— Замолчи и по крайней мере в присутствии твоих слуг не начинай объяснений.
При словах «твоих слуг», которые могли адресоваться только к ней, одной бывшей тут, яркий румянец залил щеки молодой девушки, и, смерив графа презрительным и насмешливым взглядом, она сказала тихим голосом:
— В моей скромности можете быть уверены, граф.
Танкред ничего не ответил, повернулся спиной и кинулся прочь из будуара. Прелат поспешил за ним, крича ему вслед:
— Отдайте мне бумагу. Ради Бога, отдайте бумагу!
Запыхавшись, прелат догнал молодого человека в передней и схватил его за руку.
— Послушайте, граф, ведь надо же возвратить мне прошение о разводе… Ну вот, хорошо. А теперь еще одно. Ваша жена приедет сюда на будущей неделе; официально я должен пробовать примирить вас и обязан вызвать вас для свидания с ней, прежде…
— Хорошо, хорошо, ваше высокопреосвященство, я буду к вашим услугам, когда и как вам будет угодно меня вызвать, только в эту минуту не заставляйте меня говорить об этом деле, я не имею на то сил, — отвечал Танкред, вырываясь и спускаясь с лестницы, как ураган.
Когда прелат вернулся в будуар, чтобы переговорить с баронессой, то нашел ее в таком нервном припадке, что Нора и камеристка едва могли ее сдерживать. Взяв молча свою шляпу и покачивая головой, он ушел.
В ту минуту, как он выходил на улицу, у подъезда остановилась коляска; в ней сидели Арно и Сильвия, приехавшие за баронессой и Лилией, чтобы ехать вместе на цветочную выставку.
— Ах, я очень рад, что встречаю вас, — сказал прелат, кланяясь молодым людям, и, отводя их в сторону, присовокупил вполголоса: — У баронессы истерический припадок; не желая этого, я произвел настоящую революцию, объявив, что жена графа Танкреда просит развода с ним. Я думал, что ей известно, что он женат, и…
Он остановился, потому что Сильвия глухо вскрикнула, меж тем как Арно отступил бледный, повторяя:
— Танкред женат? И его жена хочет развестись с ним? Но это невозможно!
Прелат протянул обе руки и воскликнул с комическим отчаянием:
— Опять неожиданность. Не могу прийти в себя от удивления. Оказывается, что я извещаю всю семью о событии, которое граф так хорошо скрывал от всех и кончил тем, что сам забыл о нем, так он был ошеломлен, узнав, что его жена хочет развестись с ним. На будущей неделе она приедет сюда, чтобы ускорить процесс.
Не ожидая ответа, он сел в свой экипаж, ворча сквозь зубы: «Нет, ничего подобного никогда не бывало. Ах, негодяй, как должно быть он мучил эту бедную женщину, чтобы довести ее до крайности. Мне очень интересно увидеть ее».
Бледные и оцепенелые, Арно и Сильвия с минуту молчали.
— Войдем. Я бы хотела видеть бедную Элеонору; удар слишком тяжел для нее, — проговорила молодая девушка, первая придя в себя.
— Знала ты, что он женат и на ком? — спросил Арно.
— Да, я одна знала это и видела, как он страдал. Но все же грешно, что он бросил эту женщину; она дочь несчастного Вереяфельса, которого моя мать погубила.
Волнение помешало ей продолжать.
— Как трагическая компликация! Но что было причиной их несогласия? — спросил граф.
— Ее некрасивая наружность. Потом она скрылась; и я не знаю, откуда она опять явилась, чтобы просить развод, что, впрочем, вполне естественно.
Уже в зале были слышны истерические рыдания, крики и смех Элеоноры, доходившие из спальни, и молодые люди не рискнули идти дальше.
Через некоторое время шум стих, и вскоре вышла Лилия с лихорадочным румянцем на щеках и, видимо, утомленная.
— Удивительно, что тут происходит, — сказала она, пожимая плечами. — Известие, что месье Рекенштейн женат, привело баронессу в самое печальное состояние… В настоящую минуту у нее полный упадок сил; но я уверена, что это не будет продолжаться долго.
Она еще говорила, как прибежала камеристка сказать Лилии, что баронесса зовет ее.
— Разрешите мне пойти вместо вас, может быть, я ее успокою. А вы пока отдохните, — сказала мадемуазель Морейра и ушла вслед за горничной в спальню кузины.
Но она вернулась очень скоро.
— Ничего нельзя сделать в эту минуту. Элеонора неспособна теперь выслушать ни одного разумного слова. Надо послать за доктором, Нора.
— Я послала за Фолькмаром, но боюсь, что его не найдут дома в такую пору.
— Мадемуазель Берг, придите скорей, барыне дурно! — кричала вбежавшая камеристка.
— Поедем, — сказал граф. — По дороге мы завернем к доктору. До свидания, мадемуазель Нора, — обратился он к молодой девушке, пожимая ей руку.
Арно спешил увидеть Танкреда и объясниться с ним.
Через полчаса тяжелого ожидания приехал Фолькмар; по счастливой случайности Арно встретил его на улице.
Доктор энергично оказал помощь баронессе, которая билась, как безумная, и довела до изнеможения всех окружающих. Холодные компрессы и наркотические капли успокоили ее мало-помалу, и она наконец заснула. Лилия и доктор пошли в кабинет, и, дав молодой девушке предписания, Фолькмар спросил.
— Что скажете об этой неожиданной новости?
— Я не нахожу это непредвиденным. Со стороны графа Танкреда всегда можно было ожидать какой-нибудь безумной выходки, — отвечала Лилия, улыбаясь.
— Потом я не могу надивиться, как его жена решилась выпустить его из рук.
— Отчего же! Ее, вероятно, утомило любоваться им издали.
— Это очевидно; но только она будет жалеть его. Такого красавца и богача не бросают без сердечных терзаний; вот доказательство… — и он указал папироской на комнату баронессы.
— У его жены чувства менее пылки, быть может. И если она не глупа, то поняла в конце концов, что удерживать такого мотылька, такого баловня женщин, выше ее сил. К тому же этот брак не давал ей ничего, кроме неприятностей; сделавшись свободной, она найдет, быть может, мирное счастье.
Фолькмар вздохнул и устремил долгий, пытливый взгляд на молодую девушку, которая, откинув голову на спинку кресла, казалось, предалась печальному раздумью.
— Да, мирное счастье близ любимого существа — кто этого не жаждет! Для меня это тоже идеал жизни. Только я боюсь, что обречен тщетно желать и никогда не достигнуть его.
Лилия приподнялась и с неизъяснимым выражением заглянула в большие темные глаза молодого доктора, смотревшего на нее с такой глубокой любовью, что она была тронута. В этом честном взгляде и вообще в преданности молодого человека было нечто действующее успокоительно на ее больную, истерзанную душу. Да, возле него она найдет, если не упоительное счастье, то сердечную безмятежность, о которой она только что говорила.
— Зачем отчаиваться? Такой красивый, такой честный, более чем кто-либо вы заслуживаете найти любящее и преданное сердце, если не полное счастье, столь редкое на земле, — сказала она тихо.
Лицо Фолькмара вспыхнуло.
— Нора! — воскликнул он, быстро наклоняясь. — Подумали ли вы о значении ваших слов? Должен ли я видеть в вас обещание?
— Да. Через шесть недель кончается мой контракт с баронессой; тогда я буду свободна и с радостью приму ваше покровительство, если… — она остановилась на минуту, затем продолжала нерешительным голосом: — Если вы удовлетворитесь моей дружбой, моим обещанием посвятить мою жизнь на то, чтобы составить ваше счастье. Я не могу обещать вам любовь, и в моем прошлом есть печальная страница, хотя в ней нет ничего, что бы заставляло краснеть меня и того, кто на мне женится.
С глазами, сияющими восторгом и благодарностью, молодой человек взял обе руки Лилии и покрыл их поцелуями.
— Благодарю вас, моя дорогая. В свою очередь клянусь вам сделать все, чтобы заставить вас забыть печальное прошлое, заставить вас полюбить меня так, как я люблю вас. Но велите ли вы мне молчать пока о моем счастье?
— Да, умоляю вас, никому не слова об этом; через две — три недели самое большее — мы можем объявить о нашей помолвке.
После ухода доктора Лилия пошла в комнату, приказав камеристке сказать ей, когда баронесса проснется. Облокотясь на стол и сдвинув брови, она предалась своим думам.
Все кончено! Она распорядилась своим будущим еще раньше, чем была окончательно порвана связь, соединяющая ее с Танкредом. «Так надо было поступить, я слишком красива, слишком одинока, — говорила она себе. — И та минута, которая доставит мне радость видеть его наказанным, сожалеющим об утрате женщины, о которой он не скажет теперь „некрасива до отвращения“, эта минута вознаградит меня за мои страдания, за все, что я вынесла, будучи покинутой им». Но, несмотря на свое желание проникнуться убеждением, что ожидаемое ею торжество и ее будущность как жены обожающего ее человека обильно вознаградят ее за все пережитое, сердце Лилии обливалось кровью, испытывая невыносимое страдание при мысли о приближающейся минуте, которая разлучит ее навсегда с красивым молодым человеком, принадлежащим ей по закону и которого она любила, как ни восставали против этого ее оскорбленные гордость и рассудок.
Возвратясь в замок, Арно, расспросивший у Сильвии все, что было известно, пошел в комнаты брата, так как желал выслушать всю правду от самого Танкреда. Молодой граф сидел запершись в своем кабинете, но на зов брата отворил дверь, затем кинулся в кресло, не сказав ни слова. Арно тщательно запер двери соседних комнат и, садясь возле него, сказал с упреком:
— Ну, теперь скажи мне все. Как мог ты так долго скрывать от меня такой важный факт! Или ты сомневаешься в моей любви к тебе?
— Нет, нет. Но язык мой отказывался говорить об этом проклятом эпизоде моей жизни, — проговорил Танкред глухим голосом.
Затем, ничего не пропуская, он рассказал о своей встрече с Готфридом и о результате этого свидания.
— Клянусь тебе, Арно, что не ради необходимости уплатить Финкелыптейну я решился на этот брак; для этого я не продал бы своей жизни, а скорей — без ведома матери — обратился бы к твоему банкиру, — продолжал с жаром Танкред — Я слишком уверен в твоей преданности, чтобы не смущаясь принять временное одолжение. Но когда я увидел этого человека, так несправедливо погубленного и так благородно пощадившего нашу семейную честь, предоставленную его власти безумной страстью моей матери, — клянусь тебе, я почувствовал себя вором, подлым сообщником преступления. И когда он потребовал моего имени взамен своего, я нашел это настолько справедливым и был так подавлен угрызениями совести и стыдом, что без всякого размышления дал свое согласие. Бог свидетель, что я хотел честно исполнить свой долг, забыть Элеонору и жить с женой, данной мне Богом. Но, когда в церкви я увидел некрасивую, тщедушную и неуклюжую девушку, с которой я связывал себя на всю жизнь, бешенство и отчаяние охватили меня, а смерть матери еще более ожесточила мое сердце, Я имел неосторожность высказать Неберту, какое отвращение внушает мне моя жена; к несчастью, она услыхала мои слова и, когда я пришел за ней, она скрылась. Никогда она не подавала признака жизни; и стыд огласить такое странное положение заставлял меня молчать. Наконец, я не мог этого более выносить, и, узнав через Неберта, что она лишилась своего состояния, я написал ей.
Он вынул из стола письмо Лилии и подал его Арно, сказав предварительно, что сам он писал ей.
— Ее прошение о разводе — ответ на мое второе письмо, в котором я отказывался разойтись с ней, — заключил молодой человек прерывистым голосом.
Арно тяжело вздохнул.
— Ах, как я упрекаю себя, что оставил вас на столько лет, эгоистично занятый лишь собственным чувством. Будь я здесь, не случилось бы все это несчастье. Что касается дочери Веренфельса, она не могла поступить иначе; и я должен откровенно тебе сказать, что, по-моему, тебе следует стоять на своем отказе от развода. Честь запрещает тебе предоставить нищете и всем случайностям жизни наемщицы дочь несчастного человека, нравственно умерщвленного Габриэлью, так как нет сомненья, что молодая девушка никогда ничего не примет от тебя. Постарайся, по крайней мере, сойтись с ней. Ее поведение доказывает гордость и энергию, ее письмо — острый ум и деликатные чувства. В ней, конечно, есть что-нибудь отцовское; даже некрасивая наружность иногда изменяется, так что долг и счастье могут быть соединены.
Танкред опустил голову. Он не хотел признаться, что есть женщина, которую он любит, и что для исполнения долга честного человека он должен победить страсть более опасную и упорную, чем его юношеская любовь к Элеоноре. Его совесть, равно как и гордость, внушала ему, что стыдно принять свободу от молодой девушки, которая настолько горда, что, бросая ему эту свободу, ничего не хочет брать взамен.
— Ты прав, Арно. Надо покориться тому, что неизбежно. Я постараюсь получить прощение Лилии и примириться с нею, — сказал он, наконец, тихо. — Но чтобы не возбудить здесь разговоров и чтобы мне привыкнуть к ней, я увезу ее на несколько месяцев в Рекенштейн. Не будешь ли так добр, не поедешь ли приготовить все необходимое для нашего приезда? Сам я не могу теперь отлучиться.
— Изволь; завтра же отправлюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54