После этого Мадленка почувствовала себя такой слабой, бесполезной и жалкой, что на глазах у нее выступили слезы бессилия. Воля, которая противостояла ей, оказалась слишком могущественна, и Мадленка сомневалась, хватит ли у нее мужества долго сопротивляться козням своих врагов.
Слуги накрыли повозки с кусками тел холстиной, Петр из Познани выделил им вооруженную охрану и наказал не останавливаться, пока они не доберутся до замка. Ксендз Домбровский тоже хотел уехать, но ему напомнили о его долге перед павшими крестоносцами — ведь они тоже как-никак были христианами, — и он скрепя сердце согласился с необходимостью своего пребывания здесь. Кроме того, при отряде осталась шаткая телега — одна на всех мертвых рыцарей.
— Едем, — сказал Август Мадленке, проходя мимо нее. — Пора с этим покончить.
Мадленка поспешила за ним. Она смутно подумала, что давеча заготовила какое-то замысловатое объяснение по поводу исчезновения главного супостата фон Мейссена, но хоть убей, не могла его припомнить. Впрочем, теперь ей это было совершенно безразлично.
Глава пятнадцатая,
в которой люди князя узнают о себе много нелицеприятного
Обуреваемая дурными предчувствиями, Мадленка ехала вслед за князем Августом во главе отряда. До поры до времени моя героиня жила, как птичка, ни о чем особенно не заботясь. Она знала, что люди умирают, страдают, мучают друг друга, но таков был господствовавший порядок вещей, к которому она все-таки имела мало отношения.
Характер Мадленки, сотканный из беззаботности, упрямства и детской открытости, панцирем защищал ее от серьезных невзгод и помогал оставаться самой собой в ситуациях, казалось бы, совершенно безнадежных. В каком-то смысле она все еще была ребенком, но из тех детей, которые точно знают, что хорошо, а что плохо, и которых не переубедить никакими мудреными рассуждениями.
Теперь Мадленка находилась в положении ребенка, впервые открывшего для себя существование зла, и размеры его, жестокость и бессмысленность потрясали ее, пугали и заставляли задуматься. Она ненавидела зло всей душой, но при этом ни капли не обольщалась насчет своих собственных возможностей. Она никому не могла довериться, она даже не могла произнести вслух свое настоящее имя, ибо его присвоили чужие, а она сама назвалась измененным именем брата. Она была слаба, беззащитна и вдобавок успела натворить множество поступков, о которых охотно предпочла бы забыть, — например, великодушно пощадила того крестоносца, хотя все, кого она знала, единодушно сходились во мнении, что он был мерзавцем, какого свет не видел. (Ну, может, и видел, но не слишком много.)
И все-таки, когда Мадленка попыталась себе представить, сумела бы она добить его, если бы знала побольше о его прошлом, она вынуждена была признать, что нет, не смогла бы. Во-первых, у него были такие потрясающие синие глаза, а во-вторых… Тут Мадленка сама разозлилась на себя, поняв, какой чепухой полна ее голова.
«Ах, если бы тут был мой дедушка! — думала она с отчаянием. — Уж он-то наверняка бы сразу догадался что к чему, а я — я не могу, нет, не могу! У меня до сих пор перед глазами стоит бедный Михал и эта проклятая рысь. У-у, сатанинское животное! (Мадленка злобно дернула за узду, и конь недовольно мотнул головой.) И я даже не могу его оплакать, потому что не знаю, кто мои враги».
Врагом и в самом деле мог оказаться кто угодно. То и дело Мадленка косилась на Августа, размышляя, можно ли ему верить. Она помнила, как он был потрясен, увидев останки своей крестной матери, но это ничего не значило — ведь лже-Мадленка изображала потрясение ничуть не хуже. А что если он в лицедействе не уступает ей?
«Интересно, откуда она могла взяться? — мучительно размышляла Мадленка. — При дворе князя ее никто не знает, иначе она бы не могла так свободно изображать меня. Значит, она не из здешних мест. Но откуда? Откуда же?»
И взорам Мадленки представился огромный, необъятный мир, кишевший ее врагами, и в каждом уголке затаился возможный убийца.
«Ясно одно — им во что бы то ни стало надо убедить князя Доминика, что это дело рук крестоносцев, иначе им самим несдобровать. Только вот стрелы они используют особенные, а раз так — надо познакомиться с этим Даниилом из Галича».
Покамест из числа подозреваемых можно было исключить самого князя Доминика, ибо становилось очевидно, что он сам был обманут. Кроме того, свою роль сыграло другое, весьма существенное соображение: как-то не верилось, чтобы такой красавец, богач и вообще один из первых вельмож королевства занимался столь гнусными делами.
Мадленка закусила губу. Соображения соображениями, да и князь, спору нет, красавец хоть куда, только вот те люди, что напали на них десятого мая, были очень уж хорошо организованы. Дружина у князя Диковского отменная, а раз так, пренебрегать им ни в коем случае нельзя.
Но самое главное — мотив и подоплека этого странного и страшного дела — по-прежнему скрывались в густейшем тумане, а ведь еще дедушка Мадленки говорил: «Ничего, рыжее мое солнышко, на свете не бывает просто так».
«Завещание! — озарило Мадленку. — Деньги, богатства! Настоятельница наверняка была далеко не бедной женщиной. Что если она отписала все состояние крестнику Августу? Или князю, с чьей матерью была так дружна?»
Определенно, тут есть над чем подумать, заключила Мадленка и немного приободрилась.
«В самом деле, зачем им какие-то жалкие платья и серебро, — рассуждала девушка, — когда они знают, что получат все?»
Но кто были эти они, оставалось загадкой. Мадленке до ужаса не хотелось, чтобы за всем этим стоял князь Доминик, который ей нравился. С другой стороны, его племянник Август тоже хороший парень, и лично против него Мадленка ничего не имела. В сущности, все, кого Мадленка видела при дворе князя Диковского, оказались вполне приличными людьми, за исключением поганой литвинки с ее ручным зверем. Но литвинка не могла организовать военный отряд и командовать нападением, вот в чем дело.
И все же Мадленка нутром чуяла, что где-то среди этих приличных людей затаился ее недруг, тот, кто глумился над Михалом, кто подослал самозванку и приказал разрыть захоронение. Более того: раз она едва не разрушила его замыслы, он наверняка догадывается, что где-то, в какой-то части своего хитроумного плана допустил просчет. Наверняка он, этот неведомый и коварный враг, уже ищет ее, чтобы заставить замолчать.
По спине Мадленки забегали мурашки. Она поежилась. Петр из Познани оглянулся на нее, и ей показалось, что у него странный взгляд. Князь Август в молчании ехал немного впереди, и это тоже было странно. Князь Доминик беседовал с ксендзом Домбровским, едва державшимся в седле. По лицу градом катился пот, и он утирал его дрожащей рукой.
Да, но если она не знает, кто ее враги, то и они тоже, скорее всего, не знают, кто она. Переодевание ее спасло. Бог хранит ее и будет хранить и впредь, потому что ее дело — правое, а бог не может быть на стороне неправого. Так, во всяком случае, ее учили.
Мадленка осмотрелась по сторонам и поняла, что они приближаются к тому месту, где остались лежать мертвые рыцари и где она разговаривала с Боэмундом фон Мейссеном. Дорога огибала купу деревьев. Вот передние всадники выехали на прямую, и скоро,
скоро…
— Стой! — взревел Петр из Познани. — Стой! К оружию!
— К оружию! — вторили ему десятки голосов. Ибо глазам всех присутствующих предстал не десяток тел, над которым кружило жадное до падали воронье и прочие нечистые птицы, а хорошо вооруженный и готовый к бою отряд крестоносцев в белых плащах с черными крестами. В стороне стояли две или три повозки, на которые кнехты бережно переносили павших рыцарей, а два священника ордена читали заупокойные молитвы. Таким образом, князь Диковский, явившийся сюда с самыми лучшими побуждениями, натолкнулся на своих исконных врагов, которые мало того что опередили его, но и не побоялись нарушить мир и ступить на его земли, чтобы только забрать тела своих товарищей.
Появление поляков не прошло незамеченным. Первым их увидел оруженосец одного из рыцарей и пронзительно засвистел. Вслед за тем человек в сером плаще, стоявший между двух священников с непокрытой головой, отбежал к своей лошади и без посторонней помощи вскочил в седло, даром что был в полном вооружении.
Хриплым голосом он выкрикнул короткие команды, которые его товарищи выполнили с удивительной быстротой и четкостью: всадники выстроились в неровное каре, оставив в середине повозки с телами, невооруженных священников и слуг. Рыцари опустили забрала шлемов и, готовые ко всему, выставили копья. Положение становилось, прямо скажем, довольно-таки угрожающим.
Пока крестоносцы построились для обороны, но их явно было больше, чем поляков, и кто знает, чем могла бы обернуться их схватка, если бы разъяренные рыцари перешли в наступление. Князь Доминик, очевидно, понял это и обменялся коротким выразительным взглядом с Петром из Познани. Тот только кивнул и указал движением подбородка на ксендза Домбровского. Князь шепнул что-то ксендзу на ухо, и тот, белее белого, выехал вперед. Лошадь под ним танцевала и не слушалась всадника.
— Во имя господа, стойте! — пронзительно закричал ксендз, выставив руку с распятием. — Князь Доминик хочет говорить с вашим командиром.
— Пусть говорит, — проорал человек в сером плаще, не надевший шлема и с презрением глядевший на польскую дружину из-под лохматых пшеничных бровей, — коли не лишился языка от страха!
Рыцари загоготали. Ксендз с отчаянием в лице обернулся к своему господину.
— Спроси их, что они здесь делают, — велел ему князь Доминик, и жилка на его виске, обращенном к Мадленке, тонко затрепетала.
— Князь хочет знать, что вы делаете на его землях! — крикнул ксендз.
— Ах он это хочет знать? — азартно крикнул человек в сером плаще. — А я хочу знать, как он смеет смотреть людям в глаза, этот лжец, клятвопреступник и грязный выродок! Он дал охранную грамоту за своей подписью брату фон Мейссену и восьми другим, и теперь все умерли, все убиты на его земле, с его ведома, а тот, кто это сотворил, зовется князем Августом и приходится ему племянником! Ну! Что на это скажет благородный князь?
И человек в сером уперся кулаком в бок и с вызовом поглядел на польских шляхтичей. Звали его Гот-фрид фон Ансбах, он командовал гарнизоном замка Торн, лежащего на границе земель королевства и крестоносцев, и слыл человеком неуживчивым, вспыльчивым и отменно храбрым. Почти всю жизнь он провел в этой земле и поэтому изъяснялся по-польски ничуть не хуже, чем на родном нижненемецком диалекте, — что, как мы вскоре увидим, обернулось великим посрамлением для князя и его придворных.
— Ваши рыцари первые напали на моего племянника! — крикнул князь Доминик, и Мадленка удивленно воззрилась на него: ей, как и всем присутствующим, было отлично известно, что князь лжет, однако никто даже бровью не повел.
— Неправда! — воскликнул фон Ансбах в ответ. — Если бы они напали первыми, твой недоношенный племянник не унес бы ног и сам валялся здесь, разрубленный на части, как последняя свинья!
Мадленка вспомнила повадки синеглазого и вынуждена была признать, что в словах фон Ансбаха есть определенная доля истины.
— Вы поплатитесь за то, что убили благородного фон Мейссена и других братьев! — вопил фон Ансбах. — Вам это дорого обойдется! И за удержание брата Филибера де Ланже вы тоже заплатите!
«Ага, значит, синеглазый все-таки умер от ран, — соображала Мадленка. — Но перед смертью успел рассказать им, кто на него напал — ведь они точно знают, что это был именно Август».
— А мы обвиняем вас в том, что вы злодейски умертвили настоятельницу монастыря святой Клары, мать Евлалию! — крикнул в ответ князь Доминик. — Вам придется держать ответ перед королем за это!
— Да? — заорал немец, очевидно, совершенно выведенный из себя упоминанием о короле Владиславе, иначе Ягайло, бывшем литовском язычнике и умнейшем политике, которого крестоносцы люто ненавидели. — А за то, что твоя мать была грязная шлюха, мне тоже придется держать ответ? А? Шлюхин сын! Незаконнорожденный ублюдок!
Крестоносцы разразились дружным хохотом. Пальцы князя Диковского, державшие узду, почти побелели.
— Не смей оскорблять память княгини, ты, немецкая нечисть! — крикнул он, не сдержавшись.
Рыцари ответили новым взрывом смеха.
— Прошу вас! — надрывался ксендз Домбровский. — Мы же все-таки христиане!
Но никто не внял его призыву, и вскоре ругательства с обеих сторон уже потоком полились через его голову — ибо ксендз, чья лошадь заупрямилась, намертво застрял как раз посередине между отрядом крестоносцев и дружиной князя.
Поляки кричали, что все крестоносцы — содомиты, дьяволопоклонники, развратники, каких мало подлупой, тупицы, варвары и мерзавцы, которым самое место на виселице или на колу.
Впрочем, что бы они ни твердили, им все равно было далеко до меднорожего фон Ансбаха с его зычной глоткой, который к тому же знал почти всех присутствующих врагов поименно и о каждом сообщал что-нибудь чрезвычайно оскорбительное и неуместное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Слуги накрыли повозки с кусками тел холстиной, Петр из Познани выделил им вооруженную охрану и наказал не останавливаться, пока они не доберутся до замка. Ксендз Домбровский тоже хотел уехать, но ему напомнили о его долге перед павшими крестоносцами — ведь они тоже как-никак были христианами, — и он скрепя сердце согласился с необходимостью своего пребывания здесь. Кроме того, при отряде осталась шаткая телега — одна на всех мертвых рыцарей.
— Едем, — сказал Август Мадленке, проходя мимо нее. — Пора с этим покончить.
Мадленка поспешила за ним. Она смутно подумала, что давеча заготовила какое-то замысловатое объяснение по поводу исчезновения главного супостата фон Мейссена, но хоть убей, не могла его припомнить. Впрочем, теперь ей это было совершенно безразлично.
Глава пятнадцатая,
в которой люди князя узнают о себе много нелицеприятного
Обуреваемая дурными предчувствиями, Мадленка ехала вслед за князем Августом во главе отряда. До поры до времени моя героиня жила, как птичка, ни о чем особенно не заботясь. Она знала, что люди умирают, страдают, мучают друг друга, но таков был господствовавший порядок вещей, к которому она все-таки имела мало отношения.
Характер Мадленки, сотканный из беззаботности, упрямства и детской открытости, панцирем защищал ее от серьезных невзгод и помогал оставаться самой собой в ситуациях, казалось бы, совершенно безнадежных. В каком-то смысле она все еще была ребенком, но из тех детей, которые точно знают, что хорошо, а что плохо, и которых не переубедить никакими мудреными рассуждениями.
Теперь Мадленка находилась в положении ребенка, впервые открывшего для себя существование зла, и размеры его, жестокость и бессмысленность потрясали ее, пугали и заставляли задуматься. Она ненавидела зло всей душой, но при этом ни капли не обольщалась насчет своих собственных возможностей. Она никому не могла довериться, она даже не могла произнести вслух свое настоящее имя, ибо его присвоили чужие, а она сама назвалась измененным именем брата. Она была слаба, беззащитна и вдобавок успела натворить множество поступков, о которых охотно предпочла бы забыть, — например, великодушно пощадила того крестоносца, хотя все, кого она знала, единодушно сходились во мнении, что он был мерзавцем, какого свет не видел. (Ну, может, и видел, но не слишком много.)
И все-таки, когда Мадленка попыталась себе представить, сумела бы она добить его, если бы знала побольше о его прошлом, она вынуждена была признать, что нет, не смогла бы. Во-первых, у него были такие потрясающие синие глаза, а во-вторых… Тут Мадленка сама разозлилась на себя, поняв, какой чепухой полна ее голова.
«Ах, если бы тут был мой дедушка! — думала она с отчаянием. — Уж он-то наверняка бы сразу догадался что к чему, а я — я не могу, нет, не могу! У меня до сих пор перед глазами стоит бедный Михал и эта проклятая рысь. У-у, сатанинское животное! (Мадленка злобно дернула за узду, и конь недовольно мотнул головой.) И я даже не могу его оплакать, потому что не знаю, кто мои враги».
Врагом и в самом деле мог оказаться кто угодно. То и дело Мадленка косилась на Августа, размышляя, можно ли ему верить. Она помнила, как он был потрясен, увидев останки своей крестной матери, но это ничего не значило — ведь лже-Мадленка изображала потрясение ничуть не хуже. А что если он в лицедействе не уступает ей?
«Интересно, откуда она могла взяться? — мучительно размышляла Мадленка. — При дворе князя ее никто не знает, иначе она бы не могла так свободно изображать меня. Значит, она не из здешних мест. Но откуда? Откуда же?»
И взорам Мадленки представился огромный, необъятный мир, кишевший ее врагами, и в каждом уголке затаился возможный убийца.
«Ясно одно — им во что бы то ни стало надо убедить князя Доминика, что это дело рук крестоносцев, иначе им самим несдобровать. Только вот стрелы они используют особенные, а раз так — надо познакомиться с этим Даниилом из Галича».
Покамест из числа подозреваемых можно было исключить самого князя Доминика, ибо становилось очевидно, что он сам был обманут. Кроме того, свою роль сыграло другое, весьма существенное соображение: как-то не верилось, чтобы такой красавец, богач и вообще один из первых вельмож королевства занимался столь гнусными делами.
Мадленка закусила губу. Соображения соображениями, да и князь, спору нет, красавец хоть куда, только вот те люди, что напали на них десятого мая, были очень уж хорошо организованы. Дружина у князя Диковского отменная, а раз так, пренебрегать им ни в коем случае нельзя.
Но самое главное — мотив и подоплека этого странного и страшного дела — по-прежнему скрывались в густейшем тумане, а ведь еще дедушка Мадленки говорил: «Ничего, рыжее мое солнышко, на свете не бывает просто так».
«Завещание! — озарило Мадленку. — Деньги, богатства! Настоятельница наверняка была далеко не бедной женщиной. Что если она отписала все состояние крестнику Августу? Или князю, с чьей матерью была так дружна?»
Определенно, тут есть над чем подумать, заключила Мадленка и немного приободрилась.
«В самом деле, зачем им какие-то жалкие платья и серебро, — рассуждала девушка, — когда они знают, что получат все?»
Но кто были эти они, оставалось загадкой. Мадленке до ужаса не хотелось, чтобы за всем этим стоял князь Доминик, который ей нравился. С другой стороны, его племянник Август тоже хороший парень, и лично против него Мадленка ничего не имела. В сущности, все, кого Мадленка видела при дворе князя Диковского, оказались вполне приличными людьми, за исключением поганой литвинки с ее ручным зверем. Но литвинка не могла организовать военный отряд и командовать нападением, вот в чем дело.
И все же Мадленка нутром чуяла, что где-то среди этих приличных людей затаился ее недруг, тот, кто глумился над Михалом, кто подослал самозванку и приказал разрыть захоронение. Более того: раз она едва не разрушила его замыслы, он наверняка догадывается, что где-то, в какой-то части своего хитроумного плана допустил просчет. Наверняка он, этот неведомый и коварный враг, уже ищет ее, чтобы заставить замолчать.
По спине Мадленки забегали мурашки. Она поежилась. Петр из Познани оглянулся на нее, и ей показалось, что у него странный взгляд. Князь Август в молчании ехал немного впереди, и это тоже было странно. Князь Доминик беседовал с ксендзом Домбровским, едва державшимся в седле. По лицу градом катился пот, и он утирал его дрожащей рукой.
Да, но если она не знает, кто ее враги, то и они тоже, скорее всего, не знают, кто она. Переодевание ее спасло. Бог хранит ее и будет хранить и впредь, потому что ее дело — правое, а бог не может быть на стороне неправого. Так, во всяком случае, ее учили.
Мадленка осмотрелась по сторонам и поняла, что они приближаются к тому месту, где остались лежать мертвые рыцари и где она разговаривала с Боэмундом фон Мейссеном. Дорога огибала купу деревьев. Вот передние всадники выехали на прямую, и скоро,
скоро…
— Стой! — взревел Петр из Познани. — Стой! К оружию!
— К оружию! — вторили ему десятки голосов. Ибо глазам всех присутствующих предстал не десяток тел, над которым кружило жадное до падали воронье и прочие нечистые птицы, а хорошо вооруженный и готовый к бою отряд крестоносцев в белых плащах с черными крестами. В стороне стояли две или три повозки, на которые кнехты бережно переносили павших рыцарей, а два священника ордена читали заупокойные молитвы. Таким образом, князь Диковский, явившийся сюда с самыми лучшими побуждениями, натолкнулся на своих исконных врагов, которые мало того что опередили его, но и не побоялись нарушить мир и ступить на его земли, чтобы только забрать тела своих товарищей.
Появление поляков не прошло незамеченным. Первым их увидел оруженосец одного из рыцарей и пронзительно засвистел. Вслед за тем человек в сером плаще, стоявший между двух священников с непокрытой головой, отбежал к своей лошади и без посторонней помощи вскочил в седло, даром что был в полном вооружении.
Хриплым голосом он выкрикнул короткие команды, которые его товарищи выполнили с удивительной быстротой и четкостью: всадники выстроились в неровное каре, оставив в середине повозки с телами, невооруженных священников и слуг. Рыцари опустили забрала шлемов и, готовые ко всему, выставили копья. Положение становилось, прямо скажем, довольно-таки угрожающим.
Пока крестоносцы построились для обороны, но их явно было больше, чем поляков, и кто знает, чем могла бы обернуться их схватка, если бы разъяренные рыцари перешли в наступление. Князь Доминик, очевидно, понял это и обменялся коротким выразительным взглядом с Петром из Познани. Тот только кивнул и указал движением подбородка на ксендза Домбровского. Князь шепнул что-то ксендзу на ухо, и тот, белее белого, выехал вперед. Лошадь под ним танцевала и не слушалась всадника.
— Во имя господа, стойте! — пронзительно закричал ксендз, выставив руку с распятием. — Князь Доминик хочет говорить с вашим командиром.
— Пусть говорит, — проорал человек в сером плаще, не надевший шлема и с презрением глядевший на польскую дружину из-под лохматых пшеничных бровей, — коли не лишился языка от страха!
Рыцари загоготали. Ксендз с отчаянием в лице обернулся к своему господину.
— Спроси их, что они здесь делают, — велел ему князь Доминик, и жилка на его виске, обращенном к Мадленке, тонко затрепетала.
— Князь хочет знать, что вы делаете на его землях! — крикнул ксендз.
— Ах он это хочет знать? — азартно крикнул человек в сером плаще. — А я хочу знать, как он смеет смотреть людям в глаза, этот лжец, клятвопреступник и грязный выродок! Он дал охранную грамоту за своей подписью брату фон Мейссену и восьми другим, и теперь все умерли, все убиты на его земле, с его ведома, а тот, кто это сотворил, зовется князем Августом и приходится ему племянником! Ну! Что на это скажет благородный князь?
И человек в сером уперся кулаком в бок и с вызовом поглядел на польских шляхтичей. Звали его Гот-фрид фон Ансбах, он командовал гарнизоном замка Торн, лежащего на границе земель королевства и крестоносцев, и слыл человеком неуживчивым, вспыльчивым и отменно храбрым. Почти всю жизнь он провел в этой земле и поэтому изъяснялся по-польски ничуть не хуже, чем на родном нижненемецком диалекте, — что, как мы вскоре увидим, обернулось великим посрамлением для князя и его придворных.
— Ваши рыцари первые напали на моего племянника! — крикнул князь Доминик, и Мадленка удивленно воззрилась на него: ей, как и всем присутствующим, было отлично известно, что князь лжет, однако никто даже бровью не повел.
— Неправда! — воскликнул фон Ансбах в ответ. — Если бы они напали первыми, твой недоношенный племянник не унес бы ног и сам валялся здесь, разрубленный на части, как последняя свинья!
Мадленка вспомнила повадки синеглазого и вынуждена была признать, что в словах фон Ансбаха есть определенная доля истины.
— Вы поплатитесь за то, что убили благородного фон Мейссена и других братьев! — вопил фон Ансбах. — Вам это дорого обойдется! И за удержание брата Филибера де Ланже вы тоже заплатите!
«Ага, значит, синеглазый все-таки умер от ран, — соображала Мадленка. — Но перед смертью успел рассказать им, кто на него напал — ведь они точно знают, что это был именно Август».
— А мы обвиняем вас в том, что вы злодейски умертвили настоятельницу монастыря святой Клары, мать Евлалию! — крикнул в ответ князь Доминик. — Вам придется держать ответ перед королем за это!
— Да? — заорал немец, очевидно, совершенно выведенный из себя упоминанием о короле Владиславе, иначе Ягайло, бывшем литовском язычнике и умнейшем политике, которого крестоносцы люто ненавидели. — А за то, что твоя мать была грязная шлюха, мне тоже придется держать ответ? А? Шлюхин сын! Незаконнорожденный ублюдок!
Крестоносцы разразились дружным хохотом. Пальцы князя Диковского, державшие узду, почти побелели.
— Не смей оскорблять память княгини, ты, немецкая нечисть! — крикнул он, не сдержавшись.
Рыцари ответили новым взрывом смеха.
— Прошу вас! — надрывался ксендз Домбровский. — Мы же все-таки христиане!
Но никто не внял его призыву, и вскоре ругательства с обеих сторон уже потоком полились через его голову — ибо ксендз, чья лошадь заупрямилась, намертво застрял как раз посередине между отрядом крестоносцев и дружиной князя.
Поляки кричали, что все крестоносцы — содомиты, дьяволопоклонники, развратники, каких мало подлупой, тупицы, варвары и мерзавцы, которым самое место на виселице или на колу.
Впрочем, что бы они ни твердили, им все равно было далеко до меднорожего фон Ансбаха с его зычной глоткой, который к тому же знал почти всех присутствующих врагов поименно и о каждом сообщал что-нибудь чрезвычайно оскорбительное и неуместное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47