Мне кажется, я знаю, о чем вы думаете.
Джон удивился.
— Значит, вы не считаете, что военная дисциплина может быть хорошим опытом?
— Опыт — это то, как вы это воспринимаете. Это абсолютная реальность, так? Из мальчика в мужчину? Посмотрите на ребят, которым нравится армия. Это то, у кого несовместимость с родителями так велика, что они отказываются любить отца, отдающего приказы по книге правил, даже если эти приказы отмерли. Такому парию лучше бы договориться с отцом, которого он ненавидит, чем искать замену.
Несмотря на опьянение, офицер рассуждал логично, и Джон продолжал:
— Но разве армия не создает известный суровый микрокосм для выработки определенных проблем... Ну, скажем, честь, морали, хотя бы для самого человека...
— Конечно, микрокосм, полностью безопасный, абсолютно нереальный, без женщин и детей, где Бог — генерал, а Дьявол — смерть, и вы разыгрываете так, чтобы все принималось всерьез. Все было устроено так, чтобы создать наиболее деструктивные нелогичные действия, якобы контролируемые, и насколько возможно, неслучайные. В то время, как психо-экономическое положение Торомона достигло точки, когда «война неизбежна», мы должны были иметь какое-то место для всех больны ч мозгов, раненых именно этим психо-экономическим положением, чтобы бросить туда армию. Но нашей задачей было заставить всех вас думать, что это безопасно, почетно и хорошо. Из мальчиков в мужчин? Дисциплина сама по себе ничего не значит для мальчика. Наши руки могут двигаться и делать. Вы выглядите интеллигентным человеком, так что вы, наверное, делаете свое дело хорошо. Когда вы учились делать что бы то ни было, вы набивали мозоли, и это была дисциплина. Можете ли вы строить, можете ли следовать правилам какого-либо мастерства, можете ли заставить эти руки приказывать, работая с кем-то другим или в одиночку? Я не знаю, что вы делаете, но знаю, что воспитывая свои руки, вы имели больше дисциплины, чем десяток людей, которые только и умеют, что убивать во сне. То, что уже есть у вас в руках, мы принижали, пытаясь заставить вас думать, что это могла бы дать вам армия. Мы так здорово все спланировали! Романы, повести, статьи — все это твердо отвечало: «Да! „ на вопросы, которые вы только что задали. Кстати, психологический корпус не писал их. Мы уже закончили нашу пропагандную работу, научили неуверенных и сомневающихся интеллектуалов сделать остальное. «Да, да! Война — реальный и веский опыт“, потому что они, среди вас, всех, могли достаточно сомневаться, чтобы представить себе, какая это фальшивка. Сделать из вас мужчину? А вот посмотрите на этих — он показал на солдат в таверне. Один спал, навалившись на стол. Двое других заспорили у двери, в то время, как еще один истерически хохотал над чем-то, разговаривая с девушкой, откинулся на спинку стула и упал назад. Пятый с тревогой ждал драки. Захохотала девушка. — Или посмотрите на меня, — добавил психолог, покачиваясь и глядя в кружку. — Посмотрите на меня.
— Вы думаете, что все вообще не имело значения? — спросил Джон и подумал о Тиле, друге Алтер. — Для всех ничего не значило?
Психолог медленно покачал головой.
— Вы не понимаете. Вы действительно ничего не понимаете. Вы знали кого-то, кто сгорел в танке смерти. Вам чертовски хочется, чтобы это что-то означало. Но я знаю многих парней, которые умерли. Я тренировал их. Там не было ни одного, кто стал бы в большей степени мужчиной, чтобы делать то, что делали вы. Мне плевать, что это так, потому что жизнь... — он вытянул палец и толкнул монету по столу к квадрату монет, который он выложил в уплату. Из дальнего конца матрицы вылетели две монеты — ответ на это. Враг не всегда тот, в кого вы можете стрелять из-за мешка с гравием. Не всегда есть тот, кто скажет вам, когда стрелять и, когда прекратить огонь. В армии все легко и просто: сражаться до смерти за правое дело. — Офицер взглянул на Джона. — Вы знали кого-то, кто сгорел. Что ж, по сравнению с тем, ради чего мы живем, он умер не за такую уж плохую вещь. — Он помолчал. — Это трудно принять.
— А вы принимаете? — спросил Джон. Слова прозвучали жестоко, но он сказал и с удивлением, с началом понимания.
Психолог хихикнул.
— Ну. Вроде. — Он покачал головой. — Они не ненавидят меня. Вы понимаете, у них нет ненависти ко мне. Они приходят сюда, пьют со мной, не задевают меня за то, что не видели настоящего сражения, относятся с полным дружелюбием, хотя знают, что я один из ответственных лиц. О, мы делали свою работу хорошо. Им было все-таки легче идти с ощущением, которое мы с таким трудом внушали им. Но я психолог, так что я точно знаю, почему я сижу здесь и напиваюсь. Я понимаю все, что происходит в моем мозгу, и заставляет меня делать это. И я знаю, почему я пил вчера, и третьего дня. И я знаю, и они знают, и это нисколько не помогает.
Алтер и ее тетка вышли из задней комнаты, и Джон повернулся к ним.
— Вот и мы, — сказала Рэра, вытирая глаза фартуком. — Возвращайся поскорее, — обратилась она к племяннице, — твоя тетка теперь женщина респектабельная.
— Приду, — сказала Алтер, обняла тетку и взяла Джона за руку.
— Не хотите ли вы оба что-нибудь поесть? — спросила Рэра. — Или, может, просто посидим и поболтаем?
— Сейчас не можем, — сказала Алтер. — Мы скоро придем.
— Пожалуйста, поскорее, — сказала Рэра. Они медленно вышли из гостиницы.
— Ты узнала что-нибудь о Нонике? — спросил Джон.
— Угу. — В ее руках был сложенный пакет. — Некоторые его стихи. Они остались в его комнате после... — она вздрогнула.
— О чем твоя тетка хотела поговорить с тобой?
— Она хотела, чтобы я осталась тут и жила с ней.
— Понятно.
— Меня все тут цепляет, когда я не смотрю. Я даже думаю, что могла бы любить все это. Но у меня есть своя квартира и я привыкла быть у себя дома. Но в то же время я осознала, как я любила тетку.
— Знаешь, я подумал о том, что говорил насчет обычаев и морали, разделяющих людей, делающих их отличными друг от друга. Люди гораздо более схожи, чем различны. Гораздо более.
Они медленно вышли с окраины города и вернулись вместе, чтобы просмотреть стихи.
Глава 5
Голубая вода струилась по полу подвала, из угла шел запах мокрых рыбных мешков. Джеф присел на бочонок и вертел пальцами, сдвигая и раздвигая их жестом, который выдавал страх. Медленно дыша, он сидел в темноте уже полтора часа и не столько думал, сколько позволял изображениям формироваться в мозгу: девичье лицо, закрытые глаза, нитка крови изо рта. Тело, упавшее на пристани, когда темноту прорезала сирена. Окно склада, которое он разбил кулаком и порезался. Остался рубец. Здесь, подумал он, я могу сидеть спокойно. Одиночество было тягостным, но он принимал его, поскольку считал, что другого пути нет. Он снова сомкнул пальцы, пытаясь побороть страх. Когда-нибудь он, возможно, прекратит попытки, но это будет нескоро.
Мать Ренны смотрела, как сомкнулась дверь ее гостиной, за полицейским офицером, и думала: мои глаза лопнут, и я, наверное, завизжу. Может, штукатурка треснет и стены обрушатся? Она ждала, но ничего не случилось. Она подошла к видеофону и набрала номер доктора Уинтла. Он был единственным врачом в доме. Когда аппарат зажужжал, она подумала: зачем я звоню доктору? Какого черта я ему звоню?
Появилось лицо доктора Уинтла.
— Да.
Что-то в ней разорвалось, и она закричала:
— Доктор, ради бога, помогите мне... Моя дочь, Ренна, умерла... ее... Ох, она умерла... — с ее языка с трудом сходили обрывки фраз. Что-то жгло ее губы, щеки, глаза.
— Вы, кажется, живете на втором этаже?
— Да... я... да...
Она задумалась, как выглядит лицо ее, но доктор уже сказал:
— Я сейчас спущусь. — И отключился.
Время шло. Время всегда идет, подумала она. А куда иду я в этом проходящем времени? Тут постучали в дверь. С истерическим спокойствием она открыла, и вошел доктор.
— Я извиняюсь, — сказала она. — Я очень извиняюсь. Я не хотела беспокоить вас, доктор. Я хочу сказать, вы ничем не можете помочь мне. Я право, не знаю, зачем вообще позволила вам спуститься...
— Не трудитесь извиняться, — сказал Уинтл. — Я вполне понимаю.
— Сейчас здесь был полицейский. Он сказал мне. Они не могли идентифицировать ее по рисунку ретины, потому что ее глаза вообще...
— Не дать ли вам успокоительного?
— Нет. Я не хочу его. Я не намеревалась вызывать вас сюда... я... о, доктор Уинтл, я просто хотела поговорить с кем-нибудь и первым делом подумала о докторе, не знаю уж, почему. Но я просто хотела поговорить.
— Но, может быть, вы все-таки хотите успокаивающего?
— Ох, нет. Послушайте, я подам нам обоим выпить.
— Ну... ну, ладно.
Она достала стаканчики и зеленую бутылку, прошла в маленькую кухню, нажала педаль откидного стола и поставила бутылку и стаканчики на его каменную поверхность.
— Позвольте, — сказал доктор, подвигая ей стул. Когда она села, он обошел стол, открыл бутылку и налил. Когда она взяла свой стакан, доктор сел и выпил свою порцию одним глотком и налил снова с такой самоуверенностью, какой она от него не ожидала.
Она посмотрела на зеленую жидкость в своем стакане и сказала:
— Доктор Уинтл, я чувствую себя такой одинокой, мне хочется бежать куда-то, куда-нибудь заползти, и чтобы мне сказали, что делать. Когда умерли мои родители, я не испытывала ничего подобного...
— Говорят, что смерть ребенка... — начал доктор и закончил кивком. Может, он выпил уже третью порцию?
— Я так любила ее и, видимо, избаловала. Я посылала ее на вечера, покупала ей наряды... Все родители живут своими детьми, доктор. Так и должно быть, верно?
Она взглянула на доктора. Он наливал себе еще и виновато улыбался.
— Я, кажется, опустошаю ваши запасы. Простите меня.
— О, все в порядке. Я почти никогда не пью вина, так что продолжайте, пожалуйста.
— Спасибо.
— Пожалуй, я приму успокоительное. Мне совсем не хочется выпить.
— Прекрасно.
— Я сейчас приду в себя. Спасибо, что вы пришли, потому что я на миг почувствовала, что я не одна. Но ведь я ничего не могу сделать.
— Насчет вашей дочери, — ничего не можете.
— Это я и имела в виду. — Она встала. — Сейчас я приму ваше лекарство и лягу.
Доктор кивнул и встал, держась за край стола.
— Что с вами, доктор?
— Видно, я излишне налег на ваши запасы. — Он выпрямился и неуверенно отошел от стола. В гостиной он долго рылся в чемоданчике и наконец нашел пилюли.
— Я вам оставлю... две. — Он покачнулся. — Сначала примите одну, а потом, если понадобится, вторую. — Он протянул ей пилюли на кусочке марли.
Она проводила его до двери и открыла ее перед ним. Он шагнул в коридор, держась за косяк. Она нахмурилась, но постаралась обратить все в шутку.
— Не говорите своей жене, сколько времени вы пробыли здесь. Вы, наверное, не хотите, чтобы она знала.
Он медленно повернулся.
— Я, пожалуй, должен информировать вас, что это успокоительное я дал вам незаконно. Что же касается моей жены, то она не узнает, потому что не живет больше со мной. Неделю назад меня объявили отстраненным из-за преступной небрежности. Не то лекарство — кто-то умер. Ну, жена узнала и ушла от меня. Так что, мне теперь не приходится что-то скрывать от нее.
Он снова повернулся и неверными шагами пошел по коридору. Она смущенно вернулась в свою пустую квартиру.
Король смотрел на свою кузину, задумчиво трогающую дымчатый камень, который висел на серебряной цепочке, на ее шее. Петра опустила шторы у окна и повернулась.
— В чем дело, Петра?
— А именно, Ваше Величество?
— Прошу тебя, Петра, не надо официальности, будь просто моей кузиной, как раньше, когда ты рассказывала мне разные истории.
Герцогиня улыбнулась.
— Лит, я избегаю рассказывать истории.
— Тогда скажи правду. Что тебя тревожит?
— Я говорила тебе о «враге»? — сказала она, усаживаясь па кушетку. — Ты был на Совете и провел замечательную работу. Ты спорил с министрами спокойно, а я бы, в конце концов, перешла бы на крик.
— Поскольку ты сидишь рядом со мной, как мой советник, я хочу, чтобы «они позволили тебе говорить на официальном заседании, Петра. Я спорил спокойно, чтобы ты заблаговременно перешла на мою сторону. Я видел, что ты жаждешь выступить. Наверное, поэтому у тебя так натянуты нервы.
— Насчет нервов ты прав. Но ты и в самом деле очень хорошо говорил в Совете. Ты весьма красноречивый мальчик.
— Да, я мальчик, мне всего семнадцать лет, и я этого не забываю. И Совет тоже. Иногда я прямо-таки слышу твои мысли: «Если бы только этикет позволил мне сказать то же самое...» — он вздохнул. — Но это лишь одна половина. Как насчет второй?
— Иногда я думаю, что ты научился читать мысли, пока был среди лесных стражей.
— Я научился тщательно наблюдать. И я наблюдал за тобой. — Его голос был спокоен, но повелителен, благодаря этому голосу она получила тот небольшой успех в Совете.
Она встала, снова подошла к окну, отдернула вышитые шторы, ветер колыхнул ее синее платье.
— Сомнение, Лит. Большое и серьезное.
— В чем ты сомневаешься, Петра?
— В тебе. В себе. В этом острове, в империи. Мы отвечаем за нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Джон удивился.
— Значит, вы не считаете, что военная дисциплина может быть хорошим опытом?
— Опыт — это то, как вы это воспринимаете. Это абсолютная реальность, так? Из мальчика в мужчину? Посмотрите на ребят, которым нравится армия. Это то, у кого несовместимость с родителями так велика, что они отказываются любить отца, отдающего приказы по книге правил, даже если эти приказы отмерли. Такому парию лучше бы договориться с отцом, которого он ненавидит, чем искать замену.
Несмотря на опьянение, офицер рассуждал логично, и Джон продолжал:
— Но разве армия не создает известный суровый микрокосм для выработки определенных проблем... Ну, скажем, честь, морали, хотя бы для самого человека...
— Конечно, микрокосм, полностью безопасный, абсолютно нереальный, без женщин и детей, где Бог — генерал, а Дьявол — смерть, и вы разыгрываете так, чтобы все принималось всерьез. Все было устроено так, чтобы создать наиболее деструктивные нелогичные действия, якобы контролируемые, и насколько возможно, неслучайные. В то время, как психо-экономическое положение Торомона достигло точки, когда «война неизбежна», мы должны были иметь какое-то место для всех больны ч мозгов, раненых именно этим психо-экономическим положением, чтобы бросить туда армию. Но нашей задачей было заставить всех вас думать, что это безопасно, почетно и хорошо. Из мальчиков в мужчин? Дисциплина сама по себе ничего не значит для мальчика. Наши руки могут двигаться и делать. Вы выглядите интеллигентным человеком, так что вы, наверное, делаете свое дело хорошо. Когда вы учились делать что бы то ни было, вы набивали мозоли, и это была дисциплина. Можете ли вы строить, можете ли следовать правилам какого-либо мастерства, можете ли заставить эти руки приказывать, работая с кем-то другим или в одиночку? Я не знаю, что вы делаете, но знаю, что воспитывая свои руки, вы имели больше дисциплины, чем десяток людей, которые только и умеют, что убивать во сне. То, что уже есть у вас в руках, мы принижали, пытаясь заставить вас думать, что это могла бы дать вам армия. Мы так здорово все спланировали! Романы, повести, статьи — все это твердо отвечало: «Да! „ на вопросы, которые вы только что задали. Кстати, психологический корпус не писал их. Мы уже закончили нашу пропагандную работу, научили неуверенных и сомневающихся интеллектуалов сделать остальное. «Да, да! Война — реальный и веский опыт“, потому что они, среди вас, всех, могли достаточно сомневаться, чтобы представить себе, какая это фальшивка. Сделать из вас мужчину? А вот посмотрите на этих — он показал на солдат в таверне. Один спал, навалившись на стол. Двое других заспорили у двери, в то время, как еще один истерически хохотал над чем-то, разговаривая с девушкой, откинулся на спинку стула и упал назад. Пятый с тревогой ждал драки. Захохотала девушка. — Или посмотрите на меня, — добавил психолог, покачиваясь и глядя в кружку. — Посмотрите на меня.
— Вы думаете, что все вообще не имело значения? — спросил Джон и подумал о Тиле, друге Алтер. — Для всех ничего не значило?
Психолог медленно покачал головой.
— Вы не понимаете. Вы действительно ничего не понимаете. Вы знали кого-то, кто сгорел в танке смерти. Вам чертовски хочется, чтобы это что-то означало. Но я знаю многих парней, которые умерли. Я тренировал их. Там не было ни одного, кто стал бы в большей степени мужчиной, чтобы делать то, что делали вы. Мне плевать, что это так, потому что жизнь... — он вытянул палец и толкнул монету по столу к квадрату монет, который он выложил в уплату. Из дальнего конца матрицы вылетели две монеты — ответ на это. Враг не всегда тот, в кого вы можете стрелять из-за мешка с гравием. Не всегда есть тот, кто скажет вам, когда стрелять и, когда прекратить огонь. В армии все легко и просто: сражаться до смерти за правое дело. — Офицер взглянул на Джона. — Вы знали кого-то, кто сгорел. Что ж, по сравнению с тем, ради чего мы живем, он умер не за такую уж плохую вещь. — Он помолчал. — Это трудно принять.
— А вы принимаете? — спросил Джон. Слова прозвучали жестоко, но он сказал и с удивлением, с началом понимания.
Психолог хихикнул.
— Ну. Вроде. — Он покачал головой. — Они не ненавидят меня. Вы понимаете, у них нет ненависти ко мне. Они приходят сюда, пьют со мной, не задевают меня за то, что не видели настоящего сражения, относятся с полным дружелюбием, хотя знают, что я один из ответственных лиц. О, мы делали свою работу хорошо. Им было все-таки легче идти с ощущением, которое мы с таким трудом внушали им. Но я психолог, так что я точно знаю, почему я сижу здесь и напиваюсь. Я понимаю все, что происходит в моем мозгу, и заставляет меня делать это. И я знаю, почему я пил вчера, и третьего дня. И я знаю, и они знают, и это нисколько не помогает.
Алтер и ее тетка вышли из задней комнаты, и Джон повернулся к ним.
— Вот и мы, — сказала Рэра, вытирая глаза фартуком. — Возвращайся поскорее, — обратилась она к племяннице, — твоя тетка теперь женщина респектабельная.
— Приду, — сказала Алтер, обняла тетку и взяла Джона за руку.
— Не хотите ли вы оба что-нибудь поесть? — спросила Рэра. — Или, может, просто посидим и поболтаем?
— Сейчас не можем, — сказала Алтер. — Мы скоро придем.
— Пожалуйста, поскорее, — сказала Рэра. Они медленно вышли из гостиницы.
— Ты узнала что-нибудь о Нонике? — спросил Джон.
— Угу. — В ее руках был сложенный пакет. — Некоторые его стихи. Они остались в его комнате после... — она вздрогнула.
— О чем твоя тетка хотела поговорить с тобой?
— Она хотела, чтобы я осталась тут и жила с ней.
— Понятно.
— Меня все тут цепляет, когда я не смотрю. Я даже думаю, что могла бы любить все это. Но у меня есть своя квартира и я привыкла быть у себя дома. Но в то же время я осознала, как я любила тетку.
— Знаешь, я подумал о том, что говорил насчет обычаев и морали, разделяющих людей, делающих их отличными друг от друга. Люди гораздо более схожи, чем различны. Гораздо более.
Они медленно вышли с окраины города и вернулись вместе, чтобы просмотреть стихи.
Глава 5
Голубая вода струилась по полу подвала, из угла шел запах мокрых рыбных мешков. Джеф присел на бочонок и вертел пальцами, сдвигая и раздвигая их жестом, который выдавал страх. Медленно дыша, он сидел в темноте уже полтора часа и не столько думал, сколько позволял изображениям формироваться в мозгу: девичье лицо, закрытые глаза, нитка крови изо рта. Тело, упавшее на пристани, когда темноту прорезала сирена. Окно склада, которое он разбил кулаком и порезался. Остался рубец. Здесь, подумал он, я могу сидеть спокойно. Одиночество было тягостным, но он принимал его, поскольку считал, что другого пути нет. Он снова сомкнул пальцы, пытаясь побороть страх. Когда-нибудь он, возможно, прекратит попытки, но это будет нескоро.
Мать Ренны смотрела, как сомкнулась дверь ее гостиной, за полицейским офицером, и думала: мои глаза лопнут, и я, наверное, завизжу. Может, штукатурка треснет и стены обрушатся? Она ждала, но ничего не случилось. Она подошла к видеофону и набрала номер доктора Уинтла. Он был единственным врачом в доме. Когда аппарат зажужжал, она подумала: зачем я звоню доктору? Какого черта я ему звоню?
Появилось лицо доктора Уинтла.
— Да.
Что-то в ней разорвалось, и она закричала:
— Доктор, ради бога, помогите мне... Моя дочь, Ренна, умерла... ее... Ох, она умерла... — с ее языка с трудом сходили обрывки фраз. Что-то жгло ее губы, щеки, глаза.
— Вы, кажется, живете на втором этаже?
— Да... я... да...
Она задумалась, как выглядит лицо ее, но доктор уже сказал:
— Я сейчас спущусь. — И отключился.
Время шло. Время всегда идет, подумала она. А куда иду я в этом проходящем времени? Тут постучали в дверь. С истерическим спокойствием она открыла, и вошел доктор.
— Я извиняюсь, — сказала она. — Я очень извиняюсь. Я не хотела беспокоить вас, доктор. Я хочу сказать, вы ничем не можете помочь мне. Я право, не знаю, зачем вообще позволила вам спуститься...
— Не трудитесь извиняться, — сказал Уинтл. — Я вполне понимаю.
— Сейчас здесь был полицейский. Он сказал мне. Они не могли идентифицировать ее по рисунку ретины, потому что ее глаза вообще...
— Не дать ли вам успокоительного?
— Нет. Я не хочу его. Я не намеревалась вызывать вас сюда... я... о, доктор Уинтл, я просто хотела поговорить с кем-нибудь и первым делом подумала о докторе, не знаю уж, почему. Но я просто хотела поговорить.
— Но, может быть, вы все-таки хотите успокаивающего?
— Ох, нет. Послушайте, я подам нам обоим выпить.
— Ну... ну, ладно.
Она достала стаканчики и зеленую бутылку, прошла в маленькую кухню, нажала педаль откидного стола и поставила бутылку и стаканчики на его каменную поверхность.
— Позвольте, — сказал доктор, подвигая ей стул. Когда она села, он обошел стол, открыл бутылку и налил. Когда она взяла свой стакан, доктор сел и выпил свою порцию одним глотком и налил снова с такой самоуверенностью, какой она от него не ожидала.
Она посмотрела на зеленую жидкость в своем стакане и сказала:
— Доктор Уинтл, я чувствую себя такой одинокой, мне хочется бежать куда-то, куда-нибудь заползти, и чтобы мне сказали, что делать. Когда умерли мои родители, я не испытывала ничего подобного...
— Говорят, что смерть ребенка... — начал доктор и закончил кивком. Может, он выпил уже третью порцию?
— Я так любила ее и, видимо, избаловала. Я посылала ее на вечера, покупала ей наряды... Все родители живут своими детьми, доктор. Так и должно быть, верно?
Она взглянула на доктора. Он наливал себе еще и виновато улыбался.
— Я, кажется, опустошаю ваши запасы. Простите меня.
— О, все в порядке. Я почти никогда не пью вина, так что продолжайте, пожалуйста.
— Спасибо.
— Пожалуй, я приму успокоительное. Мне совсем не хочется выпить.
— Прекрасно.
— Я сейчас приду в себя. Спасибо, что вы пришли, потому что я на миг почувствовала, что я не одна. Но ведь я ничего не могу сделать.
— Насчет вашей дочери, — ничего не можете.
— Это я и имела в виду. — Она встала. — Сейчас я приму ваше лекарство и лягу.
Доктор кивнул и встал, держась за край стола.
— Что с вами, доктор?
— Видно, я излишне налег на ваши запасы. — Он выпрямился и неуверенно отошел от стола. В гостиной он долго рылся в чемоданчике и наконец нашел пилюли.
— Я вам оставлю... две. — Он покачнулся. — Сначала примите одну, а потом, если понадобится, вторую. — Он протянул ей пилюли на кусочке марли.
Она проводила его до двери и открыла ее перед ним. Он шагнул в коридор, держась за косяк. Она нахмурилась, но постаралась обратить все в шутку.
— Не говорите своей жене, сколько времени вы пробыли здесь. Вы, наверное, не хотите, чтобы она знала.
Он медленно повернулся.
— Я, пожалуй, должен информировать вас, что это успокоительное я дал вам незаконно. Что же касается моей жены, то она не узнает, потому что не живет больше со мной. Неделю назад меня объявили отстраненным из-за преступной небрежности. Не то лекарство — кто-то умер. Ну, жена узнала и ушла от меня. Так что, мне теперь не приходится что-то скрывать от нее.
Он снова повернулся и неверными шагами пошел по коридору. Она смущенно вернулась в свою пустую квартиру.
Король смотрел на свою кузину, задумчиво трогающую дымчатый камень, который висел на серебряной цепочке, на ее шее. Петра опустила шторы у окна и повернулась.
— В чем дело, Петра?
— А именно, Ваше Величество?
— Прошу тебя, Петра, не надо официальности, будь просто моей кузиной, как раньше, когда ты рассказывала мне разные истории.
Герцогиня улыбнулась.
— Лит, я избегаю рассказывать истории.
— Тогда скажи правду. Что тебя тревожит?
— Я говорила тебе о «враге»? — сказала она, усаживаясь па кушетку. — Ты был на Совете и провел замечательную работу. Ты спорил с министрами спокойно, а я бы, в конце концов, перешла бы на крик.
— Поскольку ты сидишь рядом со мной, как мой советник, я хочу, чтобы «они позволили тебе говорить на официальном заседании, Петра. Я спорил спокойно, чтобы ты заблаговременно перешла на мою сторону. Я видел, что ты жаждешь выступить. Наверное, поэтому у тебя так натянуты нервы.
— Насчет нервов ты прав. Но ты и в самом деле очень хорошо говорил в Совете. Ты весьма красноречивый мальчик.
— Да, я мальчик, мне всего семнадцать лет, и я этого не забываю. И Совет тоже. Иногда я прямо-таки слышу твои мысли: «Если бы только этикет позволил мне сказать то же самое...» — он вздохнул. — Но это лишь одна половина. Как насчет второй?
— Иногда я думаю, что ты научился читать мысли, пока был среди лесных стражей.
— Я научился тщательно наблюдать. И я наблюдал за тобой. — Его голос был спокоен, но повелителен, благодаря этому голосу она получила тот небольшой успех в Совете.
Она встала, снова подошла к окну, отдернула вышитые шторы, ветер колыхнул ее синее платье.
— Сомнение, Лит. Большое и серьезное.
— В чем ты сомневаешься, Петра?
— В тебе. В себе. В этом острове, в империи. Мы отвечаем за нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45