он должен встать с кровати, по праву принадлежащей Энн. И вообще, пора уехать из этих мест в поисках лучшей доли, ведь Гилберт уже научился тачать перчатки по заданному образцу.
Правда, на его изделиях то и дело или не хватало пальцев, или же их оказывалось больше, чем следует, так как считал он из рук вон плохо. Часто на перчатках Гилберта не оказывалось большого пальца, как будто он был кем-то откушен, но Гилберт мог еще всему научиться. Джоан тоже могла бы помогать отцу в мастерской, ведь благодаря ее новой сестре на ее долю теперь приходилось гораздо меньше работы по хозяйству. Ричард, которому уже исполнилось девять лет, вполне мог бы доставлять перчатки заказчикам. Так что Уиллу можно будет отправиться в другой город и обосноваться там, а заодно и заработать немного денег, поправив тем самым скудный семейный бюджет. Но он все медлил и откладывал отъезд. В гневе на Энн было свое очарование; кроме того, Уиллу казалось, что во время бесстыдных ночных утех, отказаться от которых он так и не смог ему удавалось стать ближе к своей забытой богине (перед ним открывалась какая-то темная дорога к ней, но всякий раз не хватало смелости ступить на этот путь). Доказательством тому могли быть новые сюжеты, придуманные Энн для ночных забав: например, когда она становилась на колени и изображала смиренную монахиню на молитве. Итак, прошло лето, приближалась зима, и до Уилла дошли слухи, что Энн Уэтли вышла замуж за какого-то юношу из Банбери.
Той зимой Гилберту приснился кошмарный сон, и на следующее утро, которое выдалось на редкость пасмурным и морозным, он рассказал о своих видениях за завтраком.
— Я видел головы. Да… отрубленные головы, все в крови. А над ними летали большие птицы. Да… они выклевали сначала один глаз, потом другой.
Джоан глупо засмеялась, и от этого Гилберт так разволновался, что даже опрокинул свою кружку с разбавленным элем. Уилл нервно поежился.
— Да, я видел, — выкрикнул Гилберт, — это было в Лондоне, и не смейтесь, я не вру. Потому что эти головы были насажены на высокие колья, и я видел их собственными глазами, А еще там была река и большой мост, да… И одна голова была похожа на нее. — Он взглянул на мать, как будто видел ее впервые. На этот раз не засмеялся никто, даже дурочка Джоан. Мать же при этих словах мертвенно побледнела.
— Помилуй, Господи, заблудшие души, — прошептала она и перекрестилась. Отец горячо ответил ей на это:
— Ну, теперь всем Арденам несдобровать. Только дураки могут умирать за старую веру. Для того чтобы сохранить веру, нужно беречь собственную жизнь, а не жертвовать ею и не участвовать в заговорах, которые рано или поздно все равно будут раскрыты. Так что теперь жди беды.
За столом воцарилось тягостное молчание, и Энн, почувствовав неладное, в страхе схватила мужа за руку. Ее глаза были широко раскрыты от ужаса. Уилл догадался, что отец говорит о том самом заговоре, в котором участвовало семейство Арден, и одна из тех двух голов, приснившихся Гилберту, скорее всего, принадлежит Эдварду Ардену. Этот их дальний родственник гостил однажды на Хенли-стрит и произнес перед Шекспирами гневную речь против новых порядков. Внешнее сходство между Эдвардом Арденом и Мэри Шекспир было несомненным. Другая голова, как стало известно потом, принадлежала Джону Саммервиллу. Уилл вздрогнул, представив себе, как хищные птицы жадно клюют окровавленную плоть Арденов и как потом, в самом конце этого пиршества, обнажаются белые кости черепов.
— Уверена, что наш милорд в Кентербери хорошо помнит всех из своего прежнего прихода, — робко сказала мать. — Он знает, что никакого вреда от госпожи Шекспир нет и быть не может. Так что вам нечего опасаться, никто не явится в этот дом по мою душу.
Отец закусил губу, его лицо покрылось красными пятнами. Два года назад судьба уже нанесла ему тяжелый удар в виде штрафа в сорок фунтов (Шекспирам пришлось даже продать усадьбу, чтобы заплатить такую сумму) — за неявку в суд для представления доказательств своей лояльности. Тогда сто сорок человек были вызваны в Суд королевской скамьи в Вестминстере с той же целью, но отягчающим обстоятельством для Джона Шекспира стало то, что он не приехал туда вообще (как раз в то время в семье появился Эдмунд, и роды были очень тяжелыми). И надо же; такому случиться, что совсем недавно место Кентерберийского епископа занял ревностный Уитгифт, до того бывший епископом в Вустере, где от него одинаково часто доставалось и папистам, и пуританам, Уитгифт скрипучим голосом вещал о вечном адовом пламени и муках для всех тех, кто не следует заветам истинной английской церкви, ибо Бог является англичанином. Джон Шекспир старался соблюдать все предписания новой веры, религии благочестивых ремесленников. Но зимой становилось холодно, одолевали морозы, и пламя ада порой казалось ему отдохновением, а не наказанием.
Уилл молчал. Он не хотел говорить о том, что уже не верит ни во что, кроме, пожалуй, того, что ждет его в конце долгого и темного пути к богине.
ГЛАВА 7
И вот снова наступила весна, будто зима была только кошмарным сном. Дороги снова звали Уилла отправиться в путь. Но он по-прежнему медлил, с горечью думая о том, что не может собраться и уйти просто так; ему нужен был повод. По утрам он шел в перчаточную мастерскую (где зачастую не было работы) в полном изнеможении, чувствуя себя так, будто жена выпила из него за ночь всю кровь. В июне стало ясно, что она опять беременна. На этот раз у Уилла не должно было возникнуть никаких сомнений по поводу своего отцовства, и это странным образом укрепило его во мнении, что малышка Сьюзан (а разве не из-за нее он не хотел уходить из дома?) родилась не от него.
Однажды в конце июля к ним зашел господин, едущий из Уорвика в Глостершир. Ему срочно были нужны перчатки.
— Сшейте вот по этому образцу, — сказал он, показывая одну перчатку. — Вторую я потерял в дороге. Здешние жители отправили меня к вам. Ведь это дом мастера Шекспира, не так ли? Я хочу погостить пару дней у одного своего родственника в Эттингтоне. Вы не могли бы доставить мой заказ, когда он будет готов, в дом мастера Вудфорда?
Значит, к мастеру Вудфорду? К тому самому разжалованному адвокатишке, совершенно опустившемуся человеку, вдовцу, владеющему несколькими акрами земли.
— Меня зовут Джон Куэджли, я мировой судья.
— В Глостершире есть город с таким названием, — сказал Уилл.
— Мое семейство родом оттуда, — отозвался мастер Куэджли. У него была окладистая черная борода и влажные пухлые губы; ему было явно больше сорока лет, но он все еще был в силе — широкоплечий, словно кузнец, здоровяк почти двух ярдов росту. Взгляд его карих глаз был строг и проницателен.
— Когда-то, давным-давно, мои предки действительно жили там. Но потом мы перебрались поближе к Баркли.
— Это там, где замок?
— Да, там, где замок, это ты знаешь. А что еще ты можешь мне рассказать?
— О Глостершире?
— Можно и о нем. Вообще о чем-нибудь. — Он снисходительно улыбнулся, разглядывая Уилла и будто не допуская даже мысли о том, что какой-то жалкий перчаточник может разбираться в чем-нибудь, кроме своего немудреного ремесла. — Ты производишь впечатление молодого человека, который много путешествовал.
— Я путешествовал только по книгам, сэр, — ответил Уилл, повышая голос.
— И в книгах, которые я читал, говорится кое о чем более важном, чем расположение замков и происхождение имен. — Тут он спохватился, покраснел и замолчал.
— А как у тебя с латынью? — поинтересовался мастер Куэджли. — «Увы, Постум, Постум, как быстро летят годы…» Я обожаю эти стихи Публия Вергилия Марона!
— Это Гораций, — заметил Уилл, — и полагаю, сэр, вам это известно не хуже меня. — Он заставил себя улыбнуться в ответ, понимая, что это была проверка.
— Да-да, Квинт Гораций Флакк. Эх, как бы мне хотелось, чтобы мои сыновья разбирались в поэзии Рима так же хорошо.
Тем временем Джон Шекспир подошел к рабочему столу, чтобы выбрать куски кожи для раскроя.
— Мой сын — прилежный ученик, а еще он поэт. Он пишет отличные стихи. Уилл, покажи господину что-нибудь из своих сочинений.
Уилл снова покраснел и робко возразил:
— Но ведь он пришел сюда за перчатками, а не за стихами.
— Верно. Что ж, — сказал мастер Куэджли, — когда ты понесешь мне готовые перчатки, заодно захвати и стихи. Разрешите откланяться. Желаю вам удачного дня. — И он ушел.
Когда на следующий день Уилл пешком отправился в Банбери, он нес с собой только перчатки. Он думал о том, что эта дорога может привести его к той, другой Энн, его прежней возлюбленной, а теперь чужой жене; он даже собирался зайти проведать ее. Но потом все-таки свернул во двор полуразрушенного деревенского дома, уставшего от непогоды, с перекошенными ставнями и без дверей. Двое батраков лежали на сене и, закрыв глаза, грелись на солнышке; свинья с громким хрюканьем рылась в мусорной куче; петух гонялся по двору за курами, но его призывное кукареканье осталось без ответа. На стук Уилла вышел жующий слуга в засаленном рубище. В грязной руке у него была зажата баранья кость; некоторое время он, щелкая языком, пытался высосать костный мозг, но потом все же обратил внимание на гостя и сказал:
— Заходи, они оба где-то в комнатах. Короче, сам поищи. А то мы с друзьями решили немного расслабиться по случаю праздника.
— А какой сегодня праздник?
— Точно не знаю. Может быть, день святого Втора? Ведь сегодня вторник. Святых-то много, праздников хватит на каждый день.
— Ты бы вел себя немного поскромнее.
— Уж какой есть, — напыщенно ответил слуга и подбоченился. — Как говорится, когда хозяева учили всех манерам, я сидел в хлеву. — Он гордо поднял голову, рыгнул и удалился в темноту коридора, из глубины которого доносились пьяные голоса и смех.
Уилл вошел, и на него тут же набросились с громким лаем две собачонки, которые запросто могли покусать его за ноги. Тут в коридоре появился хозяин дома — суетливый седой старикашка Вудфорд. Уилл рассказал ему о цели своего визита, и старик неуклюже поклонился и громко сказал дурашливым голосом:
— Добро пожаловать в Либерти-Холл, истинный Зал свободы, где каждый волен вести себя так, как ему вздумается, и наслаждаться бесконечной свободой. Брысь отсюда, пошли вон, шавки! Что привязались к человеку? — Он попытался пнуть одну из собак ногой, но промахнулся. Оба пса по-прежнему заливались звонким лаем и старательно виляли хвостами, выражая любовь и преданность к хозяину. Вслед за Вудфордом и его собачьей свитой Уилл вошел в мрачную комнату, где на полу и стульях валялись пыльные фолианты, сбруя и оленьи рога. Тут же сидел и мастер Куэджли в расстегнутом камзоле, он размахивал кружкой с сидром и при этом что-то монотонно напевал.
— А-а, — воскликнул он при виде Уилла, — это и есть тот самый перчаточник, который хорошо знает окрестности Глостера! Вот и замечательно! Раз здесь собралось уже трое джентльменов, пора начинать петь куплеты. А то этот недоумок рылом не вышел, чтобы петь вместе с благородными господами — да простит меня его хозяин. Эй, ты, налей-ка нашему перчаточному поэту кварту сидра.
Из самого темного угла комнаты вышел хромой слуга в лохмотьях с большим кувшином в руках. Уилл хотел было отказаться и даже стал говорить какие-то доводы в свое оправдание. Он плохо себя чувствует, он не пьет, дал зарок больше никогда не пить, и вообще у него слабый желудок…
— Пей, — приказал мастер Вудфорд, — это веселит сердце и раскрепощает душу. К тому же ничего другого у нас все равно нет; Так неужели ты станешь привередничать и воротить нос от скромного угощения? Я человек бедный, так что заграничных вин не держу. Выходит, ты брезгуешь нашим обществом. Черт побери, просто диву даешься, как это нынешняя молодежь не выказывает никакого Уважения к старости. — С этими словами он протянул Уиллу большую кружку, всю жирную снаружи, и юноша сделал глоток, не желая обидеть хозяина.
— Нет, пей до дна. Одним большим глотком! — закричал мастер Куэджли, по-свойски располагаясь за столом. Вскоре он запел куплет из какой-то песенки, и мастер Вудфорд тоже заскрипел, выводя партию второго голоса. На середине куплета они прервали пение и велели Уиллу присоединиться к их хору, взяв на себя партию третьего голоса. Так он и сделал, потому что ничего другого ему не оставалось. Эту песенку он слышал впервые, она была очень простой и очень пошлой:
Чума разрази тебя, жирное брюхо!
Твой папа рогат, ну а мамочка — шлюха,
Твой грязный обрубок гниет и течет…
От крепкого яблочного уксуса Уилл стал дрожать всем телом, но выпивка все же утолила жажду после недолгого, но утомительного путешествия по пыльной дороге. К тому же юноша был способен на большее. И вот наступил момент, когда Уилл забрался на стол и стал декламировать стихи Сенеки:
Fatis agimur; cedite fatis.
Non sollicitae possunt curae
Mutare rati stamina fusi…
— Замечательные слова, — глубокомысленно закивал мастер Вудфорд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Правда, на его изделиях то и дело или не хватало пальцев, или же их оказывалось больше, чем следует, так как считал он из рук вон плохо. Часто на перчатках Гилберта не оказывалось большого пальца, как будто он был кем-то откушен, но Гилберт мог еще всему научиться. Джоан тоже могла бы помогать отцу в мастерской, ведь благодаря ее новой сестре на ее долю теперь приходилось гораздо меньше работы по хозяйству. Ричард, которому уже исполнилось девять лет, вполне мог бы доставлять перчатки заказчикам. Так что Уиллу можно будет отправиться в другой город и обосноваться там, а заодно и заработать немного денег, поправив тем самым скудный семейный бюджет. Но он все медлил и откладывал отъезд. В гневе на Энн было свое очарование; кроме того, Уиллу казалось, что во время бесстыдных ночных утех, отказаться от которых он так и не смог ему удавалось стать ближе к своей забытой богине (перед ним открывалась какая-то темная дорога к ней, но всякий раз не хватало смелости ступить на этот путь). Доказательством тому могли быть новые сюжеты, придуманные Энн для ночных забав: например, когда она становилась на колени и изображала смиренную монахиню на молитве. Итак, прошло лето, приближалась зима, и до Уилла дошли слухи, что Энн Уэтли вышла замуж за какого-то юношу из Банбери.
Той зимой Гилберту приснился кошмарный сон, и на следующее утро, которое выдалось на редкость пасмурным и морозным, он рассказал о своих видениях за завтраком.
— Я видел головы. Да… отрубленные головы, все в крови. А над ними летали большие птицы. Да… они выклевали сначала один глаз, потом другой.
Джоан глупо засмеялась, и от этого Гилберт так разволновался, что даже опрокинул свою кружку с разбавленным элем. Уилл нервно поежился.
— Да, я видел, — выкрикнул Гилберт, — это было в Лондоне, и не смейтесь, я не вру. Потому что эти головы были насажены на высокие колья, и я видел их собственными глазами, А еще там была река и большой мост, да… И одна голова была похожа на нее. — Он взглянул на мать, как будто видел ее впервые. На этот раз не засмеялся никто, даже дурочка Джоан. Мать же при этих словах мертвенно побледнела.
— Помилуй, Господи, заблудшие души, — прошептала она и перекрестилась. Отец горячо ответил ей на это:
— Ну, теперь всем Арденам несдобровать. Только дураки могут умирать за старую веру. Для того чтобы сохранить веру, нужно беречь собственную жизнь, а не жертвовать ею и не участвовать в заговорах, которые рано или поздно все равно будут раскрыты. Так что теперь жди беды.
За столом воцарилось тягостное молчание, и Энн, почувствовав неладное, в страхе схватила мужа за руку. Ее глаза были широко раскрыты от ужаса. Уилл догадался, что отец говорит о том самом заговоре, в котором участвовало семейство Арден, и одна из тех двух голов, приснившихся Гилберту, скорее всего, принадлежит Эдварду Ардену. Этот их дальний родственник гостил однажды на Хенли-стрит и произнес перед Шекспирами гневную речь против новых порядков. Внешнее сходство между Эдвардом Арденом и Мэри Шекспир было несомненным. Другая голова, как стало известно потом, принадлежала Джону Саммервиллу. Уилл вздрогнул, представив себе, как хищные птицы жадно клюют окровавленную плоть Арденов и как потом, в самом конце этого пиршества, обнажаются белые кости черепов.
— Уверена, что наш милорд в Кентербери хорошо помнит всех из своего прежнего прихода, — робко сказала мать. — Он знает, что никакого вреда от госпожи Шекспир нет и быть не может. Так что вам нечего опасаться, никто не явится в этот дом по мою душу.
Отец закусил губу, его лицо покрылось красными пятнами. Два года назад судьба уже нанесла ему тяжелый удар в виде штрафа в сорок фунтов (Шекспирам пришлось даже продать усадьбу, чтобы заплатить такую сумму) — за неявку в суд для представления доказательств своей лояльности. Тогда сто сорок человек были вызваны в Суд королевской скамьи в Вестминстере с той же целью, но отягчающим обстоятельством для Джона Шекспира стало то, что он не приехал туда вообще (как раз в то время в семье появился Эдмунд, и роды были очень тяжелыми). И надо же; такому случиться, что совсем недавно место Кентерберийского епископа занял ревностный Уитгифт, до того бывший епископом в Вустере, где от него одинаково часто доставалось и папистам, и пуританам, Уитгифт скрипучим голосом вещал о вечном адовом пламени и муках для всех тех, кто не следует заветам истинной английской церкви, ибо Бог является англичанином. Джон Шекспир старался соблюдать все предписания новой веры, религии благочестивых ремесленников. Но зимой становилось холодно, одолевали морозы, и пламя ада порой казалось ему отдохновением, а не наказанием.
Уилл молчал. Он не хотел говорить о том, что уже не верит ни во что, кроме, пожалуй, того, что ждет его в конце долгого и темного пути к богине.
ГЛАВА 7
И вот снова наступила весна, будто зима была только кошмарным сном. Дороги снова звали Уилла отправиться в путь. Но он по-прежнему медлил, с горечью думая о том, что не может собраться и уйти просто так; ему нужен был повод. По утрам он шел в перчаточную мастерскую (где зачастую не было работы) в полном изнеможении, чувствуя себя так, будто жена выпила из него за ночь всю кровь. В июне стало ясно, что она опять беременна. На этот раз у Уилла не должно было возникнуть никаких сомнений по поводу своего отцовства, и это странным образом укрепило его во мнении, что малышка Сьюзан (а разве не из-за нее он не хотел уходить из дома?) родилась не от него.
Однажды в конце июля к ним зашел господин, едущий из Уорвика в Глостершир. Ему срочно были нужны перчатки.
— Сшейте вот по этому образцу, — сказал он, показывая одну перчатку. — Вторую я потерял в дороге. Здешние жители отправили меня к вам. Ведь это дом мастера Шекспира, не так ли? Я хочу погостить пару дней у одного своего родственника в Эттингтоне. Вы не могли бы доставить мой заказ, когда он будет готов, в дом мастера Вудфорда?
Значит, к мастеру Вудфорду? К тому самому разжалованному адвокатишке, совершенно опустившемуся человеку, вдовцу, владеющему несколькими акрами земли.
— Меня зовут Джон Куэджли, я мировой судья.
— В Глостершире есть город с таким названием, — сказал Уилл.
— Мое семейство родом оттуда, — отозвался мастер Куэджли. У него была окладистая черная борода и влажные пухлые губы; ему было явно больше сорока лет, но он все еще был в силе — широкоплечий, словно кузнец, здоровяк почти двух ярдов росту. Взгляд его карих глаз был строг и проницателен.
— Когда-то, давным-давно, мои предки действительно жили там. Но потом мы перебрались поближе к Баркли.
— Это там, где замок?
— Да, там, где замок, это ты знаешь. А что еще ты можешь мне рассказать?
— О Глостершире?
— Можно и о нем. Вообще о чем-нибудь. — Он снисходительно улыбнулся, разглядывая Уилла и будто не допуская даже мысли о том, что какой-то жалкий перчаточник может разбираться в чем-нибудь, кроме своего немудреного ремесла. — Ты производишь впечатление молодого человека, который много путешествовал.
— Я путешествовал только по книгам, сэр, — ответил Уилл, повышая голос.
— И в книгах, которые я читал, говорится кое о чем более важном, чем расположение замков и происхождение имен. — Тут он спохватился, покраснел и замолчал.
— А как у тебя с латынью? — поинтересовался мастер Куэджли. — «Увы, Постум, Постум, как быстро летят годы…» Я обожаю эти стихи Публия Вергилия Марона!
— Это Гораций, — заметил Уилл, — и полагаю, сэр, вам это известно не хуже меня. — Он заставил себя улыбнуться в ответ, понимая, что это была проверка.
— Да-да, Квинт Гораций Флакк. Эх, как бы мне хотелось, чтобы мои сыновья разбирались в поэзии Рима так же хорошо.
Тем временем Джон Шекспир подошел к рабочему столу, чтобы выбрать куски кожи для раскроя.
— Мой сын — прилежный ученик, а еще он поэт. Он пишет отличные стихи. Уилл, покажи господину что-нибудь из своих сочинений.
Уилл снова покраснел и робко возразил:
— Но ведь он пришел сюда за перчатками, а не за стихами.
— Верно. Что ж, — сказал мастер Куэджли, — когда ты понесешь мне готовые перчатки, заодно захвати и стихи. Разрешите откланяться. Желаю вам удачного дня. — И он ушел.
Когда на следующий день Уилл пешком отправился в Банбери, он нес с собой только перчатки. Он думал о том, что эта дорога может привести его к той, другой Энн, его прежней возлюбленной, а теперь чужой жене; он даже собирался зайти проведать ее. Но потом все-таки свернул во двор полуразрушенного деревенского дома, уставшего от непогоды, с перекошенными ставнями и без дверей. Двое батраков лежали на сене и, закрыв глаза, грелись на солнышке; свинья с громким хрюканьем рылась в мусорной куче; петух гонялся по двору за курами, но его призывное кукареканье осталось без ответа. На стук Уилла вышел жующий слуга в засаленном рубище. В грязной руке у него была зажата баранья кость; некоторое время он, щелкая языком, пытался высосать костный мозг, но потом все же обратил внимание на гостя и сказал:
— Заходи, они оба где-то в комнатах. Короче, сам поищи. А то мы с друзьями решили немного расслабиться по случаю праздника.
— А какой сегодня праздник?
— Точно не знаю. Может быть, день святого Втора? Ведь сегодня вторник. Святых-то много, праздников хватит на каждый день.
— Ты бы вел себя немного поскромнее.
— Уж какой есть, — напыщенно ответил слуга и подбоченился. — Как говорится, когда хозяева учили всех манерам, я сидел в хлеву. — Он гордо поднял голову, рыгнул и удалился в темноту коридора, из глубины которого доносились пьяные голоса и смех.
Уилл вошел, и на него тут же набросились с громким лаем две собачонки, которые запросто могли покусать его за ноги. Тут в коридоре появился хозяин дома — суетливый седой старикашка Вудфорд. Уилл рассказал ему о цели своего визита, и старик неуклюже поклонился и громко сказал дурашливым голосом:
— Добро пожаловать в Либерти-Холл, истинный Зал свободы, где каждый волен вести себя так, как ему вздумается, и наслаждаться бесконечной свободой. Брысь отсюда, пошли вон, шавки! Что привязались к человеку? — Он попытался пнуть одну из собак ногой, но промахнулся. Оба пса по-прежнему заливались звонким лаем и старательно виляли хвостами, выражая любовь и преданность к хозяину. Вслед за Вудфордом и его собачьей свитой Уилл вошел в мрачную комнату, где на полу и стульях валялись пыльные фолианты, сбруя и оленьи рога. Тут же сидел и мастер Куэджли в расстегнутом камзоле, он размахивал кружкой с сидром и при этом что-то монотонно напевал.
— А-а, — воскликнул он при виде Уилла, — это и есть тот самый перчаточник, который хорошо знает окрестности Глостера! Вот и замечательно! Раз здесь собралось уже трое джентльменов, пора начинать петь куплеты. А то этот недоумок рылом не вышел, чтобы петь вместе с благородными господами — да простит меня его хозяин. Эй, ты, налей-ка нашему перчаточному поэту кварту сидра.
Из самого темного угла комнаты вышел хромой слуга в лохмотьях с большим кувшином в руках. Уилл хотел было отказаться и даже стал говорить какие-то доводы в свое оправдание. Он плохо себя чувствует, он не пьет, дал зарок больше никогда не пить, и вообще у него слабый желудок…
— Пей, — приказал мастер Вудфорд, — это веселит сердце и раскрепощает душу. К тому же ничего другого у нас все равно нет; Так неужели ты станешь привередничать и воротить нос от скромного угощения? Я человек бедный, так что заграничных вин не держу. Выходит, ты брезгуешь нашим обществом. Черт побери, просто диву даешься, как это нынешняя молодежь не выказывает никакого Уважения к старости. — С этими словами он протянул Уиллу большую кружку, всю жирную снаружи, и юноша сделал глоток, не желая обидеть хозяина.
— Нет, пей до дна. Одним большим глотком! — закричал мастер Куэджли, по-свойски располагаясь за столом. Вскоре он запел куплет из какой-то песенки, и мастер Вудфорд тоже заскрипел, выводя партию второго голоса. На середине куплета они прервали пение и велели Уиллу присоединиться к их хору, взяв на себя партию третьего голоса. Так он и сделал, потому что ничего другого ему не оставалось. Эту песенку он слышал впервые, она была очень простой и очень пошлой:
Чума разрази тебя, жирное брюхо!
Твой папа рогат, ну а мамочка — шлюха,
Твой грязный обрубок гниет и течет…
От крепкого яблочного уксуса Уилл стал дрожать всем телом, но выпивка все же утолила жажду после недолгого, но утомительного путешествия по пыльной дороге. К тому же юноша был способен на большее. И вот наступил момент, когда Уилл забрался на стол и стал декламировать стихи Сенеки:
Fatis agimur; cedite fatis.
Non sollicitae possunt curae
Mutare rati stamina fusi…
— Замечательные слова, — глубокомысленно закивал мастер Вудфорд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40