Лежал на влажной земле и от изнеможения даже заснуть не мог. Но когда коловращение мира и дурнота отступили, внезапно опять, как судорога, навалилась ярость, которая завладела им тогда, у проходной лазарета, и снова погнала в ночь.
Четвертый блок! Может, в этом блоке стоят красивые равнинные гостиницы, о которых мечтали моорские, раскапывая руины «Бельвю» в поисках глазурованных изразцов и других еще пригодных стройматериалов? В этом полном огней городе Беринг ежеминутно натыкался на новшества, о которых эти болваны в Мооре и Хааге понятия не имели. Лили! Лили, конечно. Она все знала. Сдала двух полуслепых придурков в Большой лазарет и отбыла в какой-то из этих многоэтажных домов, сияющих будто маяки, — и ведь каждый из них проливал в ночь куда больше света, чем весь Моор.
Лили. Может, она ночевала в четвертом блоке? Как быстро она исчезла из проходной. Завтра утром вернусь. Лили. Она все это знала. Всегда знала, что эта дерьмовая болтовня об искуплении, осознании и памяти — огромная ложь. Никогда не забудем. На наших полях произрастает грядущее. Все ложь.
Автомобили, рельсы, взлетные полосы! Линии высокого напряжения, универсальные магазины! Мусорные баки, полные деликатесов, целые котлы пунша — и столько мяса, что на нем уличные кабыздохи и те отжирались; это было искупление , это была кара, которую великий мироносец назначил равнине? Это была кара? Да? Дерьмо чертово.
Что же, на равнине не было барачных лагерей? Не было известковых карьеров, забитых трупами? А Бранд, и Халль, и Большая Вена, и всякие другие так называемые зоны восстановления на карте в моорском секретариате не посылали солдат на войну против Стелламура и его союзников? Может, поголовно вся армия стелламуровских врагов состояла только из обитателей десятка продуваемых ветром деревушек в глуши высокогорья, может, только в тамошней глухомани и верили в окончательную победу , верили до тех пор, пока эта армия не была втоптана в землю?
И тогда, наверно, вполне справедливо, что Моор и приозерье все еще искупают свою вину , теперь, через два с половиной десятилетия после войны, все еще искупают вину, меж тем как на равнине устраивают фейерверки и в каждом переулке стоят вереницы лимузинов?
Всё для памятников, всё для поминальных домов и мемориальных досок! — ведь именно так твердили, когда отправляли из моорской каменоломни на равнину исполинские глыбы гранита, в те времена, когда этот гранит еще был безупречно плотным, а не хрупким и пронизанным трещиноватыми жилами. Всё для мира. Всё для великого дела памяти... Дерьмо.
Где же эти мемориальные доски? Памятники? Надписи? Здесь полно кичливых фасадов, на веки вечные одетых до блеска отполированным гранитом, но это уж никак не Храмы памяти , которые превозносил в праздничных речах моорский секретарь, — и там внутри не было ни горящих свечей, ни факелов, ни каменных глыб с выбитыми на них именами, ни мемориальных досок с изречениями мироносца, как в поминальных домах приозерья, там было... черт его знает, что было в этих дворцах — сейфы, товарные склады, казино, армейские бордели и прочая, и прочая.
То, что и здесь нашлась площадь Мира с памятником Стелламуру посредине, в лучшем случае только напоминало, что Верховный судья в своей резиденции на острове Манхэттен день ото дня все глубже погружался в старческий маразм. Никогда не забудем! Этот престарелый болван сидел в инвалидном кресле, дважды в год запинаясь бубнил по бумажке речи, а притом даже собственного имени, наверно, уже не помнил.
— Всё враки! — крикнул Беринг огромному, во всю стену, плакату, на котором виднелась увеличенная до исполинских размеров фигура какого-то киношного героя. — Всё враки!
Пускай моорские и айзенауские кающиеся мажут свои дурацкие физиономии сажей хоть сто раз лишь потому, что какой-нибудь закабаленный Армией секретарь отвалит им за это дополнительные талоны на табак и кофе или мешок бобов, но так или иначе там еще были эти треклятые процессии. И пускай Великая надпись в каменоломне исчезает среди гор щебня, зарастает мхом и постепенно разваливается, но вместе с нею разваливаются «Гранд-отель», «Бельвю», «Стелла Полярис» и все эти виллы и Собачьи дома! Разваливаются! А не встают из руин разукрашенные неоновыми надписями и одетые полированным гранитом, как башни Бранда!
Хорошенькая справедливость: равнина искрится и сияет как сплошной увеселительный парк, а наверху, у моорской пристани и под каменными обрывами Слепого берега, по годовщинам до сих пор поднимают черные флаги и развешивают транспаранты. Никогда не забудем. Не убивай. Браво! Олухи из общин кающихся еще и потом часами талдычат такие заповеди и таскают на вышитых транспарантах по полям, а по фасадам Бранда рекой течет световая реклама. В Мооре стоят развалины. В Бранде — универсальные магазины. Великий искупительный спектакль мироносца Стелламура, как видно, разыгрывается лишь там, где иных событий разыгрывается не больно-то много и никакой выгоды не извлечешь. Многая лета Верховному судье Стелламуру!
— Пшел отсюда, кабыздох! — гаркнул Беринг, треснув кулаком по морде кудлатого терьера, который хотел облизать ему лицо. Собачонка с визгом убежала в ночь.
Где-то в этом мраке, высоко-высоко в Каменном Море, лежал Моор, усталый, утонувший в прошлом, а Бранд между тем купался в электрическом сиянии прекрасного будущего.
А будущее Моора? Скоро и Моор вспыхнет огнями — молниями дульного пламени, разрывами гранат, столбами огня... Четвертый блок. Район цели Моор. Стратегический плацдарм Моор. Это было будущее. Артиллерийскими снарядами — по руинам «Гранд-отеля». Ракетами — по «Бельвю». Бомбами — по водолечебнице, по метеобашне, по вилле «Флора»... Будущее Моора и всех глухих приозерных деревушек походило только на ночь той бомбежки, которая у него, работника в Собачьем доме, значилась в пропуске как дата рождения. Будущим Моора было прошлое.
Никогда не забудем.
Всё забудем.
Он спит, что ли?
И просто видит свое изнеможение во сне? И ярость тоже?
Беринг не пошевелился, когда по окончании последнего сеанса в кинодворце зрители, смеясь, долго через него перешагивали. Ему снились собаки. Снилось, как стая Собачьего Короля набрасывается на жратву, которую он из вечера в вечер швырял половником в миски. Он лежал на влажной земле и как раз швырял в эти миски последнюю порцию, когда побитый терьер снова, припадая к земле, осторожно, подкрался из темноты и медленно вытянул у него из той руки, в которой был зажат половник, пластиковый пакет с объедками.
Собака чуяла, что противник крепко спит, и не убежала с добычей, а разорвала пакет рядышком с ударившим ее кулаком и жадно заглотала куски бутербродов, сардельки, соленое печенье и даже сушеные груши, подобранные Берингом с праздничных столов победителей.
Ограбленный проснулся, когда уже серел рассвет, проснулся от резкого пинка и увидел прямо перед собой черные шнурованные ботинки, а потом, высоко над этим кожаным блеском, темные на фоне светлеющего неба, — два лица, глядящие вниз, на него.
Военная полиция.
— Документы! — приказало первое лицо.
— Ты откуда? — спросило второе.
— Откуда... Я? — Пронзительная головная боль вернула Берингу память о том, где он находится. Он повернулся на бок, громко зевнул, потянулся, как собака, — и получил новый пинок в спину.
— Вставай!
Одежда у него промокла от росы. Злой, скрюченный от ночных неудобств, стоял он перед солдатами, потирая спину, и вдруг заметил обрывки пакета с едой.
— Вас что, по-прежнему плохо кормят? — Ему хотелось есть. Солдаты его не поняли.
Пропуск тоже отсырел. Патруль потребовал только пропуск. Охранная грамота Собачьего Короля их не интересовала.
Беринг разгладил письмо, сунул его в карман куртки и вдруг почувствовал холодную тяжесть пистолета.
Но солдаты потребовали только бумажку. Бродяг они не обыскивали.
Они хоть представляют себе, откуда человек приехал, если в пропуске у него значится Moop? Место рождения: Моор. Ведь они понятия не имеют. Он мог бы мгновенно выхватить из-под куртки пистолет и пристрелить обоих. А они и понятия не имеют.
— Из Моора?
— Из Моора, — сказал Беринг.
Тот из них, что потемнее, кивнул, отдал ему пропуск, щелкнул пальцами по своей каске и сел в джип, антенны которого пружинисто раскачивались, как удилища при ловле на муху. А потом колеса вдавили обрывки пакета с едой глубоко в мягкую почву.
На негнущихся ногах Беринг подошел к витринам кинодворца, где маленький фонтанчик неровными струйками плевался в металлическую раковину; там он вымыл лицо и шею, а поскольку испытывал нестерпимую жажду, еще и напился воды, на поверхности которой плавали черные листья. От гнилой жижи саднило горло, щипало глаза.
Щипало глаза.
Вернуться в лазарет. Моррисон . Вчера в проходной Лили спрашивала про какого-то Моррисона. А вахтер из Ляйса засмеялся: дескать, у дока Моррисона уже не один слепец прозрел. Он должен найти этого Моррисона.
По дороге Беринг заблудился. Снова и снова выходил к реке, и все время стальные фермы моста, по которому вчера вечером впереди него проехала Лили, маячили в туманной дали. Он что же, умудрился за ночь так далеко забрести? Неужто и впрямь его ночлег в затишье у огромного плаката был за тридевять земель от больничной палаты, где он оставил своего отца? Потухший город лежал под утренним солнцем. Электрические гирлянды, местами еще горящие в кронах деревьев и на фасадах домов, на фоне этого ослепительного света казались тусклыми и бессильными. И ведь улицы, площади... весь Бранд по-прежнему кипел возбуждением.
Победа! Капитуляция! Повсюду автомобили, легковые и грузовые. Повсюду люди: пошатываясь ковыляют последние из вчерашних гуляк, с каменными лицами шагают на работу «ранние пташки», спешат поставщики, шоферы, чертыхаясь и отчаянно нажимая на клаксон, прокладывают себе дорогу, а главное — множество солдат. Шагают строем по улице, мчатся куда-то в открытых кузовах автомобилей, при полной боевой выкладке, а то и просто кучками слоняются по улицам — бурно жестикулирующие, хохочущие воины после выигранного сражения... Иные прикрепили к пилоткам и к камуфляжным сеткам касок фотографии женщин, а на антенне одной из бронированных боевых машин развевался флаг, на котором красной сигнальной краской было намалевано грибовидное облако. Облако Нагой. Как «речевой пузырь» комикса, оно обрамляло короткое, выведенное детскими печатными буквами требование:
TAKE US
HOME
Армия хотела домой. Армия Стелламура, которая десятки лет вместе с разными союзниками сражалась на великом множестве фронтов, путаной сетью пересекавших все параллели и меридианы, и побеждала, и установила здесь Ораниенбургский мир, там — Иерусалимский, Мосульский, Нячангский или Кванджуский, Денпасарский, Гаванский, Лубангский, Панамский, Сантьягский и Антананаривский; мир, повсюду мир... в Японии эта Армия даже императора поставила на колени и в знак своей непобедимости зажгла гриб в небе над Нагоей. А теперь, теперь эта Армия хотела наконец вернуться домой. Take us home.
При всей чудовищности адского взрыва, отсвет которого можно было видеть на телеэкранах в витрине магазина или в киножурнале «Новости недели» и даже на плакатах сандвич-менов, пробиравшихся сквозь утреннюю толчею, — для местных жителей и для оккупантов Бранда грибовидное облако Нагой было, похоже, всего-навсего символом победы над последним врагом в этой мировой войне . Ну а что еще, кроме мира во всем мире, может прийти на смену такой войне?
Во всяком случае, человек в белом, стоявший на парковой скамейке в позе проповедника и что-то кричавший в мегафон плывущей мимо толпе слушателей, снова и снова возносил хвалу долгожданному вечному миру, ведь в мирное время опять покроются цветами и травой и поля сражений, и зоны оккупации, а в конце концов и пепел Японии. Ораниенбург! Иерусалим! Басра! Кванджу! Нячанг! Мосул!.. — названия многочисленных перемирий и мирных соглашений звучали из его мегафона точь-в-точь как литании кающихся средь моорского камышника. Но огненный знак Нагой! — кричал проповедник. Огненный знак Нагой был восходящим солнцем мира во всем мире . Ведь если наконец пришло время, когда разрушительная сила одной-единственной бомбы способна принудить к капитуляции самого упорного врага, то впредь достаточно будет только пригрозить ядерным пожаром, да что там, просто напомнить о Нагое, чтобы разжать любой кулак и в зародыше придавить любую войну!
— Ура! Правильно! Виват! Да здравствует Стелламур! — гаркнул один из слушателей, обвешанный игрушками, бумажными розами и прочими стрелковыми трофеями минувшей праздничной ночи; в давке его толкнули, и в поисках опоры он ухватился за Беринга, буквально повиснув у него на шее. Тот в сердцах отпихнул гуляку. И так голова гудит. Беринг отвернулся от криков проповедника, но еще долго слышал за спиной имена многих и многих перемирий, пока собственные его шаги и шаги толпы не заглушили все голоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Четвертый блок! Может, в этом блоке стоят красивые равнинные гостиницы, о которых мечтали моорские, раскапывая руины «Бельвю» в поисках глазурованных изразцов и других еще пригодных стройматериалов? В этом полном огней городе Беринг ежеминутно натыкался на новшества, о которых эти болваны в Мооре и Хааге понятия не имели. Лили! Лили, конечно. Она все знала. Сдала двух полуслепых придурков в Большой лазарет и отбыла в какой-то из этих многоэтажных домов, сияющих будто маяки, — и ведь каждый из них проливал в ночь куда больше света, чем весь Моор.
Лили. Может, она ночевала в четвертом блоке? Как быстро она исчезла из проходной. Завтра утром вернусь. Лили. Она все это знала. Всегда знала, что эта дерьмовая болтовня об искуплении, осознании и памяти — огромная ложь. Никогда не забудем. На наших полях произрастает грядущее. Все ложь.
Автомобили, рельсы, взлетные полосы! Линии высокого напряжения, универсальные магазины! Мусорные баки, полные деликатесов, целые котлы пунша — и столько мяса, что на нем уличные кабыздохи и те отжирались; это было искупление , это была кара, которую великий мироносец назначил равнине? Это была кара? Да? Дерьмо чертово.
Что же, на равнине не было барачных лагерей? Не было известковых карьеров, забитых трупами? А Бранд, и Халль, и Большая Вена, и всякие другие так называемые зоны восстановления на карте в моорском секретариате не посылали солдат на войну против Стелламура и его союзников? Может, поголовно вся армия стелламуровских врагов состояла только из обитателей десятка продуваемых ветром деревушек в глуши высокогорья, может, только в тамошней глухомани и верили в окончательную победу , верили до тех пор, пока эта армия не была втоптана в землю?
И тогда, наверно, вполне справедливо, что Моор и приозерье все еще искупают свою вину , теперь, через два с половиной десятилетия после войны, все еще искупают вину, меж тем как на равнине устраивают фейерверки и в каждом переулке стоят вереницы лимузинов?
Всё для памятников, всё для поминальных домов и мемориальных досок! — ведь именно так твердили, когда отправляли из моорской каменоломни на равнину исполинские глыбы гранита, в те времена, когда этот гранит еще был безупречно плотным, а не хрупким и пронизанным трещиноватыми жилами. Всё для мира. Всё для великого дела памяти... Дерьмо.
Где же эти мемориальные доски? Памятники? Надписи? Здесь полно кичливых фасадов, на веки вечные одетых до блеска отполированным гранитом, но это уж никак не Храмы памяти , которые превозносил в праздничных речах моорский секретарь, — и там внутри не было ни горящих свечей, ни факелов, ни каменных глыб с выбитыми на них именами, ни мемориальных досок с изречениями мироносца, как в поминальных домах приозерья, там было... черт его знает, что было в этих дворцах — сейфы, товарные склады, казино, армейские бордели и прочая, и прочая.
То, что и здесь нашлась площадь Мира с памятником Стелламуру посредине, в лучшем случае только напоминало, что Верховный судья в своей резиденции на острове Манхэттен день ото дня все глубже погружался в старческий маразм. Никогда не забудем! Этот престарелый болван сидел в инвалидном кресле, дважды в год запинаясь бубнил по бумажке речи, а притом даже собственного имени, наверно, уже не помнил.
— Всё враки! — крикнул Беринг огромному, во всю стену, плакату, на котором виднелась увеличенная до исполинских размеров фигура какого-то киношного героя. — Всё враки!
Пускай моорские и айзенауские кающиеся мажут свои дурацкие физиономии сажей хоть сто раз лишь потому, что какой-нибудь закабаленный Армией секретарь отвалит им за это дополнительные талоны на табак и кофе или мешок бобов, но так или иначе там еще были эти треклятые процессии. И пускай Великая надпись в каменоломне исчезает среди гор щебня, зарастает мхом и постепенно разваливается, но вместе с нею разваливаются «Гранд-отель», «Бельвю», «Стелла Полярис» и все эти виллы и Собачьи дома! Разваливаются! А не встают из руин разукрашенные неоновыми надписями и одетые полированным гранитом, как башни Бранда!
Хорошенькая справедливость: равнина искрится и сияет как сплошной увеселительный парк, а наверху, у моорской пристани и под каменными обрывами Слепого берега, по годовщинам до сих пор поднимают черные флаги и развешивают транспаранты. Никогда не забудем. Не убивай. Браво! Олухи из общин кающихся еще и потом часами талдычат такие заповеди и таскают на вышитых транспарантах по полям, а по фасадам Бранда рекой течет световая реклама. В Мооре стоят развалины. В Бранде — универсальные магазины. Великий искупительный спектакль мироносца Стелламура, как видно, разыгрывается лишь там, где иных событий разыгрывается не больно-то много и никакой выгоды не извлечешь. Многая лета Верховному судье Стелламуру!
— Пшел отсюда, кабыздох! — гаркнул Беринг, треснув кулаком по морде кудлатого терьера, который хотел облизать ему лицо. Собачонка с визгом убежала в ночь.
Где-то в этом мраке, высоко-высоко в Каменном Море, лежал Моор, усталый, утонувший в прошлом, а Бранд между тем купался в электрическом сиянии прекрасного будущего.
А будущее Моора? Скоро и Моор вспыхнет огнями — молниями дульного пламени, разрывами гранат, столбами огня... Четвертый блок. Район цели Моор. Стратегический плацдарм Моор. Это было будущее. Артиллерийскими снарядами — по руинам «Гранд-отеля». Ракетами — по «Бельвю». Бомбами — по водолечебнице, по метеобашне, по вилле «Флора»... Будущее Моора и всех глухих приозерных деревушек походило только на ночь той бомбежки, которая у него, работника в Собачьем доме, значилась в пропуске как дата рождения. Будущим Моора было прошлое.
Никогда не забудем.
Всё забудем.
Он спит, что ли?
И просто видит свое изнеможение во сне? И ярость тоже?
Беринг не пошевелился, когда по окончании последнего сеанса в кинодворце зрители, смеясь, долго через него перешагивали. Ему снились собаки. Снилось, как стая Собачьего Короля набрасывается на жратву, которую он из вечера в вечер швырял половником в миски. Он лежал на влажной земле и как раз швырял в эти миски последнюю порцию, когда побитый терьер снова, припадая к земле, осторожно, подкрался из темноты и медленно вытянул у него из той руки, в которой был зажат половник, пластиковый пакет с объедками.
Собака чуяла, что противник крепко спит, и не убежала с добычей, а разорвала пакет рядышком с ударившим ее кулаком и жадно заглотала куски бутербродов, сардельки, соленое печенье и даже сушеные груши, подобранные Берингом с праздничных столов победителей.
Ограбленный проснулся, когда уже серел рассвет, проснулся от резкого пинка и увидел прямо перед собой черные шнурованные ботинки, а потом, высоко над этим кожаным блеском, темные на фоне светлеющего неба, — два лица, глядящие вниз, на него.
Военная полиция.
— Документы! — приказало первое лицо.
— Ты откуда? — спросило второе.
— Откуда... Я? — Пронзительная головная боль вернула Берингу память о том, где он находится. Он повернулся на бок, громко зевнул, потянулся, как собака, — и получил новый пинок в спину.
— Вставай!
Одежда у него промокла от росы. Злой, скрюченный от ночных неудобств, стоял он перед солдатами, потирая спину, и вдруг заметил обрывки пакета с едой.
— Вас что, по-прежнему плохо кормят? — Ему хотелось есть. Солдаты его не поняли.
Пропуск тоже отсырел. Патруль потребовал только пропуск. Охранная грамота Собачьего Короля их не интересовала.
Беринг разгладил письмо, сунул его в карман куртки и вдруг почувствовал холодную тяжесть пистолета.
Но солдаты потребовали только бумажку. Бродяг они не обыскивали.
Они хоть представляют себе, откуда человек приехал, если в пропуске у него значится Moop? Место рождения: Моор. Ведь они понятия не имеют. Он мог бы мгновенно выхватить из-под куртки пистолет и пристрелить обоих. А они и понятия не имеют.
— Из Моора?
— Из Моора, — сказал Беринг.
Тот из них, что потемнее, кивнул, отдал ему пропуск, щелкнул пальцами по своей каске и сел в джип, антенны которого пружинисто раскачивались, как удилища при ловле на муху. А потом колеса вдавили обрывки пакета с едой глубоко в мягкую почву.
На негнущихся ногах Беринг подошел к витринам кинодворца, где маленький фонтанчик неровными струйками плевался в металлическую раковину; там он вымыл лицо и шею, а поскольку испытывал нестерпимую жажду, еще и напился воды, на поверхности которой плавали черные листья. От гнилой жижи саднило горло, щипало глаза.
Щипало глаза.
Вернуться в лазарет. Моррисон . Вчера в проходной Лили спрашивала про какого-то Моррисона. А вахтер из Ляйса засмеялся: дескать, у дока Моррисона уже не один слепец прозрел. Он должен найти этого Моррисона.
По дороге Беринг заблудился. Снова и снова выходил к реке, и все время стальные фермы моста, по которому вчера вечером впереди него проехала Лили, маячили в туманной дали. Он что же, умудрился за ночь так далеко забрести? Неужто и впрямь его ночлег в затишье у огромного плаката был за тридевять земель от больничной палаты, где он оставил своего отца? Потухший город лежал под утренним солнцем. Электрические гирлянды, местами еще горящие в кронах деревьев и на фасадах домов, на фоне этого ослепительного света казались тусклыми и бессильными. И ведь улицы, площади... весь Бранд по-прежнему кипел возбуждением.
Победа! Капитуляция! Повсюду автомобили, легковые и грузовые. Повсюду люди: пошатываясь ковыляют последние из вчерашних гуляк, с каменными лицами шагают на работу «ранние пташки», спешат поставщики, шоферы, чертыхаясь и отчаянно нажимая на клаксон, прокладывают себе дорогу, а главное — множество солдат. Шагают строем по улице, мчатся куда-то в открытых кузовах автомобилей, при полной боевой выкладке, а то и просто кучками слоняются по улицам — бурно жестикулирующие, хохочущие воины после выигранного сражения... Иные прикрепили к пилоткам и к камуфляжным сеткам касок фотографии женщин, а на антенне одной из бронированных боевых машин развевался флаг, на котором красной сигнальной краской было намалевано грибовидное облако. Облако Нагой. Как «речевой пузырь» комикса, оно обрамляло короткое, выведенное детскими печатными буквами требование:
TAKE US
HOME
Армия хотела домой. Армия Стелламура, которая десятки лет вместе с разными союзниками сражалась на великом множестве фронтов, путаной сетью пересекавших все параллели и меридианы, и побеждала, и установила здесь Ораниенбургский мир, там — Иерусалимский, Мосульский, Нячангский или Кванджуский, Денпасарский, Гаванский, Лубангский, Панамский, Сантьягский и Антананаривский; мир, повсюду мир... в Японии эта Армия даже императора поставила на колени и в знак своей непобедимости зажгла гриб в небе над Нагоей. А теперь, теперь эта Армия хотела наконец вернуться домой. Take us home.
При всей чудовищности адского взрыва, отсвет которого можно было видеть на телеэкранах в витрине магазина или в киножурнале «Новости недели» и даже на плакатах сандвич-менов, пробиравшихся сквозь утреннюю толчею, — для местных жителей и для оккупантов Бранда грибовидное облако Нагой было, похоже, всего-навсего символом победы над последним врагом в этой мировой войне . Ну а что еще, кроме мира во всем мире, может прийти на смену такой войне?
Во всяком случае, человек в белом, стоявший на парковой скамейке в позе проповедника и что-то кричавший в мегафон плывущей мимо толпе слушателей, снова и снова возносил хвалу долгожданному вечному миру, ведь в мирное время опять покроются цветами и травой и поля сражений, и зоны оккупации, а в конце концов и пепел Японии. Ораниенбург! Иерусалим! Басра! Кванджу! Нячанг! Мосул!.. — названия многочисленных перемирий и мирных соглашений звучали из его мегафона точь-в-точь как литании кающихся средь моорского камышника. Но огненный знак Нагой! — кричал проповедник. Огненный знак Нагой был восходящим солнцем мира во всем мире . Ведь если наконец пришло время, когда разрушительная сила одной-единственной бомбы способна принудить к капитуляции самого упорного врага, то впредь достаточно будет только пригрозить ядерным пожаром, да что там, просто напомнить о Нагое, чтобы разжать любой кулак и в зародыше придавить любую войну!
— Ура! Правильно! Виват! Да здравствует Стелламур! — гаркнул один из слушателей, обвешанный игрушками, бумажными розами и прочими стрелковыми трофеями минувшей праздничной ночи; в давке его толкнули, и в поисках опоры он ухватился за Беринга, буквально повиснув у него на шее. Тот в сердцах отпихнул гуляку. И так голова гудит. Беринг отвернулся от криков проповедника, но еще долго слышал за спиной имена многих и многих перемирий, пока собственные его шаги и шаги толпы не заглушили все голоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49