Что мне было делать? Пришлось одеться нищим, проникнуть сюда и убить ее. Жаль, что твоя мать меня увидела, пришлось и ее отправить к праотцам.
«Ты лжешь, — думала Мадленка. — Господи, зачем ты возводишь на себя напраслину? Для чего все это?»
— Мерзавец! — простонал Август. — Боже, какой мерзавец! Дядя, зачем мы слушаем его! Он заслуживает только смерти!
— Постойте, — сказал пан Кондрат. — Но княгиня была убита кинжалом, находившимся у другого человека. Как ты это объяснишь, рыцарь?
— У меня было два таких кинжала, ваша милость, — отчеканил рыцарь. — Когда я убил княгиню, неподалеку появился это рыжий юноша, которого я видел раньше и который бросил меня умирать. Я не знал, кто он на самом деле. Мне просто подумалось, будет забавно, если его заподозрят в убийстве. Я оглушил его, отобрал у него мой кинжал и унес с собой. Вот он.
И Боэмунд протянул пану Кондрату мизерикордию, как две капли воды схожую с той, которой были убиты самозванка и княгиня Гизела.
— Потом я узнал, что это вовсе не юноша. Я проник в замок, чтобы убедиться в этом, но меня схватили. Князь Август Яворский, здесь присутствующий, нанес мне тяжкое оскорбление, подняв на меня руку. Тогда я стерпел это, ибо бог велел нам прощать, но решил, что этого я так не оставлю. И вот я здесь.
— Зачем ты убил Доброслава? — спросил князь Доминик.
— Я лишь поквитался с ним за ту стрелу, которую он всадил в меня в лесу. Ничего, кроме смерти, он за это не заслуживал.
— Какой негодяй, — потерянно повторял Август. — Боже, покарай его! Бедный Доброслав, упокой господи его душу, не было на всем свете слуги вернее его!
— Вы, рыцарь, удивительный человек, — с расстановкой проговорил пан Кондрат. — Большинство людей, обвиненных в преступлении, всячески изворачиваются и отрицают свою вину, а вы, напротив, словно гордитесь ею. Более того, вы, как я понял, по собственному почину явились сюда, хотя раньше отнюдь не торопились с признанием. Не кажется ли вам, что такое ваше поведение наводит на определенные размышления?
— Я не жалею ни о чем из того, что мне пришлось совершить в жизни, — спокойно ответил Боэмунд. — Что же до причин того, почему я поступил так, а не иначе, я думаю, князь Август подтвердит, что мне нечего терять. И князь Доминик тоже. Все они были там и видели то, что я так долго скрывал. После этого — делайте со мной что хотите, мне все равно.
Пан Кондрат обернулся к князю Диковскому, и тот, наклонившись к нему, шепнул несколько слов на ухо. Пан Кондрат нахмурился.
— Ах, вот оно что… У меня больше нет вопросов.
— Сын мой, — вмешался епископ, — если ты говоришь правду, то грехи твои ужасны. Но если ты хочешь своей ложью обелить кого-то…
— Уж не твоего ли сынка Сильвестра? — иронически осведомился Боэмунд, после чего бедный Флориан разом утратил и степенность, и важность, и дар речи и забормотал что-то совершенно невразумительное.
— Довольно, — резко сказал князь Доминик. — Все эти разговоры ни к чему не ведут. Панне Соболевской я дал слово, но тебе я никакого слова не давал.
— А я и не ждал от тебя ничего, — отозвался синеглазый и презрительно прибавил: — Шлюхин сын! Мне совершенно безразлично, что будет со мной, если ты не понял этого. Если бы я сам не пришел сюда, вы бы никогда не заполучили меня. Я ни от чего не отрекаюсь и готов ответить за все, что совершил, — но судьей мне будет бог, а не ты.
— Это мы еще посмотрим, — вмешался пан Кондрат.
— Ты проник на землю князя без охранной грамоты, — тут же подключился епископ Флориан, — ты был схвачен в нашем доме как лазутчик и только что сознался в двух тягчайших преступлениях. Тебя будут судить по законам княжества и королевства… Уведите его.
Боэмунд, казалось, только и ждал этих слов. Он взял меч, переломил его о колено и швырнул обломки к ногам Доминика. Его окружили солдаты Петра из Познани, и притихшая, ошеломленная толпа смотрела, как уводят того, чье имя еще совсем недавно наводило на нее такой ужас.
Глава пятнадцатая,
в которой один против всех и все против одного
Мадленка скрылась вскоре после того, как увели крестоносца. Чутье подсказывало ей, что среди монахов, уносивших Франтишека с поля, она может найти еще кого-то знакомого, и она отправилась на его поиски. Тело Франтишека лежало в шатре, воздвигнутом неподалеку от поля; около тела был только один монах, которого Мадленка не знала. Она спросила, где братья, что явились с ним. Монах кивнул головою куда-то в сторону деревни и продолжал читать молитвы.
Подобрав юбку, Мадленка побежала в деревню. Монахов нигде не было видно. Зрители, разгоряченные происшедшим, возвращались с турнира, и Мадленка нырнула за кузницу Даниила, чтобы не попасться им на глаза. Неожиданно чья-то рука зажала ей рот, а другая оттащила назад, в щель между поленницами.
— Тихо! — шепнул ей голос брата Киприана. Мадленка только и могла, что коротко кивнуть.
Толпа валила мимо кузницы, и до Мадленки доносились отдельные голоса:
— Однако жаркая сеча была!
— Да, и посмотреть не жалко.
— Экая духота: к дождю, верно!
— Не накликай, дурень!
— Как ты думаешь: будет дождь или не будет?
— Может, будет, а может, нет: бес его знает! Так он что, крестоносец?
— Крестоносец, знамо дело!
— Пойдешь смотреть, как его казнить будут?
— А то! Думаешь, на кол посадят?
— Нехорошо, он же рыцарь все-таки.
— Ха! А в Белом замке вон не побоялись.
— Ну и где они теперь? Это ведь он их порешил, голубчик.
— Нет, наверное, голову отрубят и концы в воду.
— Езус, Мария, не задавите! Куда прешь, рожа наглая?
— На себя посмотри, образина несчастная!
— Тьфу на тебя!
— А рыжая та что?
— Рыжая она рыжая и есть: не потемнеет!
— Ха-ха-ха!
— Судить будут, это точно.
— Да какой суд!
— Ребенка потеряла, ребенка! Ой, батюшки! Не видели, люди добрые? Вот такого росточка…
— Могу сделать другого, коли захочешь.
— Ишь, чего вздумал! Да чтоб у тебя все отсохло и отвалилось, чтоб ты сдох без христианского погребения, чтоб тебя…
— Эка заладила, право слово…
Киприан из Кельна наконец отпустил Мадленку, и она повернулась к нему лицом. Второго монаха она вспомнила сразу же: он был в числе тех, кто с Боэмундом провожал ее от Мальборка до Каменок.
— Киприан! — вскрикнула Мадленка. — Что же теперь будет?
Хронист улыбнулся, глядя на нее.
— А ты, панна Магдалена, в платье лучше смотришься, чем в нашей одежде.
— Киприан! — Мадленка сердито топнула ногой. — Зачем ты пустил его сюда?
Киприан посерьезнел и вгляделся в нее.
Зачем? Думаешь, я мог его удержать? Он не из тех, кто позволит другим навязывать свою волю, и мне казалось, тебе это должно быть хорошо известно.
— Но зачем, зачем он это сделал? — застонала Мадленка, вцепившись в отчаянии в свои волосы и измяв красивую сетку. — Ведь его же убьют! О, боже мой!
Киприан прикусил верхнюю губу.
— Я давно его лечу, — сказал он коротко.
— Так ты знаешь?.. — жалобно спросила Мадленка.
— Да. Он обречен и знает это. Бог запрещает лишать себя жизни самочинно, и брат Боэмунд, я знаю, искал смерти на поле боя, когда понял, что нет такой силы в мире, которая исцелит его. — Киприан слабо улыбнулся. — Он говорил мне, что хочет умереть как рыцарь и человек, а не околеть в струпьях, как собака. — Мадленка всхлипнула, — Но он слишком хороший воин, и никто не мог его победить. Поэтому, когда он узнал от Ансбаха, что твой боец подкуплен, и сказал, что отправится сюда, я не стал отговаривать его.
Мадленка шмыгнула носом. Разумеется, синеглазый думал прежде всего о себе, а не о ней. Или о ней тоже? Она ничего не могла понять.
— Они его казнят? — спросила она обреченно. Только это было важно для нее в настоящий момент. Киприан нахмурился.
— Не знаю, панна Магдалена. Скорее всего да. Слишком много за ним разных дел, и не только Белый замок.
— Они будут пытать его? Будут мучить?
— Вероятно.
— О, боже мой!
Мадленке захотелось взять меч и сокрушить этот мир, порубать его в куски. Такое желание совершенно не приличествовало женщине, а особенно — молодой девушке, чьими свойствами должны быть терпение, покорность и благочестие. Мадленка сделала рукой резкое движение, словно рассекая клинком воздух. Киприан сочувственно смотрел на нее, и за одно это она готова была возненавидеть его. Никакие утешения не могли ей помочь.
— Скорее всего, — добавил хронист, подумав, -поскольку он все-таки сдался, они не станут медлить с казнью. Устроят подобие суда — и конец.
— А Филибер? в запальчивости спросила Мадленка. — Он что, будет сидеть сложа руки и ждать…
— Великий комтур услал Филибера в Ливонию, — коротко ответил Киприан, — по просьбе самого Боэмунда. Он не хотел, чтобы ему могли помешать. Ты права: Филибер никогда бы не отпустил его одного.
Мадленка в отчаянии ударила себя ладонью по лбу.
— Значит, ничего нельзя сделать? Совсем ничего?
— Послушай, Магдалена… — По тону Киприана было заметно, что он устал объяснять ей очевидные вещи. — Ты ни в чем не виновата. Это жертва брата Боэмунда, а не твоя. Я говорил тебе: он не тот человек, что будет сидеть сложа руки и ждать, пока не разложится заживо. Он сам выбрал свой конец, добровольно, и тебе уже не спасти его. Понимаешь?
Мадленка стиснула пальцами виски. Спасти! Боже мой, что бы она ни сделала, чтобы и в самом деле спасти его!
— Значит, только смерть избавит его от проказы? Так, по-твоему, брат Киприан?
Она хотела спросить: «А как же я?», но удержалась, поняв всю бессмысленность этого вопроса.
— Сколько он мог бы прожить еще? Ты можешь сказать мне?
— Пути господни неисповедимы, — осторожно сказал хронист. — Может быть, пять лет, или семь, или более — кто знает? Иерусалимский король Бодуэн, четвертый этого имени, с детства страдал от этого ужасного недуга и умер двадцати четырех лет от роду. Брату фон Мейссену уже 29, но он заболел не так давно, после возвращения из литовского плена. Он скрывал это от всех, даже от брата Филибера, и только я и мой помощник, лекарь, знали его тайну. Но долго так продолжаться не может: рано или поздно язвы проступят на руках, на лице, на всем теле, потом тело начнет усыхать, у человека отпадут фаланги пальцев…
Мадленка содрогнулась. Язвы — на его лице! Лице, до которого она только мечтала дотронуться… Ей стало страшно.
— Неужели не было случаев, чтобы больной исцелился? Ни одного?
Киприан покачал головой.
— Совсем? — пролепетала Мадленка в отчаянии.
— Если даже подобное возможно, я ничего об этом не слышал.
Он не лгал. Было бы ей легче, если бы он солгал? Или, наоборот, тяжелее? Ей хотелось плакать, но она с какой-то поразительной, нездоровой ясностью поняла, что слезы ей не помогут. Ни ей, ни тому, кого она любит. Все очень просто. Он обречен, и он умрет, — но умрет не от болезни, от которой люди становятся не похожи на себя самих, а той смертью, которую избрал себе добровольно. Она ничего не сможет изменить. Да, он пожертвовал жизнью ради нее, но не потому, что дорожил ею, Мадленкой Соболевской, а потому, что она — на мгновение только — оказалась пособницей, сообщницей смерти, к которой он так стремился.
При одной мысли об этом у бедной Мадленки перевернулось сердце. Ведь сама она любила его больше жизни. Она представила его себе холодным и мертвым, как Михала, и это было так страшно, что Мадленка испугалась, как бы ей не потерять рассудок. Но ведь он сказал, что эмоции только затемняют разум. Надо быть разумной, да, да, и тогда бог укажет ей выход.
Ты уходишь? — спросила она Киприана, и он поразился тому, как легко и непринужденно она произнесла эти слова.
— Нет, — сказал он. — Я останусь здесь до конца. Мадленка кивнула. Это было разумно, и она одобряла его.
— Что бы ни произошло, я тебя не выдам, — сказала она.
— Я знаю, — спокойно ответил хронист.
Кинув на него последний взгляд, Мадленка вышла на грязную улицу. Розовый в пятнах поросенок бросился ей в ноги, радостно похрюкивая. Она оттолкнула его ногой и поспешила в замок, где родители и сестры беспокоились, не найдя ее после поединка. Встречные шляхтичи провожали ее взорами, полными любопытства, и оборачивались ей вслед, но Мадленка шла с высоко поднятой головой, не отвечая ни на чьи поклоны и приветствия. Отец бросился ей навстречу.
— Мадленка! Слава богу, все кончилось.
Она так не считала, но тем не менее они обнялись. Пан Соболевский предложил, не мешкая, отправиться в Каменки, пока путь свободен. Госпожа Анна поддержала его. Ответ дочери поразил их обоих:
— Вы отправляйтесь, а я остаюсь.
Пан Соболевский, опомнившись, открыл рот, чтобы привести Мадленку в чувство и напомнить, что он как-никак глава семьи, в которой должны считаться с его мнением, но жена, как всегда, его опередила.
— Что это тебе вздумалось? — с возмущением спросила она. — Мы немедленно уезжаем!
— Вы, но не я.
Госпожа Анна оторопела. Ей никогда не выказывали такого непочтения. Пан Соболевский начал нервно дергать ус: по опыту он знал, что жена вот-вот взорвется и тогда не миновать бури. Но госпожа Анна ничего не сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
«Ты лжешь, — думала Мадленка. — Господи, зачем ты возводишь на себя напраслину? Для чего все это?»
— Мерзавец! — простонал Август. — Боже, какой мерзавец! Дядя, зачем мы слушаем его! Он заслуживает только смерти!
— Постойте, — сказал пан Кондрат. — Но княгиня была убита кинжалом, находившимся у другого человека. Как ты это объяснишь, рыцарь?
— У меня было два таких кинжала, ваша милость, — отчеканил рыцарь. — Когда я убил княгиню, неподалеку появился это рыжий юноша, которого я видел раньше и который бросил меня умирать. Я не знал, кто он на самом деле. Мне просто подумалось, будет забавно, если его заподозрят в убийстве. Я оглушил его, отобрал у него мой кинжал и унес с собой. Вот он.
И Боэмунд протянул пану Кондрату мизерикордию, как две капли воды схожую с той, которой были убиты самозванка и княгиня Гизела.
— Потом я узнал, что это вовсе не юноша. Я проник в замок, чтобы убедиться в этом, но меня схватили. Князь Август Яворский, здесь присутствующий, нанес мне тяжкое оскорбление, подняв на меня руку. Тогда я стерпел это, ибо бог велел нам прощать, но решил, что этого я так не оставлю. И вот я здесь.
— Зачем ты убил Доброслава? — спросил князь Доминик.
— Я лишь поквитался с ним за ту стрелу, которую он всадил в меня в лесу. Ничего, кроме смерти, он за это не заслуживал.
— Какой негодяй, — потерянно повторял Август. — Боже, покарай его! Бедный Доброслав, упокой господи его душу, не было на всем свете слуги вернее его!
— Вы, рыцарь, удивительный человек, — с расстановкой проговорил пан Кондрат. — Большинство людей, обвиненных в преступлении, всячески изворачиваются и отрицают свою вину, а вы, напротив, словно гордитесь ею. Более того, вы, как я понял, по собственному почину явились сюда, хотя раньше отнюдь не торопились с признанием. Не кажется ли вам, что такое ваше поведение наводит на определенные размышления?
— Я не жалею ни о чем из того, что мне пришлось совершить в жизни, — спокойно ответил Боэмунд. — Что же до причин того, почему я поступил так, а не иначе, я думаю, князь Август подтвердит, что мне нечего терять. И князь Доминик тоже. Все они были там и видели то, что я так долго скрывал. После этого — делайте со мной что хотите, мне все равно.
Пан Кондрат обернулся к князю Диковскому, и тот, наклонившись к нему, шепнул несколько слов на ухо. Пан Кондрат нахмурился.
— Ах, вот оно что… У меня больше нет вопросов.
— Сын мой, — вмешался епископ, — если ты говоришь правду, то грехи твои ужасны. Но если ты хочешь своей ложью обелить кого-то…
— Уж не твоего ли сынка Сильвестра? — иронически осведомился Боэмунд, после чего бедный Флориан разом утратил и степенность, и важность, и дар речи и забормотал что-то совершенно невразумительное.
— Довольно, — резко сказал князь Доминик. — Все эти разговоры ни к чему не ведут. Панне Соболевской я дал слово, но тебе я никакого слова не давал.
— А я и не ждал от тебя ничего, — отозвался синеглазый и презрительно прибавил: — Шлюхин сын! Мне совершенно безразлично, что будет со мной, если ты не понял этого. Если бы я сам не пришел сюда, вы бы никогда не заполучили меня. Я ни от чего не отрекаюсь и готов ответить за все, что совершил, — но судьей мне будет бог, а не ты.
— Это мы еще посмотрим, — вмешался пан Кондрат.
— Ты проник на землю князя без охранной грамоты, — тут же подключился епископ Флориан, — ты был схвачен в нашем доме как лазутчик и только что сознался в двух тягчайших преступлениях. Тебя будут судить по законам княжества и королевства… Уведите его.
Боэмунд, казалось, только и ждал этих слов. Он взял меч, переломил его о колено и швырнул обломки к ногам Доминика. Его окружили солдаты Петра из Познани, и притихшая, ошеломленная толпа смотрела, как уводят того, чье имя еще совсем недавно наводило на нее такой ужас.
Глава пятнадцатая,
в которой один против всех и все против одного
Мадленка скрылась вскоре после того, как увели крестоносца. Чутье подсказывало ей, что среди монахов, уносивших Франтишека с поля, она может найти еще кого-то знакомого, и она отправилась на его поиски. Тело Франтишека лежало в шатре, воздвигнутом неподалеку от поля; около тела был только один монах, которого Мадленка не знала. Она спросила, где братья, что явились с ним. Монах кивнул головою куда-то в сторону деревни и продолжал читать молитвы.
Подобрав юбку, Мадленка побежала в деревню. Монахов нигде не было видно. Зрители, разгоряченные происшедшим, возвращались с турнира, и Мадленка нырнула за кузницу Даниила, чтобы не попасться им на глаза. Неожиданно чья-то рука зажала ей рот, а другая оттащила назад, в щель между поленницами.
— Тихо! — шепнул ей голос брата Киприана. Мадленка только и могла, что коротко кивнуть.
Толпа валила мимо кузницы, и до Мадленки доносились отдельные голоса:
— Однако жаркая сеча была!
— Да, и посмотреть не жалко.
— Экая духота: к дождю, верно!
— Не накликай, дурень!
— Как ты думаешь: будет дождь или не будет?
— Может, будет, а может, нет: бес его знает! Так он что, крестоносец?
— Крестоносец, знамо дело!
— Пойдешь смотреть, как его казнить будут?
— А то! Думаешь, на кол посадят?
— Нехорошо, он же рыцарь все-таки.
— Ха! А в Белом замке вон не побоялись.
— Ну и где они теперь? Это ведь он их порешил, голубчик.
— Нет, наверное, голову отрубят и концы в воду.
— Езус, Мария, не задавите! Куда прешь, рожа наглая?
— На себя посмотри, образина несчастная!
— Тьфу на тебя!
— А рыжая та что?
— Рыжая она рыжая и есть: не потемнеет!
— Ха-ха-ха!
— Судить будут, это точно.
— Да какой суд!
— Ребенка потеряла, ребенка! Ой, батюшки! Не видели, люди добрые? Вот такого росточка…
— Могу сделать другого, коли захочешь.
— Ишь, чего вздумал! Да чтоб у тебя все отсохло и отвалилось, чтоб ты сдох без христианского погребения, чтоб тебя…
— Эка заладила, право слово…
Киприан из Кельна наконец отпустил Мадленку, и она повернулась к нему лицом. Второго монаха она вспомнила сразу же: он был в числе тех, кто с Боэмундом провожал ее от Мальборка до Каменок.
— Киприан! — вскрикнула Мадленка. — Что же теперь будет?
Хронист улыбнулся, глядя на нее.
— А ты, панна Магдалена, в платье лучше смотришься, чем в нашей одежде.
— Киприан! — Мадленка сердито топнула ногой. — Зачем ты пустил его сюда?
Киприан посерьезнел и вгляделся в нее.
Зачем? Думаешь, я мог его удержать? Он не из тех, кто позволит другим навязывать свою волю, и мне казалось, тебе это должно быть хорошо известно.
— Но зачем, зачем он это сделал? — застонала Мадленка, вцепившись в отчаянии в свои волосы и измяв красивую сетку. — Ведь его же убьют! О, боже мой!
Киприан прикусил верхнюю губу.
— Я давно его лечу, — сказал он коротко.
— Так ты знаешь?.. — жалобно спросила Мадленка.
— Да. Он обречен и знает это. Бог запрещает лишать себя жизни самочинно, и брат Боэмунд, я знаю, искал смерти на поле боя, когда понял, что нет такой силы в мире, которая исцелит его. — Киприан слабо улыбнулся. — Он говорил мне, что хочет умереть как рыцарь и человек, а не околеть в струпьях, как собака. — Мадленка всхлипнула, — Но он слишком хороший воин, и никто не мог его победить. Поэтому, когда он узнал от Ансбаха, что твой боец подкуплен, и сказал, что отправится сюда, я не стал отговаривать его.
Мадленка шмыгнула носом. Разумеется, синеглазый думал прежде всего о себе, а не о ней. Или о ней тоже? Она ничего не могла понять.
— Они его казнят? — спросила она обреченно. Только это было важно для нее в настоящий момент. Киприан нахмурился.
— Не знаю, панна Магдалена. Скорее всего да. Слишком много за ним разных дел, и не только Белый замок.
— Они будут пытать его? Будут мучить?
— Вероятно.
— О, боже мой!
Мадленке захотелось взять меч и сокрушить этот мир, порубать его в куски. Такое желание совершенно не приличествовало женщине, а особенно — молодой девушке, чьими свойствами должны быть терпение, покорность и благочестие. Мадленка сделала рукой резкое движение, словно рассекая клинком воздух. Киприан сочувственно смотрел на нее, и за одно это она готова была возненавидеть его. Никакие утешения не могли ей помочь.
— Скорее всего, — добавил хронист, подумав, -поскольку он все-таки сдался, они не станут медлить с казнью. Устроят подобие суда — и конец.
— А Филибер? в запальчивости спросила Мадленка. — Он что, будет сидеть сложа руки и ждать…
— Великий комтур услал Филибера в Ливонию, — коротко ответил Киприан, — по просьбе самого Боэмунда. Он не хотел, чтобы ему могли помешать. Ты права: Филибер никогда бы не отпустил его одного.
Мадленка в отчаянии ударила себя ладонью по лбу.
— Значит, ничего нельзя сделать? Совсем ничего?
— Послушай, Магдалена… — По тону Киприана было заметно, что он устал объяснять ей очевидные вещи. — Ты ни в чем не виновата. Это жертва брата Боэмунда, а не твоя. Я говорил тебе: он не тот человек, что будет сидеть сложа руки и ждать, пока не разложится заживо. Он сам выбрал свой конец, добровольно, и тебе уже не спасти его. Понимаешь?
Мадленка стиснула пальцами виски. Спасти! Боже мой, что бы она ни сделала, чтобы и в самом деле спасти его!
— Значит, только смерть избавит его от проказы? Так, по-твоему, брат Киприан?
Она хотела спросить: «А как же я?», но удержалась, поняв всю бессмысленность этого вопроса.
— Сколько он мог бы прожить еще? Ты можешь сказать мне?
— Пути господни неисповедимы, — осторожно сказал хронист. — Может быть, пять лет, или семь, или более — кто знает? Иерусалимский король Бодуэн, четвертый этого имени, с детства страдал от этого ужасного недуга и умер двадцати четырех лет от роду. Брату фон Мейссену уже 29, но он заболел не так давно, после возвращения из литовского плена. Он скрывал это от всех, даже от брата Филибера, и только я и мой помощник, лекарь, знали его тайну. Но долго так продолжаться не может: рано или поздно язвы проступят на руках, на лице, на всем теле, потом тело начнет усыхать, у человека отпадут фаланги пальцев…
Мадленка содрогнулась. Язвы — на его лице! Лице, до которого она только мечтала дотронуться… Ей стало страшно.
— Неужели не было случаев, чтобы больной исцелился? Ни одного?
Киприан покачал головой.
— Совсем? — пролепетала Мадленка в отчаянии.
— Если даже подобное возможно, я ничего об этом не слышал.
Он не лгал. Было бы ей легче, если бы он солгал? Или, наоборот, тяжелее? Ей хотелось плакать, но она с какой-то поразительной, нездоровой ясностью поняла, что слезы ей не помогут. Ни ей, ни тому, кого она любит. Все очень просто. Он обречен, и он умрет, — но умрет не от болезни, от которой люди становятся не похожи на себя самих, а той смертью, которую избрал себе добровольно. Она ничего не сможет изменить. Да, он пожертвовал жизнью ради нее, но не потому, что дорожил ею, Мадленкой Соболевской, а потому, что она — на мгновение только — оказалась пособницей, сообщницей смерти, к которой он так стремился.
При одной мысли об этом у бедной Мадленки перевернулось сердце. Ведь сама она любила его больше жизни. Она представила его себе холодным и мертвым, как Михала, и это было так страшно, что Мадленка испугалась, как бы ей не потерять рассудок. Но ведь он сказал, что эмоции только затемняют разум. Надо быть разумной, да, да, и тогда бог укажет ей выход.
Ты уходишь? — спросила она Киприана, и он поразился тому, как легко и непринужденно она произнесла эти слова.
— Нет, — сказал он. — Я останусь здесь до конца. Мадленка кивнула. Это было разумно, и она одобряла его.
— Что бы ни произошло, я тебя не выдам, — сказала она.
— Я знаю, — спокойно ответил хронист.
Кинув на него последний взгляд, Мадленка вышла на грязную улицу. Розовый в пятнах поросенок бросился ей в ноги, радостно похрюкивая. Она оттолкнула его ногой и поспешила в замок, где родители и сестры беспокоились, не найдя ее после поединка. Встречные шляхтичи провожали ее взорами, полными любопытства, и оборачивались ей вслед, но Мадленка шла с высоко поднятой головой, не отвечая ни на чьи поклоны и приветствия. Отец бросился ей навстречу.
— Мадленка! Слава богу, все кончилось.
Она так не считала, но тем не менее они обнялись. Пан Соболевский предложил, не мешкая, отправиться в Каменки, пока путь свободен. Госпожа Анна поддержала его. Ответ дочери поразил их обоих:
— Вы отправляйтесь, а я остаюсь.
Пан Соболевский, опомнившись, открыл рот, чтобы привести Мадленку в чувство и напомнить, что он как-никак глава семьи, в которой должны считаться с его мнением, но жена, как всегда, его опередила.
— Что это тебе вздумалось? — с возмущением спросила она. — Мы немедленно уезжаем!
— Вы, но не я.
Госпожа Анна оторопела. Ей никогда не выказывали такого непочтения. Пан Соболевский начал нервно дергать ус: по опыту он знал, что жена вот-вот взорвется и тогда не миновать бури. Но госпожа Анна ничего не сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47