В конце концов, важен ум, а не что-то иное. Ты не настолько ниже меня, чтобы моей матери пришлось…
— О чем ты говоришь? — потребовала Бекка объяснений.
— О нашем супружестве, конечно, — ответил он таким тоном, будто ее непонятливость для него полный сюрприз. — Нам же предстоит вступить в брак.
— Ты что — рехнулся? — Воспоминание о противоестественном половом признаке Гилбера до сих пор не покидало Бекку. Мысль о том, что он ей сейчас предлагал, и о тех последствиях, которые это должно повлечь за собой, взвинтила ее нервы, вызвав вопль: — Чтоб я вышла за тебя замуж?!
— Мне это тоже не по душе, но тут ничего не поделаешь. — Гилбер говорил, продолжая в то же время готовить скудный ужин. — Вы — хуторские — тоже воспитаны на Писании, так что тебе полагалось бы знать. Ты видела мою наготу, Бекка. Такой проступок и у вашего народа, и у нас считается грехом. Разве не так?
С этим ей пришлось согласиться. Если только женщину не просили о Поцелуе или Жесте, ей следует с почтением относиться к тайным частям мужского тела. В противном случае это расценивается как тяга к распутству. Гилбер говорил истинную правду. Когда Бекка кивнула в знак согласия, ее голова показалась ей такой тяжелой, как будто могла сама собой сорваться с ее плеч.
— Вот и я так думаю, — сказал Гилбер, видимо удовлетворенный, что она признала его правоту. — У тебя и без того уйма неприятностей, и добавлять к ним еще один грех просто стыдно. Поэтому я согласен ради тебя принести себя в жертву.
— Твоя нагота… О Боже!
— Это ты уже раньше говорила… — Гилбер передал ей порцию хлеба и немножко сушеных яблок. Появился на свет и брусочек высохшего сыра, откуда предстояло отрезать по кусочку.
— Но как это может быть? Я хочу сказать, что у твоего народа наверняка есть брачные обряды. Мы, например, отправляемся в Имение, но ведь мне-то и близко теперь нельзя подойти к этому поселению. — Впервые за все время Бекка нашла в этой мысли нечто утешительное.
Гилбер пожал плечами.
— У нас принято только, чтоб мужчина сказал: «Haray at mikoodeshti bita». Как же там дальше, а? «Bibet, мне кажется, zokid… zokid…» А, ладно, смысл я помню, так что не обязательно повторять дословно на языке Скрижалей, чтобы слова стали действительны.
— А мне кажется, что тут очень важна точность, Гилбер, — быстро вмешалась Бекка. — Иначе твой Бог может впасть в ярость…
— Да что ты знаешь о моем Боге? — ответил он. — И что ты знаешь о моем народе, если уж говорить прямо?
— Я слыхала… — Она запнулась. Слишком многим она была обязана Гилберу, чтоб передать ему все, что она слышала о евреях там — в Праведном Пути. — Не очень много, — закончила она неловко.
— Готов биться об заклад. — Он доел свой ужин до конца и только тогда заметил, что ее порция не тронута. — Ты поешь получше, Бекка. Я намерен жениться на тебе сегодня ночью, и я хочу, чтоб ты вошла в мое племя не на пустой желудок. От этого портится мясо. Ешь. Сыр очень вкусный.
Она даже не взглянула на сыр, не взглянула и тогда, когда он взял ее порцию и съел сам.
— Портится… мясо? — Ее руки рванулись к пистолету, но Гилбер был быстрее. Он схватил ее за руки и прижал их к своему сердцу.
— О, Бекка, моя милая Бекка, клянусь, я буду тебе хорошим мужем! — Его глаза закатились, а в словах звучала жаркая страсть, о которой она и не подозревала: — В каждом моем вздохе звучит твое имя. Когда я уложу тебя в постель, я буду бесконечно нежен с тобой! Встань, встань, моя любовь, и приди ко мне, ибо нет больше ни зимы, ни дождя, и цветы расцветают по всей земле… — Он отпустил одну ее руку только для того, чтобы схватить револьвер и отшвырнуть его в сторону. — И я обещаю, что похороню все, чего не смогу съесть.
Крик ужаса, зародившийся где-то в желудке Бекки, должен был вырваться из ее глотки с дикой силой, но оказался всего лишь жалобным стоном.
— Любимая, в чем дело? — Гилбер пощекотал ее под подбородком. — Ты как будто удивлена? Я готов поклясться, что хуторяне рассказали тебе о нас все — о евреях, я хочу сказать. Я думал, всем известно, что если мы женимся на христианках, мы всегда съедаем их на следующий день после свадьбы.
— Просто… сырьем? — пискнула Бекка.
— Сырьем? — Гилбер казался оскорбленным. — Нет, это было бы нецивилизованно. — Его слова звучали бы столь же убедительно, как и сказанное раньше, если б последнее слово не заглушилось фырканьем, перешедшим в смех, вырвавшийся из-под контроля и раскатившийся хохотом.
Необузданное веселье выжало Гилбера, как тряпку для мытья посуды, и он рухнул на землю рядом с Беккой, сотрясаясь от смеха. Он лупил по земле каблуками, не замечая, что они находятся в опасной близости от горящих сучьев, и вопил так, что, казалось, звезды должны слететь со своих орбит.
Если бы чувства Бекки можно было облечь в меха, то сейчас у Гилбера Ливи печень и легкие терзал бы медведь размером с Имение Добродетель. Ее глаза не могли убивать, но зато они вполне годились, чтобы выбрать кое-что подходящее для этой цели из груды заготовленного для костра топлива.
— Ох-ха-ха! — Между приступами смеха Гилберу явно не хватало воздуха. Обеими руками он стискивал ребра, чтоб они не поломались на куски. — Видела бы ты свое лицо! Сырьем? — она спрашивает! Да смилуются над нами Небеса, она проглотила все целиком! Ты небось думала, что и я проглочу тебя целиком? Готов спорить на что угодно! Я надеюсь, ты позволишь мне прожить достаточно долго, чтобы я успел рассказать эту историю всему моему народу, и я… Ой!
— Ты подонок! — Бекка снова опустила палку на плечи Гилбера. — Ты жалкий, набитый дерьмом, вонючий объедок для полудохлого шмыгаря! — Она еще раз замахнулась на него, но он быстро откатился в сторону и вскочил на ноги, все еще продолжая смеяться. Дразня ее взглядом, Гилбер одним прыжком преодолел расстояние, сделавшее его недосягаемым от ее диких и хлестких ударов. — Стой на месте, проклятый трус! — вопила она.
— Это еще зачем? — вопросил он, легко уклоняясь от ее следующего удара. — Я-то учусь на прежних ошибках. Это ведь больно, моя маленькая женушка! Нет, думаю, в конце концов я тебя не стану кушать. — Новый взмах палки, и еще один быстрый, дразнящий прыжок. — Твое мясо, должно быть, такое же жесткое, как твоя белая кожа.
Бекка уже не могла найти в себе ни одного нового ругательства. Та ярость, что кипела у нее где-то в животе, сейчас вырвалась наружу в рвущем барабанные перепонки вопле. Не испытывая ничего, кроме жажды убийства, она кинулась на Гилбера.
Он легко отступил в сторону, а затем вытянул ногу и наступил на подол ее юбки, когда та пролетала мимо него. Материя туго натянулась, и Бекка рухнула на землю вопящим комком, от которого во все стороны летели сломанные сучья. Гилбер бросился на землю рядом с ней, пригвоздив ее руки своими и навалившись телом на ее брыкающиеся ноги.
— Ну а теперь скажи, в какие еще идиотские истории о нашем народе я смогу заставить тебя поверить?
— Ты… ты… — Бекка напрягала все силы, извивалась; она была слишком взбешена, чтоб вспомнить боевые приемы, перенятые ею у Марты Бабы Филы. Ее возбуждение постепенно ослабевало. Гнев — великолепная штука, чтобы скрыть весьма неприятное чувство, возникающее от понимания того, какого дурака ты сваляла; но такой гнев долго длиться не может. Когда она перестала сопротивляться, Гилбер отпустил ее и позволил ей сесть.
— Прости меня, — сказала она тихо, низко опустив голову и закрыв лицо спутанными волосами.
Ему все же удалось расслышать ее слова.
— Все в порядке. Я не могу винить тебя в том, чему тебя учили… Вернее сказать, обманывали, но зато я буду считать тебя ответственной за любую дурацкую идею обо мне, которую ты придумаешь самостоятельно.
Она сдвинула в сторону почти всю завесу своих золотых волос и искоса поглядела на него сквозь несколько оставшихся на лице прядей.
— Значит, мне не надо выходить за тебя замуж?
— И быть моим завтраком — тоже. Ха-ха-ха! — Он поднял палец, показывая, чтоб она перестала сжимать кулаки. — Я больше не стану так шутить, обещаю.
— Гилбер… — То, о чем она хотела спросить, было очень трудно выговорить. — Мне так стыдно, что я видела твою… я очень сожалею, что нарушила… а это… когда его обрезали… ему… это было… Это болит до сих пор?
— Болит? Отчего? — Потом он понял, о чем она спрашивает, и с большим трудом удержался от нарушения только что данного обещания. — Бекка, это было сделано со мной, когда мне исполнился всего лишь один шаббит в этом мире. Сейчас мне нисколько не больно и ничуть не мешает быть мужчиной.
— И поэтому ты не пришел ко мне, когда все остальные пришли? — Этот вопрос дался ей тоже нелегко, но было просто необходимо выяснить все до конца.
Гилбер кивнул.
— Я подозревал, какова будет твоя реакция, если ты увидишь. У тебя и без того было тяжело на душе из-за всего, что ты перенесла, из-за девчушки и прочего. Ну и из-за этих мужиков. Я не хотел подвергать тебя новым испытаниям в ту ночь. — Прежнего смеха будто и не бывало. — Даже несмотря на то, что мне очень хотелось…
Она обхватила его шею руками и прижалась щекой к щеке. Щека была покрыта колючей сине-черной щетиной, царапавшей ей кожу. Он побрил усы накануне шаббита, но эта колючесть Бекке не мешала. Сладкий сильный запах зеленого леса был крепче всего где-то вблизи макушки. Она позволила своим пальцам погладить струны мышц, спускавшихся по шее вниз, прослеживая их ход вплоть до ключиц, скрытых под рубашкой.
— Бекка! — в этом шепоте слились желание и боль.
— Ш-ш-ш… — Она расстегнула его кожаную куртку и помогла снять ее. Пальцы легко скользнули под грубую ткань рубахи, чтоб гладить ему грудь; огрубелые от работы подушечки пальцев, описывая концентрические круги, приближались к его соскам. Когда они напряглись, он застонал и сжал ее.
— Внемли, — задыхался он. — Внемли, ты моя по законам Моисея и Израиля.
Может, для нее это и были только слова, но для него это значило, что он поддается ее обжигающим прикосновениям и жаждет ответить ей тем же. Он освободил ее от одежды, действуя как мужчина, снимающий покров со статуи своей богини. Когда же она попыталась повести себя с ним так, как следует поступать порядочной благодарной женщине, он отстранил ее. До сих пор Бекка была всегда подательницей ласк или той, кто принимает мужчину. Теперь же его ласки сами превратились в дар, приносимый ей застенчиво, почтительно и без нахальной уверенности, что она примет их.
Все слова, все обязательные слова, которым ее так тщательно обучали, вдруг были забыты. Во рту почему-то держался вкус теплого свежего хлеба. Ее руки нежно гладили израненные щеки Гилбера; она одновременно и страшно боялась причинить ему боль, и жаждала вечно прижимать его рот к своим губам. Руки Гилбера блуждали по ее телу, они ласково касались ее груди, большие пальцы нежно дотрагивались до розовых вершин, пока боль от грубого насилия Адонайи наконец не исчезла из памяти под влиянием жара, разожженного Гилбером в ее душе. Когда же руки спустились ниже, Бекка в страхе рванулась прочь.
— Тебе не будет больно, — шептал Гилбер прямо в буйство ее волос. — Клянусь всем, что для меня истинно и свято, тебе будет только хорошо, моя возлюбленная.
Она позволила ему поступать так, как он хотел, и у нее перехватило дыхание сначала от изумления, потом от восторга перед той магией, которую таили в себе его пальцы. Кремень и сталь и высеченные ими искры уже затеплили где-то в глубине ее тела сначала слабый огонек, который вдруг взметнулся ослепительным пламенем в каких-то тайных вместилищах, а потом с быстротой молнии помчался по крови, распространяясь от живота и куда-то к мозгу. Теперь весь ее мир содрогнулся от счастья, и она уже не могла молчать, она чувствовала, что иначе все ее естество разлетится в пыль, взвихряющуюся к миллионам светлых звезд. И тогда из Бекки исторгся крик, который поднял бы людей из их постелей в миле или даже больше отсюда, услышь они его. Впрочем, для Бекки это не имело значения.
А потом она еще долго не могла заговорить своим нормальным голосом.
— Что?.. — Это слово так и не стало звуком, оно сложилось лишь движением губ.
Бекка положила ладонь на грудь Гилбера и подняла глаза к его лицу в поисках ответа.
— Что?..
— Ш-ш-ш… Все хорошо. Даже лучше, чем ты думаешь. — Он снова поцеловал ее, а потом его поцелуи начали спускаться по тем же тропам, которым ранее следовали руки. На этот раз ее страх исчез гораздо быстрее, и она с радостью отдала себя в его власть. Новые содрогания потрясли ее и оставили в его объятиях дрожащей и опустошенной.
— Пусти меня! — Она попыталась высвободиться. Даже в теплой дымке, окутавшей ее, голос долга, голос приличий, требующий, чтоб достойная женщина выполнила свой долг благодарности, не позволял ей лежать спокойно. — Я должна…
Он мягко заставил ее лечь обратно.
— Ты должна спать, — сказал он. И она повиновалась.
А на восходе опять была любовь. Его обжигающие прикосновения снова зажгли ее, и только потом она обнаружила, что он завернул их обоих в одеяла, сделав из них что-то вроде кокона, царапавшего ей кожу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— О чем ты говоришь? — потребовала Бекка объяснений.
— О нашем супружестве, конечно, — ответил он таким тоном, будто ее непонятливость для него полный сюрприз. — Нам же предстоит вступить в брак.
— Ты что — рехнулся? — Воспоминание о противоестественном половом признаке Гилбера до сих пор не покидало Бекку. Мысль о том, что он ей сейчас предлагал, и о тех последствиях, которые это должно повлечь за собой, взвинтила ее нервы, вызвав вопль: — Чтоб я вышла за тебя замуж?!
— Мне это тоже не по душе, но тут ничего не поделаешь. — Гилбер говорил, продолжая в то же время готовить скудный ужин. — Вы — хуторские — тоже воспитаны на Писании, так что тебе полагалось бы знать. Ты видела мою наготу, Бекка. Такой проступок и у вашего народа, и у нас считается грехом. Разве не так?
С этим ей пришлось согласиться. Если только женщину не просили о Поцелуе или Жесте, ей следует с почтением относиться к тайным частям мужского тела. В противном случае это расценивается как тяга к распутству. Гилбер говорил истинную правду. Когда Бекка кивнула в знак согласия, ее голова показалась ей такой тяжелой, как будто могла сама собой сорваться с ее плеч.
— Вот и я так думаю, — сказал Гилбер, видимо удовлетворенный, что она признала его правоту. — У тебя и без того уйма неприятностей, и добавлять к ним еще один грех просто стыдно. Поэтому я согласен ради тебя принести себя в жертву.
— Твоя нагота… О Боже!
— Это ты уже раньше говорила… — Гилбер передал ей порцию хлеба и немножко сушеных яблок. Появился на свет и брусочек высохшего сыра, откуда предстояло отрезать по кусочку.
— Но как это может быть? Я хочу сказать, что у твоего народа наверняка есть брачные обряды. Мы, например, отправляемся в Имение, но ведь мне-то и близко теперь нельзя подойти к этому поселению. — Впервые за все время Бекка нашла в этой мысли нечто утешительное.
Гилбер пожал плечами.
— У нас принято только, чтоб мужчина сказал: «Haray at mikoodeshti bita». Как же там дальше, а? «Bibet, мне кажется, zokid… zokid…» А, ладно, смысл я помню, так что не обязательно повторять дословно на языке Скрижалей, чтобы слова стали действительны.
— А мне кажется, что тут очень важна точность, Гилбер, — быстро вмешалась Бекка. — Иначе твой Бог может впасть в ярость…
— Да что ты знаешь о моем Боге? — ответил он. — И что ты знаешь о моем народе, если уж говорить прямо?
— Я слыхала… — Она запнулась. Слишком многим она была обязана Гилберу, чтоб передать ему все, что она слышала о евреях там — в Праведном Пути. — Не очень много, — закончила она неловко.
— Готов биться об заклад. — Он доел свой ужин до конца и только тогда заметил, что ее порция не тронута. — Ты поешь получше, Бекка. Я намерен жениться на тебе сегодня ночью, и я хочу, чтоб ты вошла в мое племя не на пустой желудок. От этого портится мясо. Ешь. Сыр очень вкусный.
Она даже не взглянула на сыр, не взглянула и тогда, когда он взял ее порцию и съел сам.
— Портится… мясо? — Ее руки рванулись к пистолету, но Гилбер был быстрее. Он схватил ее за руки и прижал их к своему сердцу.
— О, Бекка, моя милая Бекка, клянусь, я буду тебе хорошим мужем! — Его глаза закатились, а в словах звучала жаркая страсть, о которой она и не подозревала: — В каждом моем вздохе звучит твое имя. Когда я уложу тебя в постель, я буду бесконечно нежен с тобой! Встань, встань, моя любовь, и приди ко мне, ибо нет больше ни зимы, ни дождя, и цветы расцветают по всей земле… — Он отпустил одну ее руку только для того, чтобы схватить револьвер и отшвырнуть его в сторону. — И я обещаю, что похороню все, чего не смогу съесть.
Крик ужаса, зародившийся где-то в желудке Бекки, должен был вырваться из ее глотки с дикой силой, но оказался всего лишь жалобным стоном.
— Любимая, в чем дело? — Гилбер пощекотал ее под подбородком. — Ты как будто удивлена? Я готов поклясться, что хуторяне рассказали тебе о нас все — о евреях, я хочу сказать. Я думал, всем известно, что если мы женимся на христианках, мы всегда съедаем их на следующий день после свадьбы.
— Просто… сырьем? — пискнула Бекка.
— Сырьем? — Гилбер казался оскорбленным. — Нет, это было бы нецивилизованно. — Его слова звучали бы столь же убедительно, как и сказанное раньше, если б последнее слово не заглушилось фырканьем, перешедшим в смех, вырвавшийся из-под контроля и раскатившийся хохотом.
Необузданное веселье выжало Гилбера, как тряпку для мытья посуды, и он рухнул на землю рядом с Беккой, сотрясаясь от смеха. Он лупил по земле каблуками, не замечая, что они находятся в опасной близости от горящих сучьев, и вопил так, что, казалось, звезды должны слететь со своих орбит.
Если бы чувства Бекки можно было облечь в меха, то сейчас у Гилбера Ливи печень и легкие терзал бы медведь размером с Имение Добродетель. Ее глаза не могли убивать, но зато они вполне годились, чтобы выбрать кое-что подходящее для этой цели из груды заготовленного для костра топлива.
— Ох-ха-ха! — Между приступами смеха Гилберу явно не хватало воздуха. Обеими руками он стискивал ребра, чтоб они не поломались на куски. — Видела бы ты свое лицо! Сырьем? — она спрашивает! Да смилуются над нами Небеса, она проглотила все целиком! Ты небось думала, что и я проглочу тебя целиком? Готов спорить на что угодно! Я надеюсь, ты позволишь мне прожить достаточно долго, чтобы я успел рассказать эту историю всему моему народу, и я… Ой!
— Ты подонок! — Бекка снова опустила палку на плечи Гилбера. — Ты жалкий, набитый дерьмом, вонючий объедок для полудохлого шмыгаря! — Она еще раз замахнулась на него, но он быстро откатился в сторону и вскочил на ноги, все еще продолжая смеяться. Дразня ее взглядом, Гилбер одним прыжком преодолел расстояние, сделавшее его недосягаемым от ее диких и хлестких ударов. — Стой на месте, проклятый трус! — вопила она.
— Это еще зачем? — вопросил он, легко уклоняясь от ее следующего удара. — Я-то учусь на прежних ошибках. Это ведь больно, моя маленькая женушка! Нет, думаю, в конце концов я тебя не стану кушать. — Новый взмах палки, и еще один быстрый, дразнящий прыжок. — Твое мясо, должно быть, такое же жесткое, как твоя белая кожа.
Бекка уже не могла найти в себе ни одного нового ругательства. Та ярость, что кипела у нее где-то в животе, сейчас вырвалась наружу в рвущем барабанные перепонки вопле. Не испытывая ничего, кроме жажды убийства, она кинулась на Гилбера.
Он легко отступил в сторону, а затем вытянул ногу и наступил на подол ее юбки, когда та пролетала мимо него. Материя туго натянулась, и Бекка рухнула на землю вопящим комком, от которого во все стороны летели сломанные сучья. Гилбер бросился на землю рядом с ней, пригвоздив ее руки своими и навалившись телом на ее брыкающиеся ноги.
— Ну а теперь скажи, в какие еще идиотские истории о нашем народе я смогу заставить тебя поверить?
— Ты… ты… — Бекка напрягала все силы, извивалась; она была слишком взбешена, чтоб вспомнить боевые приемы, перенятые ею у Марты Бабы Филы. Ее возбуждение постепенно ослабевало. Гнев — великолепная штука, чтобы скрыть весьма неприятное чувство, возникающее от понимания того, какого дурака ты сваляла; но такой гнев долго длиться не может. Когда она перестала сопротивляться, Гилбер отпустил ее и позволил ей сесть.
— Прости меня, — сказала она тихо, низко опустив голову и закрыв лицо спутанными волосами.
Ему все же удалось расслышать ее слова.
— Все в порядке. Я не могу винить тебя в том, чему тебя учили… Вернее сказать, обманывали, но зато я буду считать тебя ответственной за любую дурацкую идею обо мне, которую ты придумаешь самостоятельно.
Она сдвинула в сторону почти всю завесу своих золотых волос и искоса поглядела на него сквозь несколько оставшихся на лице прядей.
— Значит, мне не надо выходить за тебя замуж?
— И быть моим завтраком — тоже. Ха-ха-ха! — Он поднял палец, показывая, чтоб она перестала сжимать кулаки. — Я больше не стану так шутить, обещаю.
— Гилбер… — То, о чем она хотела спросить, было очень трудно выговорить. — Мне так стыдно, что я видела твою… я очень сожалею, что нарушила… а это… когда его обрезали… ему… это было… Это болит до сих пор?
— Болит? Отчего? — Потом он понял, о чем она спрашивает, и с большим трудом удержался от нарушения только что данного обещания. — Бекка, это было сделано со мной, когда мне исполнился всего лишь один шаббит в этом мире. Сейчас мне нисколько не больно и ничуть не мешает быть мужчиной.
— И поэтому ты не пришел ко мне, когда все остальные пришли? — Этот вопрос дался ей тоже нелегко, но было просто необходимо выяснить все до конца.
Гилбер кивнул.
— Я подозревал, какова будет твоя реакция, если ты увидишь. У тебя и без того было тяжело на душе из-за всего, что ты перенесла, из-за девчушки и прочего. Ну и из-за этих мужиков. Я не хотел подвергать тебя новым испытаниям в ту ночь. — Прежнего смеха будто и не бывало. — Даже несмотря на то, что мне очень хотелось…
Она обхватила его шею руками и прижалась щекой к щеке. Щека была покрыта колючей сине-черной щетиной, царапавшей ей кожу. Он побрил усы накануне шаббита, но эта колючесть Бекке не мешала. Сладкий сильный запах зеленого леса был крепче всего где-то вблизи макушки. Она позволила своим пальцам погладить струны мышц, спускавшихся по шее вниз, прослеживая их ход вплоть до ключиц, скрытых под рубашкой.
— Бекка! — в этом шепоте слились желание и боль.
— Ш-ш-ш… — Она расстегнула его кожаную куртку и помогла снять ее. Пальцы легко скользнули под грубую ткань рубахи, чтоб гладить ему грудь; огрубелые от работы подушечки пальцев, описывая концентрические круги, приближались к его соскам. Когда они напряглись, он застонал и сжал ее.
— Внемли, — задыхался он. — Внемли, ты моя по законам Моисея и Израиля.
Может, для нее это и были только слова, но для него это значило, что он поддается ее обжигающим прикосновениям и жаждет ответить ей тем же. Он освободил ее от одежды, действуя как мужчина, снимающий покров со статуи своей богини. Когда же она попыталась повести себя с ним так, как следует поступать порядочной благодарной женщине, он отстранил ее. До сих пор Бекка была всегда подательницей ласк или той, кто принимает мужчину. Теперь же его ласки сами превратились в дар, приносимый ей застенчиво, почтительно и без нахальной уверенности, что она примет их.
Все слова, все обязательные слова, которым ее так тщательно обучали, вдруг были забыты. Во рту почему-то держался вкус теплого свежего хлеба. Ее руки нежно гладили израненные щеки Гилбера; она одновременно и страшно боялась причинить ему боль, и жаждала вечно прижимать его рот к своим губам. Руки Гилбера блуждали по ее телу, они ласково касались ее груди, большие пальцы нежно дотрагивались до розовых вершин, пока боль от грубого насилия Адонайи наконец не исчезла из памяти под влиянием жара, разожженного Гилбером в ее душе. Когда же руки спустились ниже, Бекка в страхе рванулась прочь.
— Тебе не будет больно, — шептал Гилбер прямо в буйство ее волос. — Клянусь всем, что для меня истинно и свято, тебе будет только хорошо, моя возлюбленная.
Она позволила ему поступать так, как он хотел, и у нее перехватило дыхание сначала от изумления, потом от восторга перед той магией, которую таили в себе его пальцы. Кремень и сталь и высеченные ими искры уже затеплили где-то в глубине ее тела сначала слабый огонек, который вдруг взметнулся ослепительным пламенем в каких-то тайных вместилищах, а потом с быстротой молнии помчался по крови, распространяясь от живота и куда-то к мозгу. Теперь весь ее мир содрогнулся от счастья, и она уже не могла молчать, она чувствовала, что иначе все ее естество разлетится в пыль, взвихряющуюся к миллионам светлых звезд. И тогда из Бекки исторгся крик, который поднял бы людей из их постелей в миле или даже больше отсюда, услышь они его. Впрочем, для Бекки это не имело значения.
А потом она еще долго не могла заговорить своим нормальным голосом.
— Что?.. — Это слово так и не стало звуком, оно сложилось лишь движением губ.
Бекка положила ладонь на грудь Гилбера и подняла глаза к его лицу в поисках ответа.
— Что?..
— Ш-ш-ш… Все хорошо. Даже лучше, чем ты думаешь. — Он снова поцеловал ее, а потом его поцелуи начали спускаться по тем же тропам, которым ранее следовали руки. На этот раз ее страх исчез гораздо быстрее, и она с радостью отдала себя в его власть. Новые содрогания потрясли ее и оставили в его объятиях дрожащей и опустошенной.
— Пусти меня! — Она попыталась высвободиться. Даже в теплой дымке, окутавшей ее, голос долга, голос приличий, требующий, чтоб достойная женщина выполнила свой долг благодарности, не позволял ей лежать спокойно. — Я должна…
Он мягко заставил ее лечь обратно.
— Ты должна спать, — сказал он. И она повиновалась.
А на восходе опять была любовь. Его обжигающие прикосновения снова зажгли ее, и только потом она обнаружила, что он завернул их обоих в одеяла, сделав из них что-то вроде кокона, царапавшего ей кожу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66