разорившись, Вы продали себя моему отцу; сделавшись богатым, Вы хотите откупиться. Извольте! Только не думайте, что за подлость, совершенную Вашей матерью против моего несчастного отца, Вы, соучастник этого преступления, расплатитесь комедией в церкви и дарованием мне Вашего имени, достойного Вашей особы и которое никогда не было равным незапятнанному имени моего отца; ему стоила жизни деликатность, заставившая уважать честь тех, кто отнял у него его честь. Уже тогда я бы охотно отказалась от Вашей особы, если бы могла противиться воле моего отца. Но теперь, когда я свободна, делаю это от всего сердца, потому что насколько Вы красивы наружностью, месье Рекен-штейн, настолько Вы некрасивы душой, гораздо некрасивее той совы, которую Вы так боялись показать как свою жену. И теперь, в этом первом и последнем письме, которое я Вам пишу, я объясню причины моего исчезновения. Когда на другой день после свадьбы Вы пришли в кабинет отца и диктовали Вашему поверенному письмо, обрекавшее меня быть удаленной в Биркенвальде, я была случайно скрыта в амбразуре окна; моя робость помешала мне выйти, что вынудило меня услышать ваши злые и неделикатные слова на мой счет. Идиотка, женщина некрасивая до отвращения, никогда не хотела быть Вам в тягость, быть терпимой в Вашем доме.
Лилия де Веренфельс».
С глухим восклицанием Танкред опрокинулся в кресле, письмо выскользнуло из его рук и упало на ковер. Все фибры дрожали в нем; он задыхался. Под гнетом жестких оскорбительных слов, которые он прочел, гордость его сильно страдала, а между тем совесть его кричала ему, что упреки были заслужены; что он поступил подло относительно этой женщины; не только не искупил преступления матери, но еще увеличил его. Конечно, требуя этого справедливого удовлетворения и поручая ему свою дочь, Готфрид не предполагал, что он покинет ее, отречется от нее, как он это сделал.
Уже ранее расстроенный беспокойством, молодой человек вдруг почувствовал себя очень дурно. Вся кровь, казалось, прилила ему к мозгу, красная пелена заволокла глаза, в ушах зашумело, затем все потемнело вокруг него, и он лишился чувств.
Несколько минут спустя Фолькмар вошел в кабинет. Он пришел по просьбе Сильвии поглядеть на больную камеристку и воспользовался случаем зайти на минуту к своему другу, странное, нервное состояние которого внушало ему беспокойство. Он вошел по обыкновению без доклада. Увидев, что граф лежит откинувшись в кресле с закрытыми глазами, доктор подумал, что он спит, и окликнул его, смеясь:
— Танкред, ты начинаешь спать среди бела дня. Ах ты лентяй!
Он бросил шляпу на стул и подошел к бюро. Тут только он с ужасом заметил, что граф был в обмороке, и раскрытое письмо, упавшее на ковер, привлекло его внимание. «Боже мой, какое известие могло так поразить его?» — думал Фолькмар, поднимая листок. Он посмотрел на подпись, и затем взгляд его упал на слова: «Я согласна на развод». Молодой человек вздрогнул и, не помышляя даже о своей нескромности, с жадностью прочел письмо, которое открыло ему печальную семейную драму. «Бедный Танкред, так вот тайна, отравлявшая твою жизнь», — прошептал Евгений. Он запер на ключ дверь спальни и залы, затем спрятал в стол письмо Лилии и, вынув из кармана флакон с солями, старался привести графа в чувство. После долгих хлопот доктора бледное лицо Танкреда слегка оживилось, и он открыл глаза.
— Пойди ляг, тебе крайне нужен отдых, — сказал Фолькмар.
С помутившимся взглядом и лихорадочной дрожью Танкред, поддерживаемый доктором, дотащился до дивана и без сопротивления дал себя уложить и прикрыть покрывалом; но вдруг он открыл глаза и прошептал тревожно:
— Где письмо? Чтобы слуги не нашли его.
— Успокойся, я спрятал его в стол, — отвечал Фолькмар с дружеским участием, сжимая руку графа. Танкред сильно покраснел.
— Евгений, ты прочел и знаешь все?
— Все — нет, но достаточно, чтобы жалеть тебя и понимать многие странности твоей жизни. Но не тревожься, тайну твою узнал твой лучший друг, который желает помочь тебе нести ее тяжесть.
Со свойственной ему пылкостью Танкред кинулся в объятия своего друга. Сердце его было переполнено, и, прерывая свой рассказ потоком слез и судорожными рыданиями, он открыл Фолькмару всю истину о своем прошлом.
Доктор слушал его глубоко взволнованный, но не останавливал его, так как считал благотворной эту сильную реакцию; лишь с нежностью старшего брата гладил рукой шелковистые локоны Танкреда; снова уложил его на диван и дал ему успокоительных капель.
Увидев, что он несколько успокоился, Фолькмар сказал:
— Я не могу одобрить твоего поведения, Танкред, но раз зло сделано, хорошо, что твоя жена дает свое согласие на развод.
— Да, но в каких выражениях! Как собаке она бросает мне мою свободу, так резко высказывая свое презрение. Теперь я не хочу ее великодушия! — воскликнул граф вне себя.
— Это было бы новым безумием с твоей стороны. Ваши отношения так отравлены, что всякий компромисс невозможен. Так не делай же глупостей, прими предлагаемую свободу. Для тебя, равно как и для твоей жены, самое лучшее забыть этот печальный эпизод; быть может, во время процесса ты найдешь возможность уговорить ее принять обеспечение, и если тебе это удастся, все будет хорошо.
Танкред провел день в страшном состоянии духа. Что-то необъяснимое боролось в нем. Презрение Лилии жгло его как раскаленное железо, внушая ему решение, против которого отчаянно возмущалась его страсть к так называемой Норе Берг. Он не сомкнул глаз за всю ночь и, как приговоренный к смерти, ходил по комнатам, обуреваемый страхом, что не устоит в борьбе, терзающей его. В полном изнеможении он опустился на стул возле бюро и перечитал письмо Лилии.
— Надо решиться на что-нибудь, — проговорил он. — Один мыслитель, знавший хорошо человеческое сердце, сказал: «Победа дает спокойствие».
Граф с минуту сидел облокотясь, затем с пылающим взглядом взял лист бумаги и перо. Гордость одержала победу.
«Всякое великодушие, — писал он, — теряет свою цену, если сопровождается насмешкой и осуждением. Ваше согласие возвратить мне свободу проникнуто таким бесчеловечным презрением, что я отказываюсь его принять. Ваши упреки, впрочем, заслужены. Я дурно поступил с Вами, а мои легкомысленные слова были жестоки и непростительны. Тем не менее и я не считаю себя недостойным имени, которое ношу, и как все Рекенштейны исполню мои обязательства, сожалея, что давно не сделал это. Но в одном ошибаетесь: я не продал себя Вашему отцу, и Вы не можете дарить мне свободу, потому что я не хочу разводиться и приеду в Монако за графиней Рекенштейн, чтобы привезти ее к себе домой. Надеюсь, что Вы поступите согласно моему желанию; как бы ни было сильно ваше презрение ко мне, Вы обязаны подчиниться воле Вашего мужа. Жду ответа с указанием места и времени нашей встречи.
Т. Р.»
В течение трех дней молодой человек не выходил из своих комнат, внушая Арно и Сильвии серьезное беспокойство насчет своего здоровья. И сам Танкред чувствовал себя настолько разбитым нравственно, что принял совет брата и попросил шестимесячный отпуск, в чем полковой командир не отказал ему.
Когда Танкред пришел в первый раз после этого к баронессе, она нашла его до того изменившимся, что вскрикнула от испуга, а сердце Лилии сильно забилось. Да, он не был неуязвим, и, должно быть, она ему нанесла сильный удар, чтобы так преобразить его. Несколько дней спустя, когда, запершись в своей комнате, она читала ответ мужа, новая буря забушевала в ее груди. Судьба давала ей возможность избежать разлуки, которая, не взирая ни на что, терзала ее сердце, но Лилия не хотела слушать предательский голос и, несмотря на горькие слезу, орошавшие ее лицо, прошептала: «Я не хочу твоей жертвы. Если даже на дне грязи, накопившейся в твоей душе, и сохранились какие-нибудь ростки добра, мне не дано увидеть их вырастающими. Будь свободен и женись на пустой кокетке, за которой ты ухаживаешь с таким постоянством. Она будет тебе лучшей парой».
На следующий день Лилия написала в Монако бывшему адвокату своего отца, прося его послать от ее имени в католическую консисторию Берлина прошение о разводе ее с графом Танкредом Рекенштейном. Это дело должно поднять много шуму и послужить достаточным наказанием ее изменнику-супругу.
Не трудно понять, в какой мучительной тревоге Танкред ждал ответа, который должен был окончательно решить его судьбу. Если дочь Веренфельса унаследовала характер отца, то с ней нельзя будет сговориться, но, вероятно, она не откажет ему в личном свидании, чтобы определить условия развода. Каждое утро молодой человек имел намерение сказать Арно о своем предприятии, но не мог решиться на это и, наконец, отложил объяснение до своего отъезда в Монако. Но он тем усерднее стал посещать Элеонору, которая нежила его, относилась к нему все более и более фамильярно и с часу на час ждала, что он сделает ей предложение, воображая, что его отпуск будет употреблен для послесвадебного путешествия.
Прелат спросил однажды Элеонору, когда она объявит о своей помолвке с графом Рекенштейном.
— Как только будут устранены некоторые препятствия, которые не позволяют ему открыто заявить об этом, — отвечала она, краснея.
Прелат был очень удивлен этими словами. Можно себе представить изумление прелата, когда в консисторию поступило прошение о разводе графини Лилии Рекенштейн, урожденной баронессы де Веренфельс, с графом Танкредом; при сем заявлялось, что через десять дней, то есть к двадцатому августа, графиня явится сама для ведения процесса.
Эта бумага, перейдя из консистории в руки прелата, поразила его, как громом; но он увидел в ней объяснение слов баронессы. «Так вот препятствие! Увлечение молодости, брачный союз в Монако, — говорил он себе. — Но как граф хорошо скрывал свою тайну! Должно быть, они скоро разошлись с женой. Однако она баронесса. Ну, теперь ничто не будет препятствовать счастью молодых людей. Надо скорей сообщить им эту добрую весть».
Покончив свои дела, прелат отправился в Рекенштейнский замок и, не найдя там графа, поехал к баронессе, уверенный, что увидит там и Танкреда. Он не ошибся. Бледный и озабоченный, каким был постоянно в последнее время, молодой человек перелистывал какое-то иллюстрированное издание, меж тем как его кузина вышивала, не переставая болтать.
Обменявшись поклонами, священник сел и сказал весело:
— Расправьте ваши морщины, граф, я принес известие, которое положит конец вашим тревогам и обрадует не менее того баронессу. Вот прочтите.
Он подал графу прошение о разводе.
Смущенный и ничего не понимая, молодой человек взял бумагу, машинально развернул ее, меж так как баронесса спрашивала с любопытством:
— Что это за бумага, ваше преосвященство?
— Это документ, уничтожающий препятствие, которое до сих пор мешало вашему счастью, — отвечал он с лукавой улыбкой. — Мадам Рекенштейн сама просит развода с графом Танкредом.
Элеонора встала бледная, как полотно.
— Танкред женат? И его жена хочет с ним развестись? — прошептала она дрожащими губами.
Один взгляд, брошенный на графа, который, побледнел и смотрел на врученную ему бумагу широко раскрытыми глазами, совершенно убедил ее в истине этих слов. Она сжала руками свою голову и, глухо вскрикнув: «Ах, он меня обманул», — упала без чувств на диван.
Пораженный и совершенно сбитый с толку, прелат глядел то на графа, то на Элеонору. Он не мог представить, что принесенное им известие, вместо того чтобы обрадовать их, произведет впечатление упавшей динамитной бомбы. Она не знала, что он женат, а он, казалось, не ожидал развода. Но когда баронесса упала, прелат вскочил с кресла и вскрикнул:
— Что все это значит? Женаты вы или нет, граф, или эта бумага не что иное, как мистификация?
Но так как Танкред не трогался с места и не собирался помочь кузине, прелат нажал пуговку электрического звонка и крикнул: «Воды! Воды!».
В это время Лилия шла в мастерскую, намереваясь рисовать, но, услышав этот крик и шум в кабинете, бросила кисти и побежала поглядеть, что случилось. Увидев прелата, который старался привести в чувство Элеонору, и заметив, что граф стоит бледный, как смерть, с бумагой в руке, она остановилась удивленная. Затем вынула из кармана флакон с солями, отослала лакея, взяв у него принесенный стакан с водой, и занялась баронессой; она омыла ей лицо свежей водой, и минуту спустя молодая женщина открыла глаза. Почти тотчас она порывисто поднялась и, увидев графа, крикнула резким голосом, прерывающимся от бешенства:
— Как! Ты еще тут, негодный человек! Прочь с моих глаз, обманщик, лишивший меня покоя! Скрывая от всех, что ты женат, и злоупотребляя моим доверием, ты завлекал и компрометировал меня.
Голос ее сорвался. Лилия, не ожидавшая ничего подобного, сильно вздрогнула и тотчас отступила, так как Танкред кинулся к кузине с пылающим взглядом и, судорожно схватив ее за плечи, проговорил, стиснув зубы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Лилия де Веренфельс».
С глухим восклицанием Танкред опрокинулся в кресле, письмо выскользнуло из его рук и упало на ковер. Все фибры дрожали в нем; он задыхался. Под гнетом жестких оскорбительных слов, которые он прочел, гордость его сильно страдала, а между тем совесть его кричала ему, что упреки были заслужены; что он поступил подло относительно этой женщины; не только не искупил преступления матери, но еще увеличил его. Конечно, требуя этого справедливого удовлетворения и поручая ему свою дочь, Готфрид не предполагал, что он покинет ее, отречется от нее, как он это сделал.
Уже ранее расстроенный беспокойством, молодой человек вдруг почувствовал себя очень дурно. Вся кровь, казалось, прилила ему к мозгу, красная пелена заволокла глаза, в ушах зашумело, затем все потемнело вокруг него, и он лишился чувств.
Несколько минут спустя Фолькмар вошел в кабинет. Он пришел по просьбе Сильвии поглядеть на больную камеристку и воспользовался случаем зайти на минуту к своему другу, странное, нервное состояние которого внушало ему беспокойство. Он вошел по обыкновению без доклада. Увидев, что граф лежит откинувшись в кресле с закрытыми глазами, доктор подумал, что он спит, и окликнул его, смеясь:
— Танкред, ты начинаешь спать среди бела дня. Ах ты лентяй!
Он бросил шляпу на стул и подошел к бюро. Тут только он с ужасом заметил, что граф был в обмороке, и раскрытое письмо, упавшее на ковер, привлекло его внимание. «Боже мой, какое известие могло так поразить его?» — думал Фолькмар, поднимая листок. Он посмотрел на подпись, и затем взгляд его упал на слова: «Я согласна на развод». Молодой человек вздрогнул и, не помышляя даже о своей нескромности, с жадностью прочел письмо, которое открыло ему печальную семейную драму. «Бедный Танкред, так вот тайна, отравлявшая твою жизнь», — прошептал Евгений. Он запер на ключ дверь спальни и залы, затем спрятал в стол письмо Лилии и, вынув из кармана флакон с солями, старался привести графа в чувство. После долгих хлопот доктора бледное лицо Танкреда слегка оживилось, и он открыл глаза.
— Пойди ляг, тебе крайне нужен отдых, — сказал Фолькмар.
С помутившимся взглядом и лихорадочной дрожью Танкред, поддерживаемый доктором, дотащился до дивана и без сопротивления дал себя уложить и прикрыть покрывалом; но вдруг он открыл глаза и прошептал тревожно:
— Где письмо? Чтобы слуги не нашли его.
— Успокойся, я спрятал его в стол, — отвечал Фолькмар с дружеским участием, сжимая руку графа. Танкред сильно покраснел.
— Евгений, ты прочел и знаешь все?
— Все — нет, но достаточно, чтобы жалеть тебя и понимать многие странности твоей жизни. Но не тревожься, тайну твою узнал твой лучший друг, который желает помочь тебе нести ее тяжесть.
Со свойственной ему пылкостью Танкред кинулся в объятия своего друга. Сердце его было переполнено, и, прерывая свой рассказ потоком слез и судорожными рыданиями, он открыл Фолькмару всю истину о своем прошлом.
Доктор слушал его глубоко взволнованный, но не останавливал его, так как считал благотворной эту сильную реакцию; лишь с нежностью старшего брата гладил рукой шелковистые локоны Танкреда; снова уложил его на диван и дал ему успокоительных капель.
Увидев, что он несколько успокоился, Фолькмар сказал:
— Я не могу одобрить твоего поведения, Танкред, но раз зло сделано, хорошо, что твоя жена дает свое согласие на развод.
— Да, но в каких выражениях! Как собаке она бросает мне мою свободу, так резко высказывая свое презрение. Теперь я не хочу ее великодушия! — воскликнул граф вне себя.
— Это было бы новым безумием с твоей стороны. Ваши отношения так отравлены, что всякий компромисс невозможен. Так не делай же глупостей, прими предлагаемую свободу. Для тебя, равно как и для твоей жены, самое лучшее забыть этот печальный эпизод; быть может, во время процесса ты найдешь возможность уговорить ее принять обеспечение, и если тебе это удастся, все будет хорошо.
Танкред провел день в страшном состоянии духа. Что-то необъяснимое боролось в нем. Презрение Лилии жгло его как раскаленное железо, внушая ему решение, против которого отчаянно возмущалась его страсть к так называемой Норе Берг. Он не сомкнул глаз за всю ночь и, как приговоренный к смерти, ходил по комнатам, обуреваемый страхом, что не устоит в борьбе, терзающей его. В полном изнеможении он опустился на стул возле бюро и перечитал письмо Лилии.
— Надо решиться на что-нибудь, — проговорил он. — Один мыслитель, знавший хорошо человеческое сердце, сказал: «Победа дает спокойствие».
Граф с минуту сидел облокотясь, затем с пылающим взглядом взял лист бумаги и перо. Гордость одержала победу.
«Всякое великодушие, — писал он, — теряет свою цену, если сопровождается насмешкой и осуждением. Ваше согласие возвратить мне свободу проникнуто таким бесчеловечным презрением, что я отказываюсь его принять. Ваши упреки, впрочем, заслужены. Я дурно поступил с Вами, а мои легкомысленные слова были жестоки и непростительны. Тем не менее и я не считаю себя недостойным имени, которое ношу, и как все Рекенштейны исполню мои обязательства, сожалея, что давно не сделал это. Но в одном ошибаетесь: я не продал себя Вашему отцу, и Вы не можете дарить мне свободу, потому что я не хочу разводиться и приеду в Монако за графиней Рекенштейн, чтобы привезти ее к себе домой. Надеюсь, что Вы поступите согласно моему желанию; как бы ни было сильно ваше презрение ко мне, Вы обязаны подчиниться воле Вашего мужа. Жду ответа с указанием места и времени нашей встречи.
Т. Р.»
В течение трех дней молодой человек не выходил из своих комнат, внушая Арно и Сильвии серьезное беспокойство насчет своего здоровья. И сам Танкред чувствовал себя настолько разбитым нравственно, что принял совет брата и попросил шестимесячный отпуск, в чем полковой командир не отказал ему.
Когда Танкред пришел в первый раз после этого к баронессе, она нашла его до того изменившимся, что вскрикнула от испуга, а сердце Лилии сильно забилось. Да, он не был неуязвим, и, должно быть, она ему нанесла сильный удар, чтобы так преобразить его. Несколько дней спустя, когда, запершись в своей комнате, она читала ответ мужа, новая буря забушевала в ее груди. Судьба давала ей возможность избежать разлуки, которая, не взирая ни на что, терзала ее сердце, но Лилия не хотела слушать предательский голос и, несмотря на горькие слезу, орошавшие ее лицо, прошептала: «Я не хочу твоей жертвы. Если даже на дне грязи, накопившейся в твоей душе, и сохранились какие-нибудь ростки добра, мне не дано увидеть их вырастающими. Будь свободен и женись на пустой кокетке, за которой ты ухаживаешь с таким постоянством. Она будет тебе лучшей парой».
На следующий день Лилия написала в Монако бывшему адвокату своего отца, прося его послать от ее имени в католическую консисторию Берлина прошение о разводе ее с графом Танкредом Рекенштейном. Это дело должно поднять много шуму и послужить достаточным наказанием ее изменнику-супругу.
Не трудно понять, в какой мучительной тревоге Танкред ждал ответа, который должен был окончательно решить его судьбу. Если дочь Веренфельса унаследовала характер отца, то с ней нельзя будет сговориться, но, вероятно, она не откажет ему в личном свидании, чтобы определить условия развода. Каждое утро молодой человек имел намерение сказать Арно о своем предприятии, но не мог решиться на это и, наконец, отложил объяснение до своего отъезда в Монако. Но он тем усерднее стал посещать Элеонору, которая нежила его, относилась к нему все более и более фамильярно и с часу на час ждала, что он сделает ей предложение, воображая, что его отпуск будет употреблен для послесвадебного путешествия.
Прелат спросил однажды Элеонору, когда она объявит о своей помолвке с графом Рекенштейном.
— Как только будут устранены некоторые препятствия, которые не позволяют ему открыто заявить об этом, — отвечала она, краснея.
Прелат был очень удивлен этими словами. Можно себе представить изумление прелата, когда в консисторию поступило прошение о разводе графини Лилии Рекенштейн, урожденной баронессы де Веренфельс, с графом Танкредом; при сем заявлялось, что через десять дней, то есть к двадцатому августа, графиня явится сама для ведения процесса.
Эта бумага, перейдя из консистории в руки прелата, поразила его, как громом; но он увидел в ней объяснение слов баронессы. «Так вот препятствие! Увлечение молодости, брачный союз в Монако, — говорил он себе. — Но как граф хорошо скрывал свою тайну! Должно быть, они скоро разошлись с женой. Однако она баронесса. Ну, теперь ничто не будет препятствовать счастью молодых людей. Надо скорей сообщить им эту добрую весть».
Покончив свои дела, прелат отправился в Рекенштейнский замок и, не найдя там графа, поехал к баронессе, уверенный, что увидит там и Танкреда. Он не ошибся. Бледный и озабоченный, каким был постоянно в последнее время, молодой человек перелистывал какое-то иллюстрированное издание, меж тем как его кузина вышивала, не переставая болтать.
Обменявшись поклонами, священник сел и сказал весело:
— Расправьте ваши морщины, граф, я принес известие, которое положит конец вашим тревогам и обрадует не менее того баронессу. Вот прочтите.
Он подал графу прошение о разводе.
Смущенный и ничего не понимая, молодой человек взял бумагу, машинально развернул ее, меж так как баронесса спрашивала с любопытством:
— Что это за бумага, ваше преосвященство?
— Это документ, уничтожающий препятствие, которое до сих пор мешало вашему счастью, — отвечал он с лукавой улыбкой. — Мадам Рекенштейн сама просит развода с графом Танкредом.
Элеонора встала бледная, как полотно.
— Танкред женат? И его жена хочет с ним развестись? — прошептала она дрожащими губами.
Один взгляд, брошенный на графа, который, побледнел и смотрел на врученную ему бумагу широко раскрытыми глазами, совершенно убедил ее в истине этих слов. Она сжала руками свою голову и, глухо вскрикнув: «Ах, он меня обманул», — упала без чувств на диван.
Пораженный и совершенно сбитый с толку, прелат глядел то на графа, то на Элеонору. Он не мог представить, что принесенное им известие, вместо того чтобы обрадовать их, произведет впечатление упавшей динамитной бомбы. Она не знала, что он женат, а он, казалось, не ожидал развода. Но когда баронесса упала, прелат вскочил с кресла и вскрикнул:
— Что все это значит? Женаты вы или нет, граф, или эта бумага не что иное, как мистификация?
Но так как Танкред не трогался с места и не собирался помочь кузине, прелат нажал пуговку электрического звонка и крикнул: «Воды! Воды!».
В это время Лилия шла в мастерскую, намереваясь рисовать, но, услышав этот крик и шум в кабинете, бросила кисти и побежала поглядеть, что случилось. Увидев прелата, который старался привести в чувство Элеонору, и заметив, что граф стоит бледный, как смерть, с бумагой в руке, она остановилась удивленная. Затем вынула из кармана флакон с солями, отослала лакея, взяв у него принесенный стакан с водой, и занялась баронессой; она омыла ей лицо свежей водой, и минуту спустя молодая женщина открыла глаза. Почти тотчас она порывисто поднялась и, увидев графа, крикнула резким голосом, прерывающимся от бешенства:
— Как! Ты еще тут, негодный человек! Прочь с моих глаз, обманщик, лишивший меня покоя! Скрывая от всех, что ты женат, и злоупотребляя моим доверием, ты завлекал и компрометировал меня.
Голос ее сорвался. Лилия, не ожидавшая ничего подобного, сильно вздрогнула и тотчас отступила, так как Танкред кинулся к кузине с пылающим взглядом и, судорожно схватив ее за плечи, проговорил, стиснув зубы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54