ut indulgentiam, quam semper optaverunt, piis supplicationibus consequentur…
Per omnia saecula saeculorum".
Сырой холмик, укрытым дерном, шаткий крест…
Amen, — проговорил он, поднимаясь с колен.
Влажная ветка скользнула по его лицу — точно женские пальцы, и он вздрогнул от этого прикосновения.
— Отец Игнасио, — Мэри подняла к нему опухшее от слез, все в красных пятнах лицо. До чего же она все-таки, бедняжка, некрасива, неожиданно для себя подумал он.
— Да, дорогая?
— Я хочу… покаяться.
— Да, дорогая…
Он оглянулся на Арчи и Элейну, они стояли, взявшись за руки, растерянные и неподвижные, точно дети, и сказал:
— Отойдем, дочь моя.
За огромным деревом, к которому он прислонился спиной, она горячо прошептала:
— Это ведь Божья кара его постигла, да? Я тоже виновата. У меня были дурные мысли… плотские…
— Молись, — сказал он сурово.
Она глядела на него сухими отчаянными глазами.
— Как вы думаете, если бы ее здесь не было, он бы… посмотрел в мою сторону?
— Нет, — сказал он. — Ты — не ровня ему, Мэри. И ты — невеста Бога.
И нехороша собой вдобавок. Этого он говорить не стал.
— Да. Да. И я хочу вернуться в монастырь.
— Человек слаб, — напомнил священник, — и лишь Господь дает ему силу. Ты права. В мире тебе нет места. Я напишу матери-настоятельнице. А сейчас иди с миром, дочь моя.
— Спасибо, отец Игнасио, — она вытерла слезы и улыбнулась, — мне сразу стало так легко… Я вела себя как дурочка, да?
— Обстоятельства, — сказал он, — сложились так, что искушение оказалось слишком сильным. И тебе надо быть сильной. Увы, нас ждут трудности. Без Томпсона нам будет нелегко.
— Он был скверным? — спросила она с надеждой.
Так ей легче, подумал он, — Томпсон был скверным человеком, и Бог покарал его, все правильно, все на своих местах.
— Худшее возобладало в нем, — сказал он, — полагаю, в других обстоятельствах, он вел бы себя достойно до самого конца.
Он тихонько вздохнул. По крайней мере, Томпсон был, хотя и плохой человек, но человек.
— Выходит, — жалобно спросила она, — каждый человек прячет в себе зло? Даже я? Даже вы?
— Я не святой, — сухо сказал он. — Пойдем, девочка, здесь оставаться нельзя. Надо уйти отсюда до темноты. Запах крови может привлечь хищников.
* * *
Арчи, с карабином через плечо, пробивал путь через заросли. Нож в его руках почему-то казался непомерно тяжелым. «Томпсон, — подумал отец Игнасио, — делал это гораздо ловчее».
Теперь он шел позади всех, позади женщин, оскальзываясь и перебираясь через поросшие разноцветными грибами упавшие стволы.
Над головой смыкались темные листья. Если кто-нибудь, какая-нибудь тварь, прыгнет сверху, на голову… у него было ощущение неотступного взгляда, от которого ломило затылок.
Шорох…
Мэри резко остановилась и обернулась к отцу Игнасио. Ее лицо выделялось на фоне сочной зелени, словно бледный древесный гриб.
— Кто-то идет, за нами, не слышите? — она ухватила его за руку. Пальцы были сильные и горячие.
— Это наверху, — сказал он… — в ветвях…
— Нет! — она дрожала, — это обезьяны. Гигантские обезьяны! Я знаю, я слышала, они крадут женщин!
Отец Игнасио обернулся. Листва смыкалась за их спиной, пятна света и тьмы, от которых рябит в глазах, качающиеся тени, ничего…
— Ерунда, — сказал он, — охотники любят рассказывать всякие ужасы, чтобы набить себе цену. А туземцы этих обезьян не боятся. Их даже увидеть, и то трудно.
Огромные стволы деревьев обступали крохотную поляну, а кустарник вокруг был таким густым, что ни одна тварь не проломилась бы сквозь него бесшумно.
— Остановимся здесь. — Он скинул с плеч пожитки. — Скоро стемнеет. А здесь можно разжечь костер. Звери боятся огня.
— А если это люди? — прошептала Мэри.
— Тогда нам не поможет ничто.
Но Мэри продолжала стоять, вздрагивая всем телом и озираясь по сторонам. Она и сама сейчас напоминала испуганное животное.
— Гляди, Мэри, гляди!
Гигантская бабочка кружилась над ладонью Арчи, потом села, складывая и вновь расправляя тусклые надкрылья;
— Она тебе подмигивает.
На нижних крыльях насекомого, ярко алых, то проступали, то исчезали два ярких синих глаза.
— Ох! — восхищенно произнесла Мэри.
— Это совка, — проговорил отец Игнасио, борясь с подступающей к горлу тошнотой, — Moma, гм… agrippa gigas, гигантская совка…
— Она вам не нравится, отец Игнасио? — с удивлением спросила Мэри, — такая красивая.
— Не люблю насекомых. Даже бабочек. Кстати, туземцы ее тоже не любят. Это из-за вот этих пятнышек на верхних крыльях, похожих на черепа, видите? Считается, это душа мертвеца, она следует за теми, кто принял ее последний вздох…
— Томпсон! — в ужасе воскликнула Мэри.
Бабочка спорхнула с руки молодого человека и двумя ленивыми взмахами крыльев пересекла поляну и, ныряя в пятна света и тени, поплыла прочь…
— Это Томпсон, я знаю… Он идет за нами… это он… Мы его похоронили, а он идет за нами! Зачем, Арчи, зачем!
— Мэри, это же просто бабочка! Я только хотел тебя порадовать!
Мэри плакала, закрыв лицо руками.
* * *
Еще час, думал он, ну полтора, и Арчи его сменит, и можно будет, наконец, поспать. В голове кто-то бил в медный котел. Бум… бум…
Кровь, это кровь шумит в ушах. Вечный шум, приливы и отливы, повинующиеся толчкам аорты. Систола-диастола, систола-диастола… Предсердие, желудочек… предсердие, желудочек…
Кровь, отравленная лихорадкой.
Она несет свой яд к почкам, печени, легким, к сонной артерии — и дальше, дальше, в мозг, в большие полушария, и серое вещество, пропитанное ядом, уступает власть древним как мир структурам, которые только и ждут, чтобы взять верх, плодить чудовищ, населять ими мир, полный тьмы, шорохов, ночных звуков, первобытной торжествующей слизи.
Глаза.
Повсюду, среди ветвей, мерцающие зеленоватые огоньки.
Ночные бабочки, подумал он, у них большие глаза. Большие глаза у маленьких тварей. Это они скопились повсюду, ползают по шершавым стволам, среди листвы, смотрят на него.
Бедные, глупые женщины, они боятся обезьян. Они боятся, что придут большие обезьяны и утащат в лес, в свои гнезда, чтобы там, в гнездах, творить непотребное. Только маленький женский мозг, изъеденный тщеславием, может измыслить такую чушь. Это мертвецы идут за ними следом, распространяя повсюду гнилостный и влажный запах земли, темные мертвецы с белыми глазами, надо было убить Мгеле, черного старика, это его рук дело, он пробрался в миссию, посланец чужих, враждебных сил, ненавидящих моего Бога, человекоядных сил, идолов, демонов, гнилых божков гнилой земли, он призвал дагора и вызвал из болот черных мертвецов с белыми глазами.
— Отец Игнасио, отец Игнасио! Очнитесь.
Он, всхлипывая, разомкнул слипшиеся веки.
— Вот почему, — пробормотал он, — вот почему Господь оставил нас. Человек обречен. В каждом из нас, в каждом — смерть, ужас… везде, повсюду…
Отец Игнасио! — Арчи присел рядом с ним на корточки, заглядывал ему в лицо, — это лихорадка, это просто лихорадка. Вам надо отдохнуть.
— Да, — согласился он, — я, пожалуй, пойду лягу.
Он двинулся к своему ложу из веток, потом остановился.
— Глаза. Вы не видели глаза?
— Нет, — мягко повторил юноша, — это все лихорадка.
Отец Игнасио потряс головой, близоруко вглядываясь в полумрак.
Систола-диастола. Систола-диастола.
— Что вас разбудило, Арчи? — спросил он.
— Не знаю, — молодой человек пожал плечами, — вы вроде как вскрикнули. Или нет, не потому, это уже потом. Просто стало тревожно.
— Вы правы, — он поглядел туда, где спали женщины. Нет, не спали. Во всяком случае, одна из них. — Элейны нет.
* * *
— Это я виноват, — сокрушенно твердил Арчи, — я.
Лицо его было залито слезами.
— Я должен был не спать всю ночь. А вместо этого я позволил вам, в лихорадке, нести вахту.
— Мы оба виноваты, Арчи.
Отец Игнасио охрип. Остаток ночи они кричали, звали, размахивали факелам, развели огромный костер — вон, листва на ближайших деревьях побурела от жара.
— Элейна, — бормотал Арчи, сжимая и разжимая пальцы, — боже мой, Элейна… Ведь она могла просто отойти, ну, по надобности? Заблудиться.
— Она бы вышла к костру. Его видно издалека.
— Упасть, сломать ногу…
— Она звала бы на помощь. Нет, боюсь, увы, это какой-то крупный хищник. Из тех, что прыгают с дерева, сверху, и убивают одним ударом.
Мы не там ищем. Дупла, расщелины, развилки веток — вот куда надо смотреть. Он представил белую окровавленную руку, свешивающуюся вниз, мертвое лицо, полускрытое листьями, остановившиеся глаза…
— Это они… — вдруг сказала Мэри, — те, кто шел за нами.
— Обезьяны? — недоверчиво переспросил священник.
— Да! — истерически крикнула Мэри, — обезьяны! Я их видела. Большие, черные. И у них такие страшные белые глаза. Это они забрали Элейну! Я боюсь, боюсь…
Она расплакалась.
— Ну, полно, — отец Игнасио обнял ее за плечи, — тебе померещилось.
— Нет, нет! Они шли за нами все время. Я видела их, видела, видела!
— Почему же раньше не сказала?
— Вы все мне не верите. Даже сейчас. Этот страшный Томпсон, он смеялся надо мной. Все вы смеялись!
— Что ты, Мэри, — мягко сказал юноша, — я никогда не смеялся.
— И ты тоже! — она всхлипывала, бледное лицо пошло красными пятнами, — ты тоже! Я хочу домой, отец Игнасио, я хочу обратно в монастырь, мне страшно, я не хочу здесь…
— Э, — сказал священник, — да у нее истерика.
Он, кряхтя, наклонился и извлек из груды пожитков флягу.
— На вот, выпей.
Мэри глотнула и закашлялась. По ее щекам текли слезы.
— Не уйду отсюда, — Арчи покачал головой. Его платье было изодрано, руки и лицо исцарапаны ветками, — она может быть еще жива, ранена, оглушена…
— Может быть, — устало согласился священник.
Таким мы рисуем себе рай. Буйная зелень, пятна света и тени, игры птиц в ветвях, дочеловеческий, пышный, невинный… На самом деле это ад. Он пожирает сам себя, непрерывное, бесконечное пожирание и возрождение из гнили, — словно живая материя распадается на червей и насекомых и собирается вновь, чтобы слепить сидящую меж ветвей пантеру.
Мир, где нет постоянства.
— О чем вы думаете, отец Игнасио? — молодой человек с беспокойством заглянул ему в лицо.
— О муравьях.
— Что?
— Я думаю о муравьях, — тихо сказал священник, указав взглядом на непрерывный ручеек насекомых, скользящих вниз по стволу, — они знают, где что лежит.
— Вы хотите сказать… — молодой человек сглотнул.
— Идем, — отец Игнасио поднялся, борясь с головокружением, — идем…
— Нет, — Мэри тоже вскочила, но лишь для того, чтобы отшатнуться и прижаться спиной к ближайшему стволу, — я не хочу.
— Ничего не поделаешь, девочка. Мы должны держаться вместе. Идем.
Ручеек муравьев стекал со ствола в ближайшие кусты, переливался через вывороченные корни и тек дальше. Спинки поблескивали на солнце.
Они прошли не так уж много.
Живой ручей нырнул в зелень и пропал там, словно вода утекла под землю.
— Нет, — с облегчением сказал Арчи, — это не то…
Отец Игнасио сделал еще шаг, ощупывая посохом землю под ногами. Отбросил пышную зеленую ветку.
Посох ушел ниже.
Отец Игнасио присел на корточки и заглянул.
— Яма, — сказал он, — яма. Старая ловушка, окровавленные колья на дне. Присыпано ветками. Не походите, Арчи. Полагаю, вам не надо туда смотреть.
* * *
— Муравьи, — Арчи стоял на коленях, разбрасывая ветви, — боже мой, она вся облеплена муравьями. Элейна! Элейна, о Господи.
— Фуражиры, да. Пслушайте, Арчи, мы похороним ее, и она будет для них недоступна.
Зато доступна для червей. Тут, в лесу это происходит быстро. В этой земле все происходит быстро.
Мэри истерически расхохоталась.
— Даже не надо копать могилу, — выговорила она сквозь смех и слезы, — поглядите, отец Игнасио, она уже в яме! Уже в яме!
Он с размаху ударил ее ладонью по щеке. Она замолчала на полуслове. По щеке расползалось красное пятно.
Молодой уже человек стоял на дне ямы, держал в ладонях голову женщины, прижимая к себе, баюкая.
Он присел на корточки и вытянул руки ладонями вперед.
— Помогите мне, Арчи.
Юноша осторожно протянул ему свою ношу. Отец Игнасио бережно принял ее и уложил на траву. Присев на корточки, осмотрел тело. Мертвые глаза прикрыты, лишь меж веками виднеется белая полоска. Белокурый висок покрыт темной спекшейся кровью.
Ночью в темноте она вполне могла оступиться и упасть в яму. А там торчащий кол, а височная кость такая хрупкая…
Он перевесился через край ямы, протянул Арчи руку, помогая выбраться. На засохших кольях гнили черные ошметки, вокруг кружились мухи…
— Какая… — Арчи не сводил глаз с бледного запрокинутого лица, — какая ужасная смерть. Элейна, боже мой, Элейна! Страшная, нелепая случайность.
— Да, — согласился отец Игнасио, — страшная, нелепая случайность.
Над головой равнодушно шумели деревья.
Мэри заплакала.
— Теперь моя очередь, отец Игнасио, я знаю. Оно зовет меня, я слышу, я слышу, я же видела, видела, черное, с белыми глазами. Оно идет за нами. И я знаю, знаю, кто это.
— Кто же? — он многозначительно поглядел на Арчи.
— Томпсон! — выдохнула она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Per omnia saecula saeculorum".
Сырой холмик, укрытым дерном, шаткий крест…
Amen, — проговорил он, поднимаясь с колен.
Влажная ветка скользнула по его лицу — точно женские пальцы, и он вздрогнул от этого прикосновения.
— Отец Игнасио, — Мэри подняла к нему опухшее от слез, все в красных пятнах лицо. До чего же она все-таки, бедняжка, некрасива, неожиданно для себя подумал он.
— Да, дорогая?
— Я хочу… покаяться.
— Да, дорогая…
Он оглянулся на Арчи и Элейну, они стояли, взявшись за руки, растерянные и неподвижные, точно дети, и сказал:
— Отойдем, дочь моя.
За огромным деревом, к которому он прислонился спиной, она горячо прошептала:
— Это ведь Божья кара его постигла, да? Я тоже виновата. У меня были дурные мысли… плотские…
— Молись, — сказал он сурово.
Она глядела на него сухими отчаянными глазами.
— Как вы думаете, если бы ее здесь не было, он бы… посмотрел в мою сторону?
— Нет, — сказал он. — Ты — не ровня ему, Мэри. И ты — невеста Бога.
И нехороша собой вдобавок. Этого он говорить не стал.
— Да. Да. И я хочу вернуться в монастырь.
— Человек слаб, — напомнил священник, — и лишь Господь дает ему силу. Ты права. В мире тебе нет места. Я напишу матери-настоятельнице. А сейчас иди с миром, дочь моя.
— Спасибо, отец Игнасио, — она вытерла слезы и улыбнулась, — мне сразу стало так легко… Я вела себя как дурочка, да?
— Обстоятельства, — сказал он, — сложились так, что искушение оказалось слишком сильным. И тебе надо быть сильной. Увы, нас ждут трудности. Без Томпсона нам будет нелегко.
— Он был скверным? — спросила она с надеждой.
Так ей легче, подумал он, — Томпсон был скверным человеком, и Бог покарал его, все правильно, все на своих местах.
— Худшее возобладало в нем, — сказал он, — полагаю, в других обстоятельствах, он вел бы себя достойно до самого конца.
Он тихонько вздохнул. По крайней мере, Томпсон был, хотя и плохой человек, но человек.
— Выходит, — жалобно спросила она, — каждый человек прячет в себе зло? Даже я? Даже вы?
— Я не святой, — сухо сказал он. — Пойдем, девочка, здесь оставаться нельзя. Надо уйти отсюда до темноты. Запах крови может привлечь хищников.
* * *
Арчи, с карабином через плечо, пробивал путь через заросли. Нож в его руках почему-то казался непомерно тяжелым. «Томпсон, — подумал отец Игнасио, — делал это гораздо ловчее».
Теперь он шел позади всех, позади женщин, оскальзываясь и перебираясь через поросшие разноцветными грибами упавшие стволы.
Над головой смыкались темные листья. Если кто-нибудь, какая-нибудь тварь, прыгнет сверху, на голову… у него было ощущение неотступного взгляда, от которого ломило затылок.
Шорох…
Мэри резко остановилась и обернулась к отцу Игнасио. Ее лицо выделялось на фоне сочной зелени, словно бледный древесный гриб.
— Кто-то идет, за нами, не слышите? — она ухватила его за руку. Пальцы были сильные и горячие.
— Это наверху, — сказал он… — в ветвях…
— Нет! — она дрожала, — это обезьяны. Гигантские обезьяны! Я знаю, я слышала, они крадут женщин!
Отец Игнасио обернулся. Листва смыкалась за их спиной, пятна света и тьмы, от которых рябит в глазах, качающиеся тени, ничего…
— Ерунда, — сказал он, — охотники любят рассказывать всякие ужасы, чтобы набить себе цену. А туземцы этих обезьян не боятся. Их даже увидеть, и то трудно.
Огромные стволы деревьев обступали крохотную поляну, а кустарник вокруг был таким густым, что ни одна тварь не проломилась бы сквозь него бесшумно.
— Остановимся здесь. — Он скинул с плеч пожитки. — Скоро стемнеет. А здесь можно разжечь костер. Звери боятся огня.
— А если это люди? — прошептала Мэри.
— Тогда нам не поможет ничто.
Но Мэри продолжала стоять, вздрагивая всем телом и озираясь по сторонам. Она и сама сейчас напоминала испуганное животное.
— Гляди, Мэри, гляди!
Гигантская бабочка кружилась над ладонью Арчи, потом села, складывая и вновь расправляя тусклые надкрылья;
— Она тебе подмигивает.
На нижних крыльях насекомого, ярко алых, то проступали, то исчезали два ярких синих глаза.
— Ох! — восхищенно произнесла Мэри.
— Это совка, — проговорил отец Игнасио, борясь с подступающей к горлу тошнотой, — Moma, гм… agrippa gigas, гигантская совка…
— Она вам не нравится, отец Игнасио? — с удивлением спросила Мэри, — такая красивая.
— Не люблю насекомых. Даже бабочек. Кстати, туземцы ее тоже не любят. Это из-за вот этих пятнышек на верхних крыльях, похожих на черепа, видите? Считается, это душа мертвеца, она следует за теми, кто принял ее последний вздох…
— Томпсон! — в ужасе воскликнула Мэри.
Бабочка спорхнула с руки молодого человека и двумя ленивыми взмахами крыльев пересекла поляну и, ныряя в пятна света и тени, поплыла прочь…
— Это Томпсон, я знаю… Он идет за нами… это он… Мы его похоронили, а он идет за нами! Зачем, Арчи, зачем!
— Мэри, это же просто бабочка! Я только хотел тебя порадовать!
Мэри плакала, закрыв лицо руками.
* * *
Еще час, думал он, ну полтора, и Арчи его сменит, и можно будет, наконец, поспать. В голове кто-то бил в медный котел. Бум… бум…
Кровь, это кровь шумит в ушах. Вечный шум, приливы и отливы, повинующиеся толчкам аорты. Систола-диастола, систола-диастола… Предсердие, желудочек… предсердие, желудочек…
Кровь, отравленная лихорадкой.
Она несет свой яд к почкам, печени, легким, к сонной артерии — и дальше, дальше, в мозг, в большие полушария, и серое вещество, пропитанное ядом, уступает власть древним как мир структурам, которые только и ждут, чтобы взять верх, плодить чудовищ, населять ими мир, полный тьмы, шорохов, ночных звуков, первобытной торжествующей слизи.
Глаза.
Повсюду, среди ветвей, мерцающие зеленоватые огоньки.
Ночные бабочки, подумал он, у них большие глаза. Большие глаза у маленьких тварей. Это они скопились повсюду, ползают по шершавым стволам, среди листвы, смотрят на него.
Бедные, глупые женщины, они боятся обезьян. Они боятся, что придут большие обезьяны и утащат в лес, в свои гнезда, чтобы там, в гнездах, творить непотребное. Только маленький женский мозг, изъеденный тщеславием, может измыслить такую чушь. Это мертвецы идут за ними следом, распространяя повсюду гнилостный и влажный запах земли, темные мертвецы с белыми глазами, надо было убить Мгеле, черного старика, это его рук дело, он пробрался в миссию, посланец чужих, враждебных сил, ненавидящих моего Бога, человекоядных сил, идолов, демонов, гнилых божков гнилой земли, он призвал дагора и вызвал из болот черных мертвецов с белыми глазами.
— Отец Игнасио, отец Игнасио! Очнитесь.
Он, всхлипывая, разомкнул слипшиеся веки.
— Вот почему, — пробормотал он, — вот почему Господь оставил нас. Человек обречен. В каждом из нас, в каждом — смерть, ужас… везде, повсюду…
Отец Игнасио! — Арчи присел рядом с ним на корточки, заглядывал ему в лицо, — это лихорадка, это просто лихорадка. Вам надо отдохнуть.
— Да, — согласился он, — я, пожалуй, пойду лягу.
Он двинулся к своему ложу из веток, потом остановился.
— Глаза. Вы не видели глаза?
— Нет, — мягко повторил юноша, — это все лихорадка.
Отец Игнасио потряс головой, близоруко вглядываясь в полумрак.
Систола-диастола. Систола-диастола.
— Что вас разбудило, Арчи? — спросил он.
— Не знаю, — молодой человек пожал плечами, — вы вроде как вскрикнули. Или нет, не потому, это уже потом. Просто стало тревожно.
— Вы правы, — он поглядел туда, где спали женщины. Нет, не спали. Во всяком случае, одна из них. — Элейны нет.
* * *
— Это я виноват, — сокрушенно твердил Арчи, — я.
Лицо его было залито слезами.
— Я должен был не спать всю ночь. А вместо этого я позволил вам, в лихорадке, нести вахту.
— Мы оба виноваты, Арчи.
Отец Игнасио охрип. Остаток ночи они кричали, звали, размахивали факелам, развели огромный костер — вон, листва на ближайших деревьях побурела от жара.
— Элейна, — бормотал Арчи, сжимая и разжимая пальцы, — боже мой, Элейна… Ведь она могла просто отойти, ну, по надобности? Заблудиться.
— Она бы вышла к костру. Его видно издалека.
— Упасть, сломать ногу…
— Она звала бы на помощь. Нет, боюсь, увы, это какой-то крупный хищник. Из тех, что прыгают с дерева, сверху, и убивают одним ударом.
Мы не там ищем. Дупла, расщелины, развилки веток — вот куда надо смотреть. Он представил белую окровавленную руку, свешивающуюся вниз, мертвое лицо, полускрытое листьями, остановившиеся глаза…
— Это они… — вдруг сказала Мэри, — те, кто шел за нами.
— Обезьяны? — недоверчиво переспросил священник.
— Да! — истерически крикнула Мэри, — обезьяны! Я их видела. Большие, черные. И у них такие страшные белые глаза. Это они забрали Элейну! Я боюсь, боюсь…
Она расплакалась.
— Ну, полно, — отец Игнасио обнял ее за плечи, — тебе померещилось.
— Нет, нет! Они шли за нами все время. Я видела их, видела, видела!
— Почему же раньше не сказала?
— Вы все мне не верите. Даже сейчас. Этот страшный Томпсон, он смеялся надо мной. Все вы смеялись!
— Что ты, Мэри, — мягко сказал юноша, — я никогда не смеялся.
— И ты тоже! — она всхлипывала, бледное лицо пошло красными пятнами, — ты тоже! Я хочу домой, отец Игнасио, я хочу обратно в монастырь, мне страшно, я не хочу здесь…
— Э, — сказал священник, — да у нее истерика.
Он, кряхтя, наклонился и извлек из груды пожитков флягу.
— На вот, выпей.
Мэри глотнула и закашлялась. По ее щекам текли слезы.
— Не уйду отсюда, — Арчи покачал головой. Его платье было изодрано, руки и лицо исцарапаны ветками, — она может быть еще жива, ранена, оглушена…
— Может быть, — устало согласился священник.
Таким мы рисуем себе рай. Буйная зелень, пятна света и тени, игры птиц в ветвях, дочеловеческий, пышный, невинный… На самом деле это ад. Он пожирает сам себя, непрерывное, бесконечное пожирание и возрождение из гнили, — словно живая материя распадается на червей и насекомых и собирается вновь, чтобы слепить сидящую меж ветвей пантеру.
Мир, где нет постоянства.
— О чем вы думаете, отец Игнасио? — молодой человек с беспокойством заглянул ему в лицо.
— О муравьях.
— Что?
— Я думаю о муравьях, — тихо сказал священник, указав взглядом на непрерывный ручеек насекомых, скользящих вниз по стволу, — они знают, где что лежит.
— Вы хотите сказать… — молодой человек сглотнул.
— Идем, — отец Игнасио поднялся, борясь с головокружением, — идем…
— Нет, — Мэри тоже вскочила, но лишь для того, чтобы отшатнуться и прижаться спиной к ближайшему стволу, — я не хочу.
— Ничего не поделаешь, девочка. Мы должны держаться вместе. Идем.
Ручеек муравьев стекал со ствола в ближайшие кусты, переливался через вывороченные корни и тек дальше. Спинки поблескивали на солнце.
Они прошли не так уж много.
Живой ручей нырнул в зелень и пропал там, словно вода утекла под землю.
— Нет, — с облегчением сказал Арчи, — это не то…
Отец Игнасио сделал еще шаг, ощупывая посохом землю под ногами. Отбросил пышную зеленую ветку.
Посох ушел ниже.
Отец Игнасио присел на корточки и заглянул.
— Яма, — сказал он, — яма. Старая ловушка, окровавленные колья на дне. Присыпано ветками. Не походите, Арчи. Полагаю, вам не надо туда смотреть.
* * *
— Муравьи, — Арчи стоял на коленях, разбрасывая ветви, — боже мой, она вся облеплена муравьями. Элейна! Элейна, о Господи.
— Фуражиры, да. Пслушайте, Арчи, мы похороним ее, и она будет для них недоступна.
Зато доступна для червей. Тут, в лесу это происходит быстро. В этой земле все происходит быстро.
Мэри истерически расхохоталась.
— Даже не надо копать могилу, — выговорила она сквозь смех и слезы, — поглядите, отец Игнасио, она уже в яме! Уже в яме!
Он с размаху ударил ее ладонью по щеке. Она замолчала на полуслове. По щеке расползалось красное пятно.
Молодой уже человек стоял на дне ямы, держал в ладонях голову женщины, прижимая к себе, баюкая.
Он присел на корточки и вытянул руки ладонями вперед.
— Помогите мне, Арчи.
Юноша осторожно протянул ему свою ношу. Отец Игнасио бережно принял ее и уложил на траву. Присев на корточки, осмотрел тело. Мертвые глаза прикрыты, лишь меж веками виднеется белая полоска. Белокурый висок покрыт темной спекшейся кровью.
Ночью в темноте она вполне могла оступиться и упасть в яму. А там торчащий кол, а височная кость такая хрупкая…
Он перевесился через край ямы, протянул Арчи руку, помогая выбраться. На засохших кольях гнили черные ошметки, вокруг кружились мухи…
— Какая… — Арчи не сводил глаз с бледного запрокинутого лица, — какая ужасная смерть. Элейна, боже мой, Элейна! Страшная, нелепая случайность.
— Да, — согласился отец Игнасио, — страшная, нелепая случайность.
Над головой равнодушно шумели деревья.
Мэри заплакала.
— Теперь моя очередь, отец Игнасио, я знаю. Оно зовет меня, я слышу, я слышу, я же видела, видела, черное, с белыми глазами. Оно идет за нами. И я знаю, знаю, кто это.
— Кто же? — он многозначительно поглядел на Арчи.
— Томпсон! — выдохнула она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10