— решительно сказал Торнефельд.
Мельник подошел к нему поближе, пытаясь взглядом проникнуть в душу говорившего. Снаружи бушевал ветер, и черепицы на крыше домика скрипели под его яростными ударами. Но внутри было тихо, так что три человека, стоявшие друг против друга, ясно слышали свое дыхание.
— Ты просто идиот! — помолчав, сказал старый мельник. — И если тебе прямо сейчас никто не поможет, можешь считать себя мертвецом. Из фунта свинца льют шестнадцать пуль, и одна из них уже отлита для тебя. Нынче все дураки рвутся в шведское войско, а лишь попадут туда — воют как волки от боли и ужаса. Так откуда же ты сбежал? От плуга, тесла, сапожного верстака или чернильницы?
— Не от сохи, не от плуга и не от чернильницы! Я дворянин. Мой отец и дед всю жизнь были военными. Мой долг велит мне следовать за ними! — гордо ответил Торнефельд.
— Так вот оно что! Господин из дворян! — зло усмехнулся мельник. — А выглядит как ощипанная кукушка — так оборван и грязен. А есть ли у господина паспорт и подорожная?
— Нет у меня ни паспорта, ни бумаг, — ответил Торнефельд. — Нет ничего, кроме чести и отваги, нужных в сражении. И я душу мою положу за то, чтобы…
Мельник предостерегающе поднял руку.
— Оставь себе свою душу, господин. Она никому, кроме тебя, не нужна. Однако господину следует знать, что у нас тут по всем дорогам рыщут драгуны и мушкетеры, которые ловят набегающих из-за границы польских разбойников. Правительство хочет положить конец разбоям. Так что без бумаг господину нелегко будет перейти границу.
— Неважно, легко или трудно! — вскипел Торнефельд. — Я должен попасть в шведское войско!
— Ах, господин собирается со шведами на войну! — визгливо, словно несмазанное тележное колесо, вскричал мельник. — Ну что же, я не буду силком волочить его к хорошей жизни. Пусть господин заплатит за съеденное — и с Богом!
И он встал посреди комнаты, закрыв своим телом входную дверь. От вида его скрюченных пальцев, оскаленных зубов и блуждающих глаз Торнефельда охватил страх. Он бы с радостью бросил на стол полгульдена и бежал прочь от теплой печки, лишь бы больше не видеть страшного мельника, но у него в карманах не было и жалкого крейцера.
Он отступил назад и обратился к бродяге:
— Брат, — зашептал он, — посмотри-ка у себя в карманах — может, найдешь хотя бы полгульдена? Я, знаешь ли, издержал все свои деньги, а этому человеку нужно заплатить.
— Где же я тебе возьму полгульдена? — возразил бродяга.-Я уже целую вечность не видал таких крупных монет, даже забыл — круглые они или квадратные… Да ты же мне сам говорил, что за все съеденное и выпитое платишь ты!
Торнефельд бросил тревожный взгляд на мельника, который склонился над плитой и шуровал дрова клюкой.
— Так! Pardieu, сейчас все зависит от тебя! — взмолился Торнефельд, обращаясь к бродяге. — Тебе придется пойти к моему кузену в Кляйнрооп, что возле деревни Ленкен. Скажешь ему, что я здесь и что мне нужно денег, одежду и коня.
— Рад бы тебе услужить, брат, — возразил бродяга, — но моя жизнь дорога мне не меньше твоей. Если я попадусь драгунам, мне придется с нею расстаться. Да и как я покажусь на глаза твоему господину кузену? Чем я докажу ему, что пришел от тебя?
Торнефельд уставился в окно: в снежном мареве, которое сгущалось с каждой минутой, уже не было видно крыльев мельницы.
— Нет, ты должен пойти вместо меня! — простонал он. — Ты же видишь, что я болен и простужен! Кажется, болеть сильнее просто невозможно. Да если я выйду на мороз и вьюгу, то тут же и околею. Сделай милость, сходи, а уж я тебе буду вечно благодарен!
— Ну вот, теперь ты боишься отморозить нос, — засмеялся бродяга. — А ведь только минуту назад из тебя так и выпирали храбрость и отвага! Еще на войну рвался! Смотри-ка, сейчас ты говоришь мне добрые слова, а еще недавно грозился расшибить голову пивной кружкой.
Хотел меня избить и прикончить, да еще кричал, что меня надо принародно колесовать. Так что иди, куда хочешь, а я не пойду!
— Прости меня, брат. Видит Бог, это была шутка! Я не хотел тебя убивать, — почти заплакал Торнефельд. — Не буду скрывать: я не боюсь ни драгун, ни мороза. Но как я в таком оборванном и жалком виде приду к моему кузену и явлюсь перед глазами барышни? Пойди вместо меня, по-братски прошу тебя! Скажи ему, что я имею честь просить его гостеприимства, но не могу явиться, пока не буду снова похож на бравого солдата. Поверь, тебя прекрасно примут, да еще дадут денег в награду.
Бродяга задумался. Чтобы добраться до деревни Ленкен, надо было пройти три мили в ту самую сторону, откуда они пришли. Возможно, эти жалкие поля, по которым они брели, принадлежат именно этому высокородному господину — кузену его собрата по несчастью. И ему вдруг захотелось повидать человека, который позволяет приказчикам, пахарям и овчарам так нагло обманывать и обирать себя.
Дорога была опасной, это он понимал. Попадись он в лапы драгунам, и петля на шею ему обеспечена — не зря же виселицы торчали на всех перекрестках. Но он привык к опасности. Судьба часто ставила его перед выбором: умереть с голоду или быть повешенным. Вот и теперь, когда он решился покончить с бродяжьей жизнью и отдать свою свободу за кусок хлеба и крышу над головой, его вновь охватило упрямое желание уйти туда, в бушующий буран, и еще раз — может быть, последний — сплясать со смертью, помериться с нею силами.
— Хорошо, я пойду, — сказал он Торнефельду. — Но как его высокографское превосходительство, ваш господин кузен, примет такого ничтожного червя, как я?
— Всякий человек достоин другого человека, — торопливо заговорил Торнефельд, испугавшись, что вор может передумать. — Покажи ему это кольцо, и он узнает, что это я послал тебя. Прежде всего попроси у него денег, чтобы с их помощью я мог добраться до границы. Кроме того, он должен послать мне коляску, теплый плащ, рубашку, шейный платок и красные шелковые чулки.
Бродяга недоверчиво повертел в руке серебряное кольцо, которое Торнефельд снял со своего пальца.
— А если он скажет, что я украл кольцо? — предположил он.
— Нет, не скажет! — заверил его Торнефельд. — А если вдруг что-нибудь и заподозрит, то ты дашь ему свидетельство, что пришел от меня: скажешь, что, когда я еще мальчиком катался с его дочкой с горы, лошади понесли и опрокинули сани. Едва он это услышит, то уж точно поверит, что я послал тебя. И еще он должен мне прислать два кафтана — один парчовый и расшитый цветами, а другой атласный, с фалдами и застежками. И еще круглую шляпу, два черных парика и шелковый шлафрок на ночь…
— А как зовут твоего господина кузена? — спросил бродяга.
— Христиан Эразм Генрих фон Крехвиц из Кляйнроопа, — гордо сказал Торнефельд. — Он собственноручно вынимал меня из купели. Так не забудь о двух черных париках — большом и поменьше, о шляпе и кафтане из атласа!..
Бродяга был уже в дверях. Ледяной ветер ворвался в комнату. Мельник выпрямился и принялся греть руки над углями очага.
— Господин Христиан фон Крехвиц… — бормотал вор себе под нос. — Знавал я его. Старый господин, настоящий барин. Дай ему, Боже, вечный покой!
Он слыхал о кончине фон Крехвица, но не сказал Торнефельду ни слова.
Когда бродяга добрался до деревни, уже начинало смеркаться. Снегопад прекратился, но стужа становилась все более свирепой. Ветер свистел в ушах и обжигал щеки. На сельской улице не было ни души, только большая черная собака с воем носилась между домами и сараями. Из притулившегося на краю деревни кабачка падал на снег луч света, изнутри доносились приглушенные звуки волынки. За тисовой аллеей виднелся господский особняк фон Кляйнроопов; мокро поблескивала черепичная крыша.
Пока бродяга брел к особняку через замерший рыбный пруд, ему в голову вновь полезли мысли о знатном господине, державшем у себя на службе скверных работников и позволявшем им запускать и губить поля. «Почему этот господин фон Крехвиц не высовывает носу из дому? Если бы он только раз поглядел на поля, то сразу же понял бы, что там творится. А может, он ослеп и ничего не видит? Или тяжко болен и не встает с постели? Может, у него чахотка с кровохарканьем и он целыми днями глотает оливковое масло, полынный сок и лакрицу? Тогда ему, конечно, не до хозяйства. Почему же он не ходит смотреть на свои нивы? А вдруг он мечтатель, фантазер и бездельник из тех, что сидят взаперти да вечно раздумывают о том, кого охотнее берут в рай — мужчин или женщин, или о том, как обстоят дела на Луне?.. Или, может быть, он вовсе не бывает в имении? Я готов поставить свой левый карман против правого, что он здесь не живет. Он, верно, заделался городским повесой и проводит все время за танцами, музыкой да фехтованием, а то и просиживает за игорным столом и развлекается с дамочками, позволяя своим слугам вытворять, что им вздумается, — лишь бы присылали какие-нибудь деньги! Должно быть, этот фон Крехвиц именно такой господин. Как только соберет с крестьян сотню талеров, так тут же уезжает в город и не возвращается, пока не просадит все деньги, да еще задолжает пару сотен. Таков наш господин фон Крехвиц. А уж когда у него долги, то он, наверное, сидит дома и строит планы, как бы ему разбогатеть за одну ночь… Уж я-то знаю, что ему посоветовать! Земля у него хорошая, на три гуфы пашни — одна гуфа пустоши. Если ее хорошенько перепахать да засеять, на одной ниве посадить ячмень, другую отдать под ранний овес, а на лучших почвах посеять пшеницу, да если все это делать с умом и вовремя полоть сорняки, то на полях быстро подымутся богатые, колос к колосу, хлеба. Правда, надо будет построже наказывать слуг да каждую секунду следить за ними, да привести в порядок амбары, да проверить учетчиков зерна, а приказчика вообще прогнать прочь и самому взять дело в свои руки… Вот что ему следует делать, а не болтаться с лакеями да музыкантами под окнами городских дам».
Услышав звон колокольчика и щелканье кнута, бродяга оторвался от своих назойливых мыслей и, торопливо отскочив в сторону, осторожно выглянул из-за снежного сугроба.
По ледяной поверхности пруда медленно и тяжело тащились старые, скрипучие сани, влекомые одной-единственной худой клячей. Истрепанная и рваная кожаная обивка экипажа еще хранила следы былой роскоши. Болтавшийся над козлами маленький фонарь высвечивал лицо кучера, закутанного в старенькую овчину, а один раз бродяга разглядел посиневший от стужи костистый нос, угрюмую складку рта и черную, расчесанную надвое бороду откинувшегося на подушки седока.
Бродяга поднялся из-за сугроба и, качая головой, посмотрел вслед саням.
— Вот, видно, и сам господин фон Крехвиц, — пробормотал он. — Нет, никакой он не мечтатель и не фантазер, и не похоже, что он из тех, кто промотался на баб или продулся в карты. У этого фон Крехвица лицо человека, который сам никогда не получил пистоль да и другим не давал ни трехгрошовика. Жадное и злое лицо. Но почему человек с таким строгим взглядом не может добиться уважения от своих слуг?!
Размышляя подобным образом, бродяга двинулся дальше. Вскоре он подыскал ответ на свой вопрос.
— Вот что! Этот фон Крехвиц, должно быть, в прошлом совершил преступление и теперь скрывается от всего мира. Никто не знает о его злодействе, кроме слуг, но те молчат, а за это вертят им как вздумается. Может, он убил своего брата из-за наследства или извел жену ядом, а его холопы знают это, вот он и боится, что они когда-нибудь покажут на него судьям, и не смеет выжить со двора ни одного бездельника.
Сани остановились перед воротами особняка. Тяжелые створки распахнулись, и у саней появился слуга с фонарем в руке. Он низко и почтительно поклонился, но человек соскочил с подушек, вырвал у кучера кнут и принялся изо всех сил стегать им встречавшего.
— Шельма! Хорек вонючий! — кричал он с такой яростью, что его голос разносился далеко вокруг. — Мужицкое отребье! Жирная свинья! Как ты смел послать мне эти паскудные сани и эту дрянную клячу? Никак сам черт тебя надоумил! Молчать! Я тебе покажу, кто я такой! Ты отведаешь кнута на своей шкуре!
Работник не шевелился, согнувшись и безропотно принимая удары. Наконец человек из саней устало отшвырнул кнут, ворота затворились, и вокруг вновь воцарились тьма и тишина.
— Вот это правильно, вот это по-барски! — шептал бродяга, потирая руки. — Выходит, он все-таки знает, как с ними надо обращаться. Эти жулики лучшего и не стоят! Каждому из них надо вкатить хорошую порцию палок, это уж точно! Но почему же, черт подери, он выбивает пыль из своих слуг по таким мелочам, а о своей пользе позаботиться не может? Почему позволяет изводить свои поля и гноить в земле посевное зерно? Клянусь Господом, я этого не понимаю!
И он побрел дальше, недоуменно мотая головой. Ворота были заперты на засов, но опытный глаз вора сразу приметил место, где было легко перелезть через ограду. Когда он медленно и осторожно взбирался на нее, ему пришло на ум новое объяснение странного поведения господина фон Крехвица, сразу же показавшееся простым и ясным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Мельник подошел к нему поближе, пытаясь взглядом проникнуть в душу говорившего. Снаружи бушевал ветер, и черепицы на крыше домика скрипели под его яростными ударами. Но внутри было тихо, так что три человека, стоявшие друг против друга, ясно слышали свое дыхание.
— Ты просто идиот! — помолчав, сказал старый мельник. — И если тебе прямо сейчас никто не поможет, можешь считать себя мертвецом. Из фунта свинца льют шестнадцать пуль, и одна из них уже отлита для тебя. Нынче все дураки рвутся в шведское войско, а лишь попадут туда — воют как волки от боли и ужаса. Так откуда же ты сбежал? От плуга, тесла, сапожного верстака или чернильницы?
— Не от сохи, не от плуга и не от чернильницы! Я дворянин. Мой отец и дед всю жизнь были военными. Мой долг велит мне следовать за ними! — гордо ответил Торнефельд.
— Так вот оно что! Господин из дворян! — зло усмехнулся мельник. — А выглядит как ощипанная кукушка — так оборван и грязен. А есть ли у господина паспорт и подорожная?
— Нет у меня ни паспорта, ни бумаг, — ответил Торнефельд. — Нет ничего, кроме чести и отваги, нужных в сражении. И я душу мою положу за то, чтобы…
Мельник предостерегающе поднял руку.
— Оставь себе свою душу, господин. Она никому, кроме тебя, не нужна. Однако господину следует знать, что у нас тут по всем дорогам рыщут драгуны и мушкетеры, которые ловят набегающих из-за границы польских разбойников. Правительство хочет положить конец разбоям. Так что без бумаг господину нелегко будет перейти границу.
— Неважно, легко или трудно! — вскипел Торнефельд. — Я должен попасть в шведское войско!
— Ах, господин собирается со шведами на войну! — визгливо, словно несмазанное тележное колесо, вскричал мельник. — Ну что же, я не буду силком волочить его к хорошей жизни. Пусть господин заплатит за съеденное — и с Богом!
И он встал посреди комнаты, закрыв своим телом входную дверь. От вида его скрюченных пальцев, оскаленных зубов и блуждающих глаз Торнефельда охватил страх. Он бы с радостью бросил на стол полгульдена и бежал прочь от теплой печки, лишь бы больше не видеть страшного мельника, но у него в карманах не было и жалкого крейцера.
Он отступил назад и обратился к бродяге:
— Брат, — зашептал он, — посмотри-ка у себя в карманах — может, найдешь хотя бы полгульдена? Я, знаешь ли, издержал все свои деньги, а этому человеку нужно заплатить.
— Где же я тебе возьму полгульдена? — возразил бродяга.-Я уже целую вечность не видал таких крупных монет, даже забыл — круглые они или квадратные… Да ты же мне сам говорил, что за все съеденное и выпитое платишь ты!
Торнефельд бросил тревожный взгляд на мельника, который склонился над плитой и шуровал дрова клюкой.
— Так! Pardieu, сейчас все зависит от тебя! — взмолился Торнефельд, обращаясь к бродяге. — Тебе придется пойти к моему кузену в Кляйнрооп, что возле деревни Ленкен. Скажешь ему, что я здесь и что мне нужно денег, одежду и коня.
— Рад бы тебе услужить, брат, — возразил бродяга, — но моя жизнь дорога мне не меньше твоей. Если я попадусь драгунам, мне придется с нею расстаться. Да и как я покажусь на глаза твоему господину кузену? Чем я докажу ему, что пришел от тебя?
Торнефельд уставился в окно: в снежном мареве, которое сгущалось с каждой минутой, уже не было видно крыльев мельницы.
— Нет, ты должен пойти вместо меня! — простонал он. — Ты же видишь, что я болен и простужен! Кажется, болеть сильнее просто невозможно. Да если я выйду на мороз и вьюгу, то тут же и околею. Сделай милость, сходи, а уж я тебе буду вечно благодарен!
— Ну вот, теперь ты боишься отморозить нос, — засмеялся бродяга. — А ведь только минуту назад из тебя так и выпирали храбрость и отвага! Еще на войну рвался! Смотри-ка, сейчас ты говоришь мне добрые слова, а еще недавно грозился расшибить голову пивной кружкой.
Хотел меня избить и прикончить, да еще кричал, что меня надо принародно колесовать. Так что иди, куда хочешь, а я не пойду!
— Прости меня, брат. Видит Бог, это была шутка! Я не хотел тебя убивать, — почти заплакал Торнефельд. — Не буду скрывать: я не боюсь ни драгун, ни мороза. Но как я в таком оборванном и жалком виде приду к моему кузену и явлюсь перед глазами барышни? Пойди вместо меня, по-братски прошу тебя! Скажи ему, что я имею честь просить его гостеприимства, но не могу явиться, пока не буду снова похож на бравого солдата. Поверь, тебя прекрасно примут, да еще дадут денег в награду.
Бродяга задумался. Чтобы добраться до деревни Ленкен, надо было пройти три мили в ту самую сторону, откуда они пришли. Возможно, эти жалкие поля, по которым они брели, принадлежат именно этому высокородному господину — кузену его собрата по несчастью. И ему вдруг захотелось повидать человека, который позволяет приказчикам, пахарям и овчарам так нагло обманывать и обирать себя.
Дорога была опасной, это он понимал. Попадись он в лапы драгунам, и петля на шею ему обеспечена — не зря же виселицы торчали на всех перекрестках. Но он привык к опасности. Судьба часто ставила его перед выбором: умереть с голоду или быть повешенным. Вот и теперь, когда он решился покончить с бродяжьей жизнью и отдать свою свободу за кусок хлеба и крышу над головой, его вновь охватило упрямое желание уйти туда, в бушующий буран, и еще раз — может быть, последний — сплясать со смертью, помериться с нею силами.
— Хорошо, я пойду, — сказал он Торнефельду. — Но как его высокографское превосходительство, ваш господин кузен, примет такого ничтожного червя, как я?
— Всякий человек достоин другого человека, — торопливо заговорил Торнефельд, испугавшись, что вор может передумать. — Покажи ему это кольцо, и он узнает, что это я послал тебя. Прежде всего попроси у него денег, чтобы с их помощью я мог добраться до границы. Кроме того, он должен послать мне коляску, теплый плащ, рубашку, шейный платок и красные шелковые чулки.
Бродяга недоверчиво повертел в руке серебряное кольцо, которое Торнефельд снял со своего пальца.
— А если он скажет, что я украл кольцо? — предположил он.
— Нет, не скажет! — заверил его Торнефельд. — А если вдруг что-нибудь и заподозрит, то ты дашь ему свидетельство, что пришел от меня: скажешь, что, когда я еще мальчиком катался с его дочкой с горы, лошади понесли и опрокинули сани. Едва он это услышит, то уж точно поверит, что я послал тебя. И еще он должен мне прислать два кафтана — один парчовый и расшитый цветами, а другой атласный, с фалдами и застежками. И еще круглую шляпу, два черных парика и шелковый шлафрок на ночь…
— А как зовут твоего господина кузена? — спросил бродяга.
— Христиан Эразм Генрих фон Крехвиц из Кляйнроопа, — гордо сказал Торнефельд. — Он собственноручно вынимал меня из купели. Так не забудь о двух черных париках — большом и поменьше, о шляпе и кафтане из атласа!..
Бродяга был уже в дверях. Ледяной ветер ворвался в комнату. Мельник выпрямился и принялся греть руки над углями очага.
— Господин Христиан фон Крехвиц… — бормотал вор себе под нос. — Знавал я его. Старый господин, настоящий барин. Дай ему, Боже, вечный покой!
Он слыхал о кончине фон Крехвица, но не сказал Торнефельду ни слова.
Когда бродяга добрался до деревни, уже начинало смеркаться. Снегопад прекратился, но стужа становилась все более свирепой. Ветер свистел в ушах и обжигал щеки. На сельской улице не было ни души, только большая черная собака с воем носилась между домами и сараями. Из притулившегося на краю деревни кабачка падал на снег луч света, изнутри доносились приглушенные звуки волынки. За тисовой аллеей виднелся господский особняк фон Кляйнроопов; мокро поблескивала черепичная крыша.
Пока бродяга брел к особняку через замерший рыбный пруд, ему в голову вновь полезли мысли о знатном господине, державшем у себя на службе скверных работников и позволявшем им запускать и губить поля. «Почему этот господин фон Крехвиц не высовывает носу из дому? Если бы он только раз поглядел на поля, то сразу же понял бы, что там творится. А может, он ослеп и ничего не видит? Или тяжко болен и не встает с постели? Может, у него чахотка с кровохарканьем и он целыми днями глотает оливковое масло, полынный сок и лакрицу? Тогда ему, конечно, не до хозяйства. Почему же он не ходит смотреть на свои нивы? А вдруг он мечтатель, фантазер и бездельник из тех, что сидят взаперти да вечно раздумывают о том, кого охотнее берут в рай — мужчин или женщин, или о том, как обстоят дела на Луне?.. Или, может быть, он вовсе не бывает в имении? Я готов поставить свой левый карман против правого, что он здесь не живет. Он, верно, заделался городским повесой и проводит все время за танцами, музыкой да фехтованием, а то и просиживает за игорным столом и развлекается с дамочками, позволяя своим слугам вытворять, что им вздумается, — лишь бы присылали какие-нибудь деньги! Должно быть, этот фон Крехвиц именно такой господин. Как только соберет с крестьян сотню талеров, так тут же уезжает в город и не возвращается, пока не просадит все деньги, да еще задолжает пару сотен. Таков наш господин фон Крехвиц. А уж когда у него долги, то он, наверное, сидит дома и строит планы, как бы ему разбогатеть за одну ночь… Уж я-то знаю, что ему посоветовать! Земля у него хорошая, на три гуфы пашни — одна гуфа пустоши. Если ее хорошенько перепахать да засеять, на одной ниве посадить ячмень, другую отдать под ранний овес, а на лучших почвах посеять пшеницу, да если все это делать с умом и вовремя полоть сорняки, то на полях быстро подымутся богатые, колос к колосу, хлеба. Правда, надо будет построже наказывать слуг да каждую секунду следить за ними, да привести в порядок амбары, да проверить учетчиков зерна, а приказчика вообще прогнать прочь и самому взять дело в свои руки… Вот что ему следует делать, а не болтаться с лакеями да музыкантами под окнами городских дам».
Услышав звон колокольчика и щелканье кнута, бродяга оторвался от своих назойливых мыслей и, торопливо отскочив в сторону, осторожно выглянул из-за снежного сугроба.
По ледяной поверхности пруда медленно и тяжело тащились старые, скрипучие сани, влекомые одной-единственной худой клячей. Истрепанная и рваная кожаная обивка экипажа еще хранила следы былой роскоши. Болтавшийся над козлами маленький фонарь высвечивал лицо кучера, закутанного в старенькую овчину, а один раз бродяга разглядел посиневший от стужи костистый нос, угрюмую складку рта и черную, расчесанную надвое бороду откинувшегося на подушки седока.
Бродяга поднялся из-за сугроба и, качая головой, посмотрел вслед саням.
— Вот, видно, и сам господин фон Крехвиц, — пробормотал он. — Нет, никакой он не мечтатель и не фантазер, и не похоже, что он из тех, кто промотался на баб или продулся в карты. У этого фон Крехвица лицо человека, который сам никогда не получил пистоль да и другим не давал ни трехгрошовика. Жадное и злое лицо. Но почему человек с таким строгим взглядом не может добиться уважения от своих слуг?!
Размышляя подобным образом, бродяга двинулся дальше. Вскоре он подыскал ответ на свой вопрос.
— Вот что! Этот фон Крехвиц, должно быть, в прошлом совершил преступление и теперь скрывается от всего мира. Никто не знает о его злодействе, кроме слуг, но те молчат, а за это вертят им как вздумается. Может, он убил своего брата из-за наследства или извел жену ядом, а его холопы знают это, вот он и боится, что они когда-нибудь покажут на него судьям, и не смеет выжить со двора ни одного бездельника.
Сани остановились перед воротами особняка. Тяжелые створки распахнулись, и у саней появился слуга с фонарем в руке. Он низко и почтительно поклонился, но человек соскочил с подушек, вырвал у кучера кнут и принялся изо всех сил стегать им встречавшего.
— Шельма! Хорек вонючий! — кричал он с такой яростью, что его голос разносился далеко вокруг. — Мужицкое отребье! Жирная свинья! Как ты смел послать мне эти паскудные сани и эту дрянную клячу? Никак сам черт тебя надоумил! Молчать! Я тебе покажу, кто я такой! Ты отведаешь кнута на своей шкуре!
Работник не шевелился, согнувшись и безропотно принимая удары. Наконец человек из саней устало отшвырнул кнут, ворота затворились, и вокруг вновь воцарились тьма и тишина.
— Вот это правильно, вот это по-барски! — шептал бродяга, потирая руки. — Выходит, он все-таки знает, как с ними надо обращаться. Эти жулики лучшего и не стоят! Каждому из них надо вкатить хорошую порцию палок, это уж точно! Но почему же, черт подери, он выбивает пыль из своих слуг по таким мелочам, а о своей пользе позаботиться не может? Почему позволяет изводить свои поля и гноить в земле посевное зерно? Клянусь Господом, я этого не понимаю!
И он побрел дальше, недоуменно мотая головой. Ворота были заперты на засов, но опытный глаз вора сразу приметил место, где было легко перелезть через ограду. Когда он медленно и осторожно взбирался на нее, ему пришло на ум новое объяснение странного поведения господина фон Крехвица, сразу же показавшееся простым и ясным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27