Демба сидел на стуле, странно выпрямившись.
— Три хлебца.
— Одна крона восемьдесят, две шестьдесят, три тридцать шесть, три кроны сорок два, пожалуйста…
Демба показал глазами на столик. Там лежали три кроны и несколько никелевых монет. Потом он встал и пошел к двери. Прежде чем выйти на улицу, он повернул голову и сказал кельнеру с гримасой раздражения:
— Я собирался, в сущности, писать здесь большую свою диссертацию о состоянии человеческого знания в начале двадцатого столетия. Но для меня здесь слишком шумно.
Глава VIII
Когда Стеффи Прокоп вернулась домой, ее уже нетерпеливо поджидал Станислав Демба.
— Здравствуй, — сказала она. — Ты ждешь уже давно?
— С двенадцати часов.
— Я не виновата, что опоздала. Раньше, чем в двенадцать невозможно уйти из конторы, и потом еще десять минут уходит на то, чтобы смыть пятна с рук от чернильной ленты. Но теперь я свободна почти до трех часов.
Она торопливо сняла шляпу и кофточку, а также густую вуаль, которую всегда надевала, выходя на улицу. Затем подвязалась передником и сняла шляпу Дембы.
— Ну? Ты не снимешь пальто? —спросила она.
Демба все еще был в своей накидке.
Он покачал головою.
— Нет, мне холодно.
— Холодно? Да что ты! Сегодня можно открыть все окна настежь.
— Меня знобит, — сказал Демба. —Я болен. У меня, вероятно, жар.
— Бедный Стани! — сказала Стеффи тем сердобольно-жалобным тоном, которым утешают детей, когда они, играя , падают и делают себе больно. — Бедный Стани! Он болен, у него жар. Бедненький! — Потом она переменила тон и спросила: — Ты ведь пообедаешь с нами?
Демба покачал отрицательно головою.
Она открыла дверь в соседнюю комнату и крикнула:
— Мама, господин Демба будет с нами обедать.
— Нет! — закричал Демба порывисто и почти взволнованно. — Что тебе в голову взбрело?
— У нас клецки сегодня, — сказала поощрительно Стеффи Прокоп.
— Нет, спасибо. Я не могу.
— Ну, видно, ты в самом деле болен, теперь я тебе верю, Стани, —рассмеялась Стеффи. —Обычно у тебя всегда хороший аппетит. Погоди-ка, я сейчас посмотрю.
Она просунула руку под пелерину Дембы, чтобы пощупать его пульс. Но руку его не сразу нашла, а в следующий миг ощутила такой толчок, что отшатнулась на два шага и должна была схватиться за комод, чтобы не упасть.
Демба вскочил и стоял перед ней белый как мел и в полном исступлении.
— Откуда ты знаешь? — прошипел он, глядя с яростью на Стеффи. — Кто тебе открыл, что…
— Что открыл? Отчего ты толкнул меня? Что с тобою,
— Стани?
Демба неуверенно глядел на девушку, тяжело дышал и не говорил ни слова.
— Я хотела пощупать твой пульс, — жалобно сказала Стеффи Прокоп.
— Что?
— Пульс хотела пощупать. А ты меня толкнул.
— Вот что! Пульс! — Станислав Демба медленно сел. — Тогда все в порядке. Я думал…
— Что? Что ты думал?
— Ничего… Ты ведь видишь, я болен.
Демба молча уставился глазами на стол. Из соседней комнаты доносился стук тарелок и ложек. Мать Стеффи накрывала стол к обеду. Стеффи Прокоп легко положила свою хрупкую, детскую руку на плечо Дембы.
— Что с тобою, Стани? Скажи.
— Ничего, Стеффи. Во всяком случае, ничего серьезного. Завтра все пройдет… так или иначе.
— Говори же! Мне ты можешь это сказать.
— Право же, нечего рассказывать.
— Но ведь ты хотел мне что-то рассказать. Что-то важное, чего не мог сообщить мне по телефону.
— Это уже не важно теперь.
— Что же это было?
— Ах, ничего… То, что я завтра уезжаю.
— Вот как? Куда?
— Это я еще не знаю. Куда захочет Соня. В горы, может быть, или в Венецию.
— Ты едешь с Соней Гартман?
— Да.
— Надолго?
— Пока Соне не нужно будет вернуться. Я думаю, недели на две или на три.
— Разве вы опять поладили друг с другом? Ведь вы были в ссоре.
— Помирились.
— На три недели! Наверное, ты получил деньги за веселый роман, который перевел. Знаешь, за тот роман, где говорится: «Вашей дочери, графиня, осталось жить не больше шести часов, может быть, даже меньше». Я еще так смеялась… Тебе наконец прислали гонорар? Да?.. Отвечай же! О чем ты только что думал, Стани?
Демба рассеянно взглянул на нее.
— Где был ты мыслями? Уже в Венеции?
— Нет. У тебя.
— Брось, не лги. Я прекрасно знаю, что ничего не значу для тебя. Я для тебя слишком молода, и слишком глупа, и слишком…
Стеффи бросила взгляд в зеркало. Ее правая щека была сплошь багровым ожогом. Много лет тому назад, когда она была еще ребенком, ее мать однажды поливала бензином угли в очаге, чтобы развести огонь, как это делают в Вене многие хозяйки. Девочку она при этом держала на руках, и у нее загорелось платье. Стеффи сохранила об этом память на всю жизнь. Ожог безобразил ее, она это знала. Никогда не выходила она на улицу без вуали.
— А теперь я хочу знать, что с тобою. Не гляди так тупо в пространство!
— Ничего, дитя мое. Мне нужно сейчас идти дальше. Я хотел только посмотреть, как ты поживаешь.
— Полно, полно! — досадливо сказала Стеффи. — Посмотреть, как я поживаю! Точно это интересует тебя! И вообще, не называй меня никогда «дитя». Мне шестнадцать лет. Мне ты можешь все рассказать. Я знаю, тебя что-то гнетет. О, я тебя знаю, Стани! Никто на свете не знает тебя лучше меня. Когда у тебя худо на душе, ты приходишь ко мне и глядишь в пространство. Тоска ли тебя грызет, ярость ли одолевает, неприятности ли какие-нибудь случаются, всегда ты приходишь ко мне. Когда Соня написала тебе то письмо, ты ко мне пришел. Прежде, когда ты еще жил у нас, ты тоже приходил ко мне, когда тебе было слишком холодно в своем кабинете. Вот в эту комнату, здесь всегда было натоплено. И расхаживал взад и вперед, и учился или декламировал древних, integег vitae… — как дальше?
— Integer vitae scelerisque purus … — говорил Демба в полузабытьи.
Да… scelerisque purus. Вот именно. А я сидела в углу и готовила уроки, бухгалтерию, арифметику, товароведение… О чем ты грезишь, Стани? Ты совсем не слушаешь меня. Отчего ты так пристально смотришь на стол? О чем ты грезишь, скажи?
— Да. Может быть, я грежу, — сказал Демба тихо. — Вероятно, все это только сон. Я лежу, искалеченный и разбитый, где-нибудь на больничной койке, а ты, и твой голос, и эта комната — все это только предсмертный бред.
— Стани! Что это значит? Что ты говоришь?
— Может быть, меня мчит в эту минуту по улицам карета «скорой помощи», или же, быть может, я все еще лежу в саду на земле, под орешиной, и у меня поломан позвоночный хребет, и я не могу встать, и в голове у меня проносятся последние видения…
— Стани, ради Бога, не пугай меня! Что случилось?
— Integer vitae sceletisque purus… — тихо сказал Демба.
— Я боюсь! — простонала Стеффи. — Что случилось? Теперь ты мне должен это сказать.
— Тише! Кто-то идет, — быстро шепнул Демба. В дверь просунула голову фрау Прокоп.
— Я не помешала? — спросила она шутя. — Как поживаете, господин Демба? Надеюсь, хорошо? Стеффи, я хотела тебе только сказать: суп простынет. Господин Демба, не пообедаете ли с нами?
— Спасибо, фрау Прокоп, я уже пообедал.
— Мама, — сказала Стеффи, — иди, поставь мой обед в духовку, я приду потом. Мне нужно поговорить с господином Дембой… А теперь говори, — сказала она, когда мать ушла, закрыв за собой дверь. — У меня остается мало времени. Через час я должна опять идти в контору.
Демба смущенно рассмеялся.
— Не знаю, что на меня нашло. Сегодня утром я тоже был не Бог весть как хорошо настроен, но все же ни на мгновение не вешал носа и не терял бодрости, хотя мне почти ничего не удавалось, за что я ни брался. «Брался» — недурно сказано! — Демба рассмеялся коротко и хрипло. — Язык иногда положительно бывает остроумен. «Брался» — это в самом деле не совсем подходящее слово. Скажем: к чему ни прикасался… Нет! За что ни хватался… тоже нет! Черт побери, чего ни предпринимал… Так будет правильно! Итак, все, что я ни предпринимал, ускользало у меня из рук… Опять! Мой собственный язык издевается надо мною. Все, за что я ни брался, ускользало у меня из рук. Превосходно! Право же, превосходно! Язык отличается юмором висельников. Но это было не так, я хотел сказать: все, что я сегодня ни предпринимал, не удавалось мне.
— Я тебя не понимаю, Стани.
— Но ведь это же очень просто! Мне ничто не удавалось, но все же я не терял мужества — вот что я хотел сказать. Только теперь это нашло на меня. Я был почти сентиментален. Не правда ли? Я признаюсь тебе: я был близок к тому, чтобы положить свою голову на колени к тебе и заплакать. Так было у меня тяжко на душе! И, в сущности, без причины. Право! Вся эта история совсем не так трагична.
Он поглядел неуверенно в лицо девушке, несколько раз кашлянул смущенно и затем продолжал:
— Ты единственный человек, Стеффи, которому я доверяю. Ты умна и мужественна и умеешь молчать. Ты мне поможешь. Сейчас я вел себя немного странно, не правда ли? Но это был только припадок слабости, и он теперь прошел. Не думай, что эта история меня сколько-нибудь волнует.
— Так скажи же наконец, что случилось, Стани? — спросила испуганная девушка.
— Я, видишь ли… Коротко говоря, полиция разыскивает меня.
— Полиция! — Стеффи Прокоп вскочила.
— Да не кричи ты! Ты весь дом переполошишь.
Она совладала с собою и понизила голос до тихого лепета.
— Что ты сделал?
— Совершил преступление, дитя мое, — сказал Станислав Демба равнодушным тоном. — Этого я не могу отрицать. Но мне не удается почувствовать стыд. Я могу говорить о нем совершенно спокойно. Мой разум и моя логика ободряют его. Только полиция против него восстает.
— Преступление?
— Да, детка. Я продал одному антиквару три книги из университетской библиотеки. То есть продал я только две, третью я сегодня утром отдал даром. Не смотри же на меня так разочарованно! Теперь ты меня, наверное, презираешь… В таком случае нет смысла продолжать рассказ.
— Почему ты это сделал, Стани?
— О Боже милостивый, почему! Я писал работу об идиллиях Кальпурния Сикула и его «Hapax legomena». Исследование нескольких аграрных терминов, встречающихся у этого Кальпурния Сикула. Смысл их спорен, и в остальной латинской литературе они не попадаются. Для этого мне понадобились некоторые источники. Кое-что я получил из университетской библиотеки. Но три старинных драгоценных книги хранитель не хотел мне выдать на дом. Однако они мне были нужны, и я поэтому просто унес их, спрятав под пальто.
— А теперь полиция…
— Из-за этого? Да нет же! Это было больше года назад. И в университетской библиотеке никто и не вспомнил про эти книги. Их, может быть, хватились бы, если бы кто другой опять потребовал их. Но я за десять лет был первым, кому они были надобны, это мне сказал тогда библиотекарь. Так эти-то три книги я унес. Работу через три месяца закончил. Я опубликовал ее в большом специальном журнале. Она обратила на себя внимание. Разгорелась оживленная полемика насчет одного слова, для которого я предложил новое толкование. Меня хвалили и на меня нападали. Я получал много писем. Профессор Гаазе в Эрлангене и профессор Майер в Граце отстаивали мой взгляд, а знаменитый Рименшмидт в Геттингене назвал мое исследование остроумным. Говоря по совести, я набрел на правильный путь не благодаря остроумию: речь шла о древних крестьянских выражениях, а мои родители и предки были крестьянами, и у меня есть ясновидение в этих вещах. Заплатили мне за эту работу так, что покрытыми оказались лишь издержки на чернила, перья и бумагу и, пожалуй, еще на несколько папирос, которые я выкурил за работой. Переведенный мною роман для служанок дал мне ровно в двенадцать раз больше. За это я оставил себе две книги. У кого я их отнял? Они стояли бы без пользы и в пыли в углу университетской библиотеки, и только каталог знал бы про их существование.
— Но полиция, Стани! Полиция! — взмолилась в отчаянии Стеффи Прокоп.
— О Боже, полиция! Если бы только это, она бы меня не беспокоила, из-за этого я бы к тебе не пришел. Нет, не в этом дело. Оно сложнее. Я расскажу тебе все. Теперь мне гораздо легче говорить! Слушай!
Но он не продолжал рассказа, а подошел к окну, выглянул на улицу и тихонько свистнул.
— Ну? — спросила Стеффи.
Он обернулся.
— Да. На чем же я остановился? Три книги, да. Первые две я продал полгода тому назад. У меня были долги. Я отнес книги к букинистам на Иоганнесгассе и Вайбурггассе. Но там за них ничего не хотели заплатить. Эти люди ничего не понимают. На старинные книги они тратятся мало. Один из них хотел купить их на вес.
Я случайно узнал имя одного библиофила в Хайлигенштадте. Этот чудак — не то коллекционер, не то торгаш. Я пошел к нему. Он действительно разбирается в книгах. За одну он заплатил мне пятьдесят крон; через месяц, когда мне опять понадобились деньги, я получил за вторую сорок пять крон. Книги стоили больше, особенно вторая, но, как бы то ни было, это были приемлемые цены.
Третью книгу я не хотел продавать. Это был великолепный экземпляр семнадцатого столетия, Кальпурний Сикул, изданный типографией «Эншеде и сыновья» в Амстердаме, с интерполяциями, глоссами, примечаниями на полях и гравюрою на титульном листе, исполненною Артом ван Гельдерном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24