Чугу-нова! Такой же тощий, и бороденка — словно посуду чистили...
Что-то странное в ее голосе, и слишком подозрителен ее воровато-увиливающий взгляд, и жаркий, пунцовый румянец на скуле, и набежавшая морщинка на чистом лбу. И Гоша Чугу-нов вдруг, ни с того ни с сего, он, забытый, словно выеденная давным-давно консервная банка. Столько пережито, так кровоточит сейчас, не глупо ли занимать себя посторонним, ненужным?
— Ты сказала, поговорим... Давай.
— Я и говорю, вот Гошу встретила...
— Да разве это так важно, Майка? Гошу, господи!.. Только это ты и принесла ко мне?
Она гневно вспыхнула, смутилась — склонеппый лоб, упавшая прядь, напряженная морщинка между бровями, пятна на скулах. Странное смущение — с нeприязнью.
Глухим и вызывающим голосом она попросила в пол:
— Тогда сказки о своем... важном.
О своем?.. Я растерялся. О том, что от меня отвернулся Борис Евгеньевич? О том, что в институте назревает большой скандал? Или, может, о том вселенски химерическом, что вычитал я в библиотеке?.. Что бы ни сказал я сейчас, все покажется так же несущественно посторонним Майе, как мне ее сообщение о состоянии Гошиной бороденки — «посуду чистили»...
Я не успел ничего сказать, она подняла на меня свои потерявшие блеск глаза.
Вопрос придушенным шепотом:
— Почему ты презираешь его?.. — Ты о Гоше?
— Да! Скажи мне о нем все, что думаешь. Пусть самое неприятное—дурной, порченый, фальшивый, подлый! И докажи. Мне очень это нужно. Я поверю... Я очень хочу тебе верить, Павел!
Шевельнулась догадка, но она была столь нелепа, столь чудовищно курьезна и оскорбительна для Майи, что заставить себя поверить в нее невозможно.
— В чем дело, Майка?
— Спаси, Павел!
— Тебя?..
— И себя тоже. — От чего?..
— От кого, Павел...
Нелепое росло, становилось явью.
— Спасти от...— я не мог произнести его имя.
— Да! Да!.. Я тебе сейчас наврала. Из трусости... Я не случайно его встретила. Нет! Сама нашла.
— Зачем?
Глупейший вопрос, по в шоке умными не бывают.
— Затем, что давно уже думала о нем...
Гримаса исказила ее лицо, она поспешно отвернулась, согнутая спина ее вздрогнула, раздался сдавленный всхлип.
— Я боюсь... Бо-юсь!.. И его, и себя... Скажи, Павел... Скажи все, заставь меня поверить... Хочу же! Хо-чу!..
Ая молчал, было пусто, пусто в голове, весь я пуст — ни боли, ни даже удивления, одно лишь тупое недоумение: не может того быть, не может!..
Она плакала, я бесчувственно смотрел на нее.
Даже в самые счастливые наши дни на меня иногда находило беспокойное сомнение, достоин ли я Майи. В последнее время это сомнение преследовало меня вспышками потаенного ужаса: она ошиблась во мне, жди, появится тот, кто па меня не похож, лучше, чище, значительней! И я давил эти вспышки в себе, старался не думать о нем, о достойном.
Гоша Чугунов! Вот те раз!..
И оскорбление — на кого она?! — и облегчение, почти надежда: не такой уж, право, опасный противник, я-то думал...
Я выходил из столбняка, а Маня продолжала тихо плакать.
— Это не страшно, Майка,— произнес я наконец.
Она вздрогнула и дико на меня поглядела сквозь непролив-шиеся слезы.
— Это скорей смешно, Майка... Она вся подобралась.
— Гоша в роли влюбленного... Комично, Майка, несерьезно.
Ее лицо в этот момент было столь мучительно напряжено — в каждой черточке судорожная натянутость,— что казалось, держит в руке раскаленный кусок металла. Держит и терпит.
— Нет, Павел, серьезно,— проговорила она вздрагивающим голосом,— ты сам видел, с какой жадностью к нему тянутся люди. К нему тянутся, к тебе — нет! Значит, у него есть то, чем ты обделен. Случилось! И не обманывай себя, что это так... пустячок.
На меня вдруг свалилась страшная усталость. Случилось — она нашла. Нет таких слов, которые свершившееся превращали бы в незавершенное, для этого надо повернуть время вспять.
— Не знаю,— сказал я с трудом,— что произойдет раньше — ты ли разочаруешься в призраке или призрак улетучится от тебя. Знаю только, это случится. Неизбежно!
И она дернулась на меня всем телом.
— Павел! Пообещай!.. Пообещай мне что-то красивое! Даже обмани! И я пойду за тобой!
— Могу тебе пообещать только одно... И без обмана, Майка... Когда ты будешь брошена и несчастна, первым возле тебя окажусь я. Приму любую и не только звуком или намеком не напомню об ошибке, нет, а буду всегда благодарен... Да, тебе! Да, за то, что ты рядом! Обещаю!
Ее лицо обмякло и побледнело, глаза округлились и опять заблестели влагой.
— Ты, конечно, этому не веришь? — спросил я.— Странный же ты человек: в обман готова верить, а правде — нет.
Долго, долго она молчала, отвела глаза, с судорожным всхлипом выдохнула:
— В-верю... Спасибо, Павел.
Кажется, я победил в этом неравном поединке, заставил ее поверить себе, но что мне это может дать: свершилось, время еще никто никогда не поворачивал вспять.
Она снова тихо плакала, пе осмеливалась уйти, все еще чего-то ждала. Опущенные плечи, оброненные руки, перепутанные густые волосы, плавная линия шеи, крепкие колени — бессильная. Обними сейчас, ее — не оттолкнет.
А потом... потом почувствует отвращение и к себе, и ко мне. Хорошая же память— «на прощай». Да и не хочу я подачки на обездоленность!
Стучал в окно ленивый дождь... В глубине груди, за ребрами, лежало что-то лишнее, массивное, давило вниз — каменная булыга, боязно дышать. И дурацкий фартучек висит на мне — три пляшущих поросенка.
У Гоши Чугунова два достоинства: он неприкаян, он свят. Неприкаянность и святость издавна исступленно почитались на Руси. К слову убогих святителей прислушивались порой сильней, чем к слову всесильных самодержцев. Самый знаменитый храм Москвы стоит в честь юродивого нищего — Василия Блаженного.
Как и прежде, среди людей много таких, кому неуютно в мире сем, готовы от пего спасаться в мире воображаемом. Как н прежде, блаженные, не от мира сего, современного обличья, но неизменной святости, предлагают способы самоспасения. Майе неуютно, а неприкаянный спаситель может заполнить всю ее жизнь, всю, без остатка! Мне с моей приземленной трезвостью не останется в ней места.
Майка! Я отравлен тобой!
Майка! Отказаться от тебя, забыть тебя свыше всех моих сил!
Ты и в самом деле единственная! В людском половодье, что обмывает меня, другой такой нет и быть не может!
Не проживу без тебя — возненавижу людей, сойду с ума!
Уж лучше бы мне не встречаться с тобой, Майка!
Будь проклят тот день, когда я впервые тебя увидел!..
Я с содроганием вспоминал случай у загса, когда вдруг появился пророк-доброволец — небритая рожа, голос с апокалипсической страстью: «Леб-бе-ди-и бел-лыя! Касаточ-ки!.. Братья женихи! Разбегайтесь!» Один из женихов впял ему. «Сенечка! Подлец! Прохвост!! Сволочь!!» Сенечка спас себя... II Майя тогда была в белом до пят платье, на ее густых волосах висела прозрачная фата, смятенное лицо, жмется к матери... Лебедь белая...
Сжигающие мысли наедине с собой!
Я протягивал руку, чтоб выключитьЬ лампочку над головой, и вспоминал — кнопки выключателя касалась ее рука! Я садился утром в пул не за стол, чтоб выпить чашку чаю, и нереально счастливое время наваливалось на меня — не столь давно она сидела напротив! На ночь я задергивал окно, и меня от затылка до пят пронзало: «Задерни шторы!» — ее далеким голосом из далекого вечера, когда она принесла коврик на пол и наша комната обрела незримую гармонию. Рядом с ней вечность!.. Не могу! Невыносимо! Сжалься!..
Надо мной сжалился Боря Цветик. Он не появлялся с того памятного скандала, сейчас явился — неизменно свеж и взгляд светлых навыкате глаз немигающе прям.
— Пойдем, брат, выпьем, завьем горе веревочкой. Я поинтересовался:
— У тебя-то какое горе?
— А у менй И нет,— ответ с обезоруживающей простотой. Я готов был ужо за ним следовать в ресторан, чтобы завить
горе веревочкой... Но тут Боря переусердствовал:
— Такси ждет. Машину-то дома оставил, чтоб, поддавши, не напороться на гаишника.
Ан нет, не порыв души, Боря расчетливо готовился к визиту. Уж коль есть расчетливость, то должен быть п мотив расчета. И я сразу же разгадал его — любитель городских новостей, он явился ко мне, чтоб получить свеженькие подробности из первых рук. С тем же простецким добродушием, с каким сейчас глядит на меня, он завтра в другом доме объявит: видел его... И уж подробно опишет мое состояние, уж припомнит мои слова, когда стану «завивать горе веревочкой». И в ближайшую субботу он вместе с неизменными цветами повезет щекочущие новости Леночке из Комплексного. Они, предусмотрительно играющие много лет в любовь, будут разбирать по косточкам мою с Майей любовь — непредусмотрительную. Мне вовсе необязательно доставлять им такое удовольствие.
— Тебя по-прежнему заедает скука? — спросил я.
— Л что?..— Мой голос насторожил его.
— Да то... Сдается мне, моя беда — для тебя лекарство от скуки. Иди, брат, поскучай, а меня уж не трогай.
И Боря Цветик ушел с оскорбленным достоинством. ^Все-таки кое-что он унес в клюве — моя нелюдимость может быть подана с надлежащими приправами.
Но тут же я пожалел, что выпроводил его. Мертвая тишина окружала меня. И с улицы доносился шум машины, и у соседей бормотал неумолкающий телевизор, но все эти звуки были для меня потусторонними — они в ином мире, в ином измерении. Вплотную — тишина, воистину гробовая.
Говорят, в средние века прокаженный обязан был звонить в колокольчик: берегитесь, люди, моей заразы! Сам себе создавал вакуум. Беззвучный колокольчик прокаженного звонил надо мной в обступившей тишине.
«Кому новом печаль мою?..»
Некому!
Нет такого на всем белом свете, чтоб выплакать свое. Любой из моих институтских приятелей будет лишь ошарашен и сконфужен, если я решусь открыться. Да и не примет он всерьез моих печалей, непременно подумает про себя: «Э-э, перемелется...» Представить только ту же Галину Скородину в рола исцелительницы!
«Кому повем?..»
И вдруг я вспомнил — есть человек, который выслушает...
«Ты можешь недоумевать,— писал я,— можешь пренебрежительно отмахнуться, можешь и оскорбиться: ни разу не интересовался, как ты там, прижилась ли, что нашла и что потеряла, счастлива или несчастна, вообще жива ли? Вместо этого получи вопль, да еще надсадно звериный. Но уже одно то, что воплю к тебе, далекой-далекой, как-то должно оправдать меня в твоих глазах — нету никого. Ни рядом, ни в стороне, всюду пустыня! Ты, далекая, оказывается, одна на белом свете, кому могу сказать все. Ты, забытая мною, успевшая наверняка забыть меня, скорей сейчас воображение, чем человек во плоти,— единственная ниточка, которая связывает меня с теми, кого мы называем невразумительным словом «другие». Другие люди — их много вокруг, их нет для меня.
С тех пор как мы расстались, я пережил счастье... Посторонним оно может показаться обычным, для меня — головокружительное. Я любил и не верил, что полюбят меня. Полюбили! И я тогда самонадеянно уверовал в свою неповторимую исключительность. Я, не колеблясь, шел навстречу тому, что желал, и получал даже больше, чем смел помыслить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32