Их нашли мертвыми в уединенной комнате, которую Арно велел тотчас же замуровать, оставив там их тела. Затем велел занавесить черным сукном портреты двух преступников; и с тех пор ничей глаз не видел их.
Габриэль слушала со сверкающим взглядом и с трепетным вниманием.
— Вам известно, где эта комната?
— Нет. И я полагаю, что эта легенда не имеет основания. Вероятно, эти несчастные были погребены безо всякой пышности, что и дало повод распущенному слуху.
— Ах, Арно, велите снять сукно; мне бы хотелось видеть лицо бедной женщины, которая своей жизнью запечатлела свою любовь.
— Нет, нет, Габриэль, — возразил молодой граф, отрицательно качая головой, — я не могу нарушить волю моего несчастного предка; все его потомки чтили ее. Потом я суеверен, а говорят, что тот, кто откроет эти портреты, навлечет на фамилию целый ряд несчастий.
— Какая глупость! Можно ли в наш просвещенный век верить таким сказкам мамок? Умоляю вас, Арно, откройте портреты. Месье Веренфельс, помогите мне. Разве вам не интересно увидеть их?
Готфрид покачал головой.
— Нет, не надо шутить с судьбой и тревожить это мрачное прошлое. Будьте тверды, граф, не уступайте. Зачем видеть лицо вероломной женщины, которая двух человек ввергла в несчастье, посягнула на незаконное обладание и разрушила связь братской любви.
— Боже мой! Этот бедный Жан Готфрид был, конечно, более чувствителен к красоте. И какая ирония, что он носил имя того, кто так сурово его осуждает.
— Я жалею его за гнусную слабость, но Бианку осуждаю, так как не могу ни уважать, ни жалеть суетную, преступную кокетку, которая посягнула на жизнь мужа и любовника.
— Не всякий может быть Катоном, как вы, — проговорила Габриэль, чувствуя, что краснеет от досады, и отворачиваясь.
Приблизясь к Арно, она снова стала умолять его с такой настойчивостью, что молодой человек терял всякую твердость; и когда слезы показались на ее чудных синих глазах, обращенных к нему с жаркой мольбой, он не мог более противиться. Взял высокий табурет, стал на него и снял черное сукно, закрывавшее один из двух портретов; под этим покрывалом оказалось другое, третье, четвертое; последнее было снято и упало на пол, поднимая облако пыли. Тогда Арно и Готфрид вскрикнули, с изумлением переводя глаза от портрета Бианки на Габриэль. Последняя стала бледна, как ее белое платье, и молча всматривалась в черты преступной прабабки. Все трое долго не могли придти в себя, потрясенные поразительным сходством между портретом и Габриэль. Это было то же бледное лицо с правильными чертами, такое же капризное выражение румяных губ, те же черные локоны; разницу составляли лишь черные глаза Бианки, суровые и страстные.
— Какое диво! — вымолвил, наконец, Арно. — Если бы не черные глаза и не костюм, то можно было бы думать, что вы, Габриэль, служили моделью этому портрету.
— Да, это очень странно и доказывает, во всяком случае, что все, что на меня похоже, предназначено принадлежать фамилии Рекенштейнов, — отвечала молодая женщина, стараясь улыбнуться. — Но, Арно, теперь надо открыть другой портрет; я горю желанием увидеть черты того, кто внушил моей предшественнице такую безумную страсть.
В тревожном раздумье и тоже волнуемый лихорадочным нетерпением, молодой человек дрожащей рукой сорвал покрывало со второй рамы; и взоры всех троих с безмолвным изумлением устремились на портрет графа Жана Готфрида.
Это был красивый мужчина с благородной осанкой и насмешливым ртом; его большие глаза синевато-серые, как сталь, светились гордостью и энергией; маленькая бородка пепельного цвета обрамляла его лицо, и из-под тока с пером выгладывали коротко остриженные волосы того же цвета. Он был в ботфортах и в черном бархатном камзоле, обрисовывающим его стройный, крепкий стан. Молодой человек стоял прислоняясь к столу; одной рукой держал перчатку, другая опиралась на кинжал, висевший у его пояса. Равно как и первый портрет, это было высокое произведение итальянского художника. Но изумление присутствующих было вызвано не одним лишь совершенством исполнения, но тем, что, исключая более серьезное и мрачное выражение лица и разницу в цвете глаз и волос, граф Жан Готфрид был верным портретом Готфрида Веренфельса.
И Веренфельс, бледный, взволнованный, глядел на эту странную фигуру, изображающую его самого. Арно первым пришел в себя.
— Какая поразительная игра случая, — медленно промолвил он. — Габриэль и Бианка — одно лицо. Я, Веренфельс, — живой портрет моего предка. Кто объяснит эту тайну природы? Но, — добавил он с живостью, — надо позвать отца и других, чтобы показать им это чудо.
И он ушел почти бегом.
Глаза Габриэли были прикованы к лицу Готфрида, поглощенного созерцанием этих странных портретов. Минуту спустя она сказала дрожащим голосом:
— Теперь, когда я видела любовника Бианки, признаюсь, меня удивляет ее вкус. Можно ли привязаться к человеку, каждая черта которого выражает суровость и холодность; его бесстрастные глаза никогда, вероятно, не оживлялись любовью, и я не думаю, чтобы он отвечал на страсть бедной безумной женщины.
Молодой человек повернулся и устремил на графиню глубокий взгляд, озаренный необычайным блеском.
— Почему же нет! Я допускаю, что молодой граф мог быть очарован красотой Бианки. Впрочем, графиня, вы, может быть, правы. Быть очарованным красивой женщиной, которая соблазняет вас, не значит еще любить ее. Человек не оставляет ту, которую любит, но умирает, прижав ее к своей груди. Нет сомнения, однако, что бесчестный поступок всегда влечет за собой наказание, и человек, отдающий свое сердце на произвол страстей женщины, рано или поздно погибает. Если ваше предположение верно, графиня, то страсть Бианки понятна: холодность разжигает пламень, и отвергнутая любовь всегда бывает самой упорной.
Габриэль слушала, не сводя с него взора. В первый раз она увидела огонь в его больших черных глазах, причем в его голосе, всегда спокойном, прозвучало нечто неуловимое, неопределенное. Она вздрогнула и с принужденной улыбкой сказала:
— Как бы ни было, не смешно ли, что две личности, мало интересующиеся друг другом, как мы с вами, оказались живой копией этих древних Ромео и Джульетты. Надеюсь, что в этой жизни мы не сделаемся фатальны друг для друга.
Молодой человек почтительно поклонился.
— Лишь мне, графиня, может угрожать опасность; надеюсь, судьба пощадит меня.
Габриэль покраснела, но не имела времени отвечать, так как муж ее, в сопровождении Арно и двух баронов, поспешно вошел в галерею. Граф был взволнован и очень бледен.
— Это непростительно! — сказал он с раздражением. — Как можно так беспечно касаться фамильных преданий, тревожить это преступное прошлое, навлекать на себя гонение судьбы?
— Арно сделал это по моей просьбе, Вилибальд.
— О, я знаю, что твои прихоти не останавливаются ни перед чем.
— Милый папа, как ты можешь верить такому нелепому предрассудку, — ответил молодой человек примирительным тоном. — Слава Богу, с тех пор никто из нашей фамилии не умер трагической смертью.
— Никто? — промолвил граф с горечью. — Ты забываешь сына Бианки, который тоже умер насильственной смертью.
— Как это было? — спросила с волнением Габриэль.
— Ну, успокойся, раз это дело сделано, — сказал граф, овладев собой. — Но происшествие, о котором я вспомнил, действительно, весьма печально. Бианка оставила сына, который был живым портретом графа Жана, но имел такую же страстную, необузданную натуру, как его мать. Войдя в возраст, он влюбился в дочь ювелира и, по всей вероятности, женился на ней тайно.
Не удовлетворив своей страсти, он стал жалеть, что поддался увлечению, и вступил в супружество с молодой девушкой княжеского рода. Бедная Роземунда, которая уже имела от него сына, восстала против этого брака, но напрасно, так как у нее не было доказательств ее прав на графа. Она, по-видимому, покорилась судьбе, но, обладая дивной красотой, сумела снова воспламенить сердце изменника и согласилась иметь с ним свидание в охотничьем павильоне. Но на следующий день Филипп Арнобургский был найден задушенным шелковым шнурком во время сна; его ребенок, тоже задушенный, лежал в ногах кровати. Что же касается Роземунды, она исчезла и пропала без вести. А несколько месяцев спустя графиня Елисавета произвела на свет сына, который и был продолжением рода. Вы видите, друзья мои, что все, что происходило от этой преступной четы, приносило несчастье нашей фамилии. И их поразительное сходство с живыми людьми еще больше усиливает мои дурные предчувствия.
Потолковав еще о странном факте и полюбовавшись обоими портретами, все общество ушло из галереи. Но спокойствие было нарушено, веселость стихла; граф остался озабоченным, графиня была печальна и молчалива, и тотчас после чая семейство тронулась в обратный путь. Ехали молча, каждый был погружен в свои мысли, и Готфрид не подозревал, что в темной глубине коляски глаза Габриэли были прикованы к его лицу и следили за каждым его выражением, причем воображение молодой женщины наряжало его в разрезной камзол, в ток с пером и… как знать, быть может, наделяло его и теми чувствами, которые волновали сердце графа Жана Готфрида Арнобургского.
IV. Скрытая борьба
Следующие недели прошли без особых событий. Графиня казалась веселой, была неизменно нежна и приветлива с мужем, кокетлива и родственна с Арно, непростительно слаба к Танкреду, и лишь относительно Готфрида расположение ее духа было подвержено постоянным изменениям. То она была любезна, добра и, казалось, находила удовольствие в его обществе; то становилась надменной, язвительной, капризной, обращалась с ним, как с подчиненным, и, казалось, не выносила даже его голоса. Молодой человек с невозмутимым спокойствием покорялся этим незаслуженным переходам от благорасположения к немилости, за что граф был ему бесконечно признателен и всячески старался вознаградить его за такую несправедливость.
В один из периодов враждебного настроения Танкред был особенно ленив и невежлив. Готфрид наказал его и оставил без обеда. Габриэль узнала об этом только садясь за стол; она сильно покраснела, но промолчала, услышав, что ее муж одобряет наказание, которому подвергли ее кумира. Но едва встали из-за стола — она скрылась.
Граф ничего не заметил и стал играть в шахматы с Арно; Веренфельс, угадывая причину ее исчезновения, поспешил пойти к себе. Он не ошибся. Еще издали он услышал стук в дверь к Танкреду и, войдя в учебный зал, увидел графиню. В руках у нее была корзиночка с пирожками и холодным мясом; покраснев от злости, она силилась открыть дверь, ведущую в место заточения ее баловня.
— Дайте мне ключ! Ключ! — кричала она повелительно. — Я хочу видеть моего сына.
— Извините, графиня, но пока Танкред не осознает своей вины, не попросит прощения и не ответит своих уроков, он останется наказанным и запертым. Потом, если вы желаете, я пришлю его к вам.
— Уж не думаете ли вы давать мне предписания? — крикнула графиня все себя. — Я приказываю вам отворить дверь; я хочу видеть моего сына, этого несчастного мученика, предоставленного вашему зверству идиотом-отцом.
Кровь хлынула к мужественному лицу молодого человека.
— Вы говорите об отце вашего сына так громко, что он может слышать, — сказал он, понижая голос. — А теперь, графиня, я попрошу вас оставить эту дверь, пока мальчик наказан, она не отворится.
— Оставь, мама, и не сердись, — крикнул Танкред за стеной. — Скорее можно тронуть камень, но не его, и я лучше хочу быть голодным, чем попросить прощения у этого изверга.
— Советую тебе придержать свой язык; если я отворю дверь, чтобы заставить тебя молчать, то ты не будешь доволен, — сказал Готфрид таким знакомым Танкреду, голосом, что это тотчас отбило у него охоту дерзить.
Но Габриэль, казалось, дошла до безумия в своем бешенстве; с силой, какую нельзя было предполагать в этом прозрачном, нежном теле, она ринулась на дверь, дернула замок и сломала его. Готфрид с минуту глядел на нее с удивлением, как смотрят на дурно воспитанного ребенка, и хотел уже уступить, чтобы положить конец этой сцене, собираясь потом сообщить об этом графу, как вдруг Габриэль повернулась, спустилась через балкон в сад и, как стрела, промелькнула мимо окна. Охваченный предчувствием, что из упрямства она решится на какое-нибудь безрассудство, которое будет иметь дурной исход, он, не раздумывая более, бросился вслед за нею.
Помещение, выбранное новым воспитателем, находилось у стены одного из старых флигелей замка. Возле комнаты Танкреда и отделенная от нее лишь классной была круглая башня, которая с давних пор стояла незанятой; в нее можно было войти из сада, по витой лестнице подняться в комнату первого этажа, и из этой маленькой залы другая лестница вела вниз в кабинет, смежный с комнатой Танкреда, который лишь с внутренней стороны запирался замком. Но графиня не знала, что эта вторая лестница, уже подгнившая, была снята, а другая, такая же ветхая и без перил, тоже предназначалась к сносу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54