Хочешь ее забрать — забирай, а не то — в подвале канистра бензина и пластиковая взрывчатка с часовым механизмом. Через полчаса дом вспыхнет как спичка.
— Да, но я... — пытаюсь было возразить.
Положили трубку.
Как быть? Разумеется, можно вызвать полицию, пожарных по этому же телефону; только как я все объясню, как оправдаюсь, в общем, при чем тут я, когда я тут ни при чем? Делаю еще один круг и выбегаю на улицу.
Мне, конечно, жаль эту Марджори, хотя здесь дело явно нечисто; просто так в подобные переплеты не попадают. Если я выступлю в роли ее спасителя, никто не поверит, что мы не знакомы; заварится такая каша — не расхлебаешь: преподаватель другого университета, приехал сюда читать лекции по приглашению... Короче, репутация обоих университетов будет запятнана...
С другой стороны, когда в опасности человеческая жизнь, уже не до рассуждений... Замедляю бег. Я мог бы зайти в любой дом, позвонить в полицию и с самого начала заявить, что не знаком ни с какой Марджори, в том числе и с этой...
По правде говоря, в здешнем университете есть студентка по имени Марджори, Марджори Стаббс. Я сразу отметил ее среди прочих слушательниц моего курса. Девушка, что называется, понравилась мне с первого взгляда; обидно, что в тот раз все так нелепо вышло: я позвал ее к себе, обещал дать нужные книжки. Ох, не надо было этого делать: я только начал курс лекций; никто еще не понял, что я за птица; она могла не так все истолковать; словом, возникло недоразумение, досадное недоразумение; в нем и сейчас трудно разобраться; она то и дело поглядывает на меня игриво, да и я тоже хорош: слова не могу ей сказать, мямлю, запинаюсь; другие студентки стреляют глазами в нового лектора и похихикивают...
Тем не менее чувство неловкости, внезапно пробужденное именем Марджори, не должно помешать мне прийти на помощь другой Марджори, чья жизнь находится в опасности... Если, конечно, это не одна и та же Марджори... Если, конечно, этот звонок не адресован мне самому... Всемогущая шайка гангстеров не спускает с меня глаз; им известно, что каждое утро я совершаю пробежку по этой улице; возможно, они следят за мной в подзорную трубу с наблюдательного пункта на ближайшем холме; когда я пробегаю мимо пустующего дома, они звонят по телефону, звонят мне, потому что знают о том дурацком случае с Марджори у меня дома, и шантажируют меня...
Незаметно для себя я оказался у входа в студенческий кампус; как был — в тренировочном костюме и кроссовках; я даже не подумал забежать домой, переодеться и взять учебники. Что делать? Бегу по кампусу; навстречу, через лужайку, идут гурьбой студентки — спешат на мою лекцию и снова одаривают меня невыносимой усмешкой.
Останавливаю Лорну Клиффорд и, продолжая бег на месте, спрашиваю:
— Где Стаббс?
В ответ Клиффорд только хлопает глазами:
— Марджори? Ее дня два уж нет. А что?
Я уже далеко. Выбегаю из кампуса. Несусь по Гросвенор-авеню, затем по Седар-стрит и Мапл-роуд. Еле перевожу дыхание, не чувствую земли под ногами, а заодно и легких в груди. Вот и Хиллсайд-драйв. Одиннадцать, пятнадцать, двадцать семь, пятьдесят один; хорошо еще, что нумерация домов идет не по порядку, а через десяток. Вот наконец и 115. Дверь нараспашку; вбегаю наверх по лестнице, врываюсь в затемненную комнату. С кляпом во рту Марджори привязана к дивану. Распутываю веревки. Ее рвет. Она смотрит на меня с презрением и процеживает:
— Ублюдок.
Глава VII
Ты сидишь за столиком в кафе, читаешь роман Сайласа Флэннери, взятый у господина Каведаньи, и поджидаешь Людмилу. Двоякое ожидание: с одной стороны, ты ждешь развития сюжета, с другой — читательницу, опаздывающую к назначенному времени. Ты сосредоточенно читаешь, пытаясь перенести ожидание Людмилы в книгу, словно надеешься, что она сойдет к тебе прямо со страниц. Но чтение не идет, роман застопорился на той странице, что у тебя перед глазами, как будто только появление Людмилы может привести в движение цепочку событий.
Тебя окликают. Официант повторяет твое имя, переходя от столика к столику. Вставай, тебя к телефону. Это Людмила?
Это она.
— Я сейчас никак не могу прийти. Потом объясню.
— Слушай: книга у меня! Нет, не та. И не эта. Новая. Ты только послушай...
— Уж не собрался ли ты пересказывать сюжет по телефону?
Погоди-погоди, дай ей договорить.
— Знаешь что — приходи, — говорит Людмила. — Да, ко мне. Я не из дома, но скоро буду. Придешь первым, заходи — ключ под ковриком.
Она живет непритязательно и просто; ключ оставляет под ковриком, доверяет людям, да и брать у нее, поди, нечего. Ты летишь по названному адресу. Нажимаешь на звонок. Безответно. Ее действительно нет. Достаешь ключ. Входишь. На окнах опущены жалюзи. Квартира тонет в полумраке.
Квартира одинокой девушки. Квартира Людмилы. Она живет одна. Ведь именно это ты хочешь выяснить в первую очередь, не так ли? Нет ли где-нибудь примет, указывающих на присутствие в доме мужчины? Или ты предпочитаешь до поры до времени не обращать на это внимания и пребывать в неведении и сомнении? Что-то явно удерживает тебя от излишнего любопытства (ты приподнял жалюзи, но только приподнял). Может, ты чувствуешь, что не вправе злоупотреблять ее доверием и втайне проводить расследование. А может, полагаешь, что тебе заранее известно, как выглядит жилище одинокой девушки, и ты в состоянии не глядя определить его содержимое. Ведь мы живем в единообразном мире, по строго определенным жизненным стандартам: интерьер, обстановка... бытовая электроника — все это выбрано из некоторого числа данных возможностей. Разве по ним догадаешься, какова их владелица на самом деле?
Какая ты, Читательница? Пришла пора этой книге во втором лице обратиться не только к обобщенному мужскому «ты», возможно брату или двойнику двуликого «я», а непосредственно к тебе, появившейся еще во Второй Главе в качестве Третьего Лица, необходимого для того, чтобы роман стал романом, и между Вторым Лицом мужского рода и Третьим Лицом женского рода что-то произошло, обрело форму, утвердилось или разрушилось, следуя взлетам и падениям людских судеб. Или следуя мысленным построениям, через которые мы переживаем людские судьбы. Или следуя мысленным построениям, через которые мы придаем людским судьбам значения, позволяющие их переживать.
До сих пор эта книга внимательно следила за тем, чтобы у Читателя читающего была возможность соединиться с Читателем читаемым; поэтому ему не давали имени, которое автоматически приравняло бы его к Третьему Лицу, к действующему лицу (тебе же как Третьему Лицу обязательно нужно было дать имя — Людмила), но удерживали в абстрактном состоянии местоимений готового к любому определению и действию. Посмотрим, Читательница, сумеет ли книга набросать твой истинный портрет, начиная с рамки — стиснув тебя со всех сторон и наметив очертания твоей фигуры.
Впервые ты явилась Читателю в книжном магазине, возникла, отделившись от книжных полок, словно множество книг непременно предполагает наличие Читательницы. Твой дом — место, где ты читаешь, — может поведать нам о том, какое значение имеют в твоей жизни книги; что это — заслон, который ты выставляешь от внешнего мира, сон, в который погружаешься, как в дурман, или мостик, который перебрасываешь к внешнему миру, занимающему тебя настолько, что ты хотела бы расширить его размеры посредством книг. Чтобы понять это, Читатель знает: первым делом нужно осмотреть кухню.
Кухня — это та часть дома, которая может рассказать о тебе больше всего. Она расскажет, готовишь ли ты дома (пожалуй, готовишь, хотя и не каждый день, но довольно регулярно); готовишь ли для себя одной или для других тоже (чаще для себя, хотя так старательно, как будто и для других тоже; а иногда и для других, хотя так непринужденно, как будто для себя одной); предпочитаешь ли незатейливую пищу или склонна к изысканным блюдам (купленные тобой продукты и кухонная утварь наводят на мысль о тонких, прихотливых рецептах или хотя бы их замыслах; обжорой тебя не назовешь, но перспектива довольствоваться на ужин яичницей из двух яиц нагнала бы на тебя тоску); воспринимаешь ли стояние у кухонной плиты как мучительную необходимость или своего рода удовольствие (крохотная кухонька обустроена так, чтобы все в ней было практично, удобно и необременительно; чтобы не задерживаться там подолгу, но и посидеть сколько надо, если есть желание). Кухонные электроприборы расположились каждый на своем месте, точно домашние животные, чьи заслуги не забываются, но и не преувеличиваются, не возводятся в культ. Среди утвари заметно некоторое излишество (тесаков в форме полумесяца аж целый набор — от большого до маленького, — хотя вполне хватило бы одного) тем не менее декоративное почти неотделимо в ней от полезного, с мелкими уступками в пользу изящного. Кое-что говорят о тебе съестные припасы: несколько видов приправ; одни ты используешь постоянно, другие как бы дополняют коллекцию; то же самое можно сказать о разных сортах горчицы; однако по-настоящему небезучастное или поверхностное отношение к пище подтверждают гирлянды чесночных головок, развешанные в пределах досягаемости. Заглянув в холодильник, ты можешь почерпнуть еще кое-какие ценные данные: на подставке для яиц залежалось одно-единственное яйцо; лимон представлен двумя половинками, одна из которых уже высохла; словом, по части съестного наблюдаются некоторые пробелы. Зато имеется каштановая паста, маслины и баночка каперсов. Ясно, что, запасаясь продуктами, ты отдаешь предпочтение увиденному на прилавках, а не думаешь пополнить истощившиеся или отсутствующие в доме припасы.
После осмотра твоей кухни возникает представление о тебе как о женщине с открытым, общительным характером и ясным умом, чувственной и последовательной, готовой пожертвовать целесообразностью ради фантазии. Может ли кто-нибудь влюбиться в тебя, взглянув лишь на твою кухню? Как знать, пожалуй, Читатель, и без того уже предрасположенный к этому.
Он продолжает осмотр дома, ключи от которого ты ему доверила. Он — это Читатель. Тебя окружает уйма всякой всячины: веера, открытки, флакончики, висящие на стенах ожерелья. И что любопытно, каждый предмет при ближайшем рассмотрении оказывается особенным и в каком-то смысле неожиданным. Твои отношения с вещами носят доверительный, выборочный характер: только те вещи, которые ты воспринимаешь как свои, становятся твоими; это отношения с предметностью вещей, а не с умственным или чувственным представлением о них, меняющимся, едва ты увидишь и коснешься их. Приобщенные к твоей личности, отмеченные твоим обладанием ими, вещи уже не кажутся здесь случайными, они приобретают значимость, подобно частям речи, подобно памяти, сотканной из сигналов и символов. В тебе развито чувство собственника? Достаточных оснований для такого утверждения пока нет. Можно лишь сказать, что ты чувствуешь себя собственницей по отношению к самой себе: ты привязана к знакам, в которых усматриваешь что-то свое, боясь утратить себя вместе с ними.
В углу кучно висят фотографии в рамках. Чьи они? Твои — в разном возрасте; многих других людей — мужчин и женщин; некоторые снимки совсем старые, наверное, из семейного альбома; но главное, что в совокупности они не столько напоминают об определенных людях, сколько составляют некий монтаж жизненных пластов. Рамки в цветистом стиле девятнадцатого века не похожи одна на другую: серебряные, медные, эмалевые, черепаховые, кожаные, из резного дерева; с одной стороны, они как бы намеренно воздают должное мгновениям прожитой жизни; с другой—образуют коллекцию рамок, а фотографии лишь заполняют их; в иные вставлены газетные вырезки, старые, неразборчивые письма; иные и вовсе пусты.
Больше на стене ничего не висит; нет возле нее и никакой мебели. И так во всей квартире: то голые, то перегруженные стены; знаки словно специально прописаны мелким почерком и опоясаны пустотой, где можно перевести дух и успокоиться.
Мебель, статуэтки и прочие безделушки тоже стоят как попало. Ты пытаешься упорядочить их (в твоем распоряжении ограниченное пространство; однако использовали его с таким расчетом, чтобы оно казалось гораздо шире, чем есть на самом деле), но порядок видится тебе не в упрощенном наложении окружающих предметов, а в их сочетании между собой.
Так какая же ты, собранная или рассеянная? На прямые вопросы твой дом не отвечает ни да, ни нет. Собранность, если не сказать взыскательность, в тебе, несомненно, присутствует, но на деле она ни в чем не выражается. Видно, домом ты занимаешься время от времени, когда есть силы и настроение.
Угрюмая ты или веселая? Твой дом мудро воспользовался минутами твоего ликования, чтобы с готовностью принять тебя в минуты уныния.
Ты и впрямь такая гостеприимная, или тебе все безразлично и ты с легкостью впускаешь к себе первого встречного? Читатель подыскивает укромный уголок, чтобы засесть за чтение, не вторгаясь в пространство, уготованное тебе одной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Да, но я... — пытаюсь было возразить.
Положили трубку.
Как быть? Разумеется, можно вызвать полицию, пожарных по этому же телефону; только как я все объясню, как оправдаюсь, в общем, при чем тут я, когда я тут ни при чем? Делаю еще один круг и выбегаю на улицу.
Мне, конечно, жаль эту Марджори, хотя здесь дело явно нечисто; просто так в подобные переплеты не попадают. Если я выступлю в роли ее спасителя, никто не поверит, что мы не знакомы; заварится такая каша — не расхлебаешь: преподаватель другого университета, приехал сюда читать лекции по приглашению... Короче, репутация обоих университетов будет запятнана...
С другой стороны, когда в опасности человеческая жизнь, уже не до рассуждений... Замедляю бег. Я мог бы зайти в любой дом, позвонить в полицию и с самого начала заявить, что не знаком ни с какой Марджори, в том числе и с этой...
По правде говоря, в здешнем университете есть студентка по имени Марджори, Марджори Стаббс. Я сразу отметил ее среди прочих слушательниц моего курса. Девушка, что называется, понравилась мне с первого взгляда; обидно, что в тот раз все так нелепо вышло: я позвал ее к себе, обещал дать нужные книжки. Ох, не надо было этого делать: я только начал курс лекций; никто еще не понял, что я за птица; она могла не так все истолковать; словом, возникло недоразумение, досадное недоразумение; в нем и сейчас трудно разобраться; она то и дело поглядывает на меня игриво, да и я тоже хорош: слова не могу ей сказать, мямлю, запинаюсь; другие студентки стреляют глазами в нового лектора и похихикивают...
Тем не менее чувство неловкости, внезапно пробужденное именем Марджори, не должно помешать мне прийти на помощь другой Марджори, чья жизнь находится в опасности... Если, конечно, это не одна и та же Марджори... Если, конечно, этот звонок не адресован мне самому... Всемогущая шайка гангстеров не спускает с меня глаз; им известно, что каждое утро я совершаю пробежку по этой улице; возможно, они следят за мной в подзорную трубу с наблюдательного пункта на ближайшем холме; когда я пробегаю мимо пустующего дома, они звонят по телефону, звонят мне, потому что знают о том дурацком случае с Марджори у меня дома, и шантажируют меня...
Незаметно для себя я оказался у входа в студенческий кампус; как был — в тренировочном костюме и кроссовках; я даже не подумал забежать домой, переодеться и взять учебники. Что делать? Бегу по кампусу; навстречу, через лужайку, идут гурьбой студентки — спешат на мою лекцию и снова одаривают меня невыносимой усмешкой.
Останавливаю Лорну Клиффорд и, продолжая бег на месте, спрашиваю:
— Где Стаббс?
В ответ Клиффорд только хлопает глазами:
— Марджори? Ее дня два уж нет. А что?
Я уже далеко. Выбегаю из кампуса. Несусь по Гросвенор-авеню, затем по Седар-стрит и Мапл-роуд. Еле перевожу дыхание, не чувствую земли под ногами, а заодно и легких в груди. Вот и Хиллсайд-драйв. Одиннадцать, пятнадцать, двадцать семь, пятьдесят один; хорошо еще, что нумерация домов идет не по порядку, а через десяток. Вот наконец и 115. Дверь нараспашку; вбегаю наверх по лестнице, врываюсь в затемненную комнату. С кляпом во рту Марджори привязана к дивану. Распутываю веревки. Ее рвет. Она смотрит на меня с презрением и процеживает:
— Ублюдок.
Глава VII
Ты сидишь за столиком в кафе, читаешь роман Сайласа Флэннери, взятый у господина Каведаньи, и поджидаешь Людмилу. Двоякое ожидание: с одной стороны, ты ждешь развития сюжета, с другой — читательницу, опаздывающую к назначенному времени. Ты сосредоточенно читаешь, пытаясь перенести ожидание Людмилы в книгу, словно надеешься, что она сойдет к тебе прямо со страниц. Но чтение не идет, роман застопорился на той странице, что у тебя перед глазами, как будто только появление Людмилы может привести в движение цепочку событий.
Тебя окликают. Официант повторяет твое имя, переходя от столика к столику. Вставай, тебя к телефону. Это Людмила?
Это она.
— Я сейчас никак не могу прийти. Потом объясню.
— Слушай: книга у меня! Нет, не та. И не эта. Новая. Ты только послушай...
— Уж не собрался ли ты пересказывать сюжет по телефону?
Погоди-погоди, дай ей договорить.
— Знаешь что — приходи, — говорит Людмила. — Да, ко мне. Я не из дома, но скоро буду. Придешь первым, заходи — ключ под ковриком.
Она живет непритязательно и просто; ключ оставляет под ковриком, доверяет людям, да и брать у нее, поди, нечего. Ты летишь по названному адресу. Нажимаешь на звонок. Безответно. Ее действительно нет. Достаешь ключ. Входишь. На окнах опущены жалюзи. Квартира тонет в полумраке.
Квартира одинокой девушки. Квартира Людмилы. Она живет одна. Ведь именно это ты хочешь выяснить в первую очередь, не так ли? Нет ли где-нибудь примет, указывающих на присутствие в доме мужчины? Или ты предпочитаешь до поры до времени не обращать на это внимания и пребывать в неведении и сомнении? Что-то явно удерживает тебя от излишнего любопытства (ты приподнял жалюзи, но только приподнял). Может, ты чувствуешь, что не вправе злоупотреблять ее доверием и втайне проводить расследование. А может, полагаешь, что тебе заранее известно, как выглядит жилище одинокой девушки, и ты в состоянии не глядя определить его содержимое. Ведь мы живем в единообразном мире, по строго определенным жизненным стандартам: интерьер, обстановка... бытовая электроника — все это выбрано из некоторого числа данных возможностей. Разве по ним догадаешься, какова их владелица на самом деле?
Какая ты, Читательница? Пришла пора этой книге во втором лице обратиться не только к обобщенному мужскому «ты», возможно брату или двойнику двуликого «я», а непосредственно к тебе, появившейся еще во Второй Главе в качестве Третьего Лица, необходимого для того, чтобы роман стал романом, и между Вторым Лицом мужского рода и Третьим Лицом женского рода что-то произошло, обрело форму, утвердилось или разрушилось, следуя взлетам и падениям людских судеб. Или следуя мысленным построениям, через которые мы переживаем людские судьбы. Или следуя мысленным построениям, через которые мы придаем людским судьбам значения, позволяющие их переживать.
До сих пор эта книга внимательно следила за тем, чтобы у Читателя читающего была возможность соединиться с Читателем читаемым; поэтому ему не давали имени, которое автоматически приравняло бы его к Третьему Лицу, к действующему лицу (тебе же как Третьему Лицу обязательно нужно было дать имя — Людмила), но удерживали в абстрактном состоянии местоимений готового к любому определению и действию. Посмотрим, Читательница, сумеет ли книга набросать твой истинный портрет, начиная с рамки — стиснув тебя со всех сторон и наметив очертания твоей фигуры.
Впервые ты явилась Читателю в книжном магазине, возникла, отделившись от книжных полок, словно множество книг непременно предполагает наличие Читательницы. Твой дом — место, где ты читаешь, — может поведать нам о том, какое значение имеют в твоей жизни книги; что это — заслон, который ты выставляешь от внешнего мира, сон, в который погружаешься, как в дурман, или мостик, который перебрасываешь к внешнему миру, занимающему тебя настолько, что ты хотела бы расширить его размеры посредством книг. Чтобы понять это, Читатель знает: первым делом нужно осмотреть кухню.
Кухня — это та часть дома, которая может рассказать о тебе больше всего. Она расскажет, готовишь ли ты дома (пожалуй, готовишь, хотя и не каждый день, но довольно регулярно); готовишь ли для себя одной или для других тоже (чаще для себя, хотя так старательно, как будто и для других тоже; а иногда и для других, хотя так непринужденно, как будто для себя одной); предпочитаешь ли незатейливую пищу или склонна к изысканным блюдам (купленные тобой продукты и кухонная утварь наводят на мысль о тонких, прихотливых рецептах или хотя бы их замыслах; обжорой тебя не назовешь, но перспектива довольствоваться на ужин яичницей из двух яиц нагнала бы на тебя тоску); воспринимаешь ли стояние у кухонной плиты как мучительную необходимость или своего рода удовольствие (крохотная кухонька обустроена так, чтобы все в ней было практично, удобно и необременительно; чтобы не задерживаться там подолгу, но и посидеть сколько надо, если есть желание). Кухонные электроприборы расположились каждый на своем месте, точно домашние животные, чьи заслуги не забываются, но и не преувеличиваются, не возводятся в культ. Среди утвари заметно некоторое излишество (тесаков в форме полумесяца аж целый набор — от большого до маленького, — хотя вполне хватило бы одного) тем не менее декоративное почти неотделимо в ней от полезного, с мелкими уступками в пользу изящного. Кое-что говорят о тебе съестные припасы: несколько видов приправ; одни ты используешь постоянно, другие как бы дополняют коллекцию; то же самое можно сказать о разных сортах горчицы; однако по-настоящему небезучастное или поверхностное отношение к пище подтверждают гирлянды чесночных головок, развешанные в пределах досягаемости. Заглянув в холодильник, ты можешь почерпнуть еще кое-какие ценные данные: на подставке для яиц залежалось одно-единственное яйцо; лимон представлен двумя половинками, одна из которых уже высохла; словом, по части съестного наблюдаются некоторые пробелы. Зато имеется каштановая паста, маслины и баночка каперсов. Ясно, что, запасаясь продуктами, ты отдаешь предпочтение увиденному на прилавках, а не думаешь пополнить истощившиеся или отсутствующие в доме припасы.
После осмотра твоей кухни возникает представление о тебе как о женщине с открытым, общительным характером и ясным умом, чувственной и последовательной, готовой пожертвовать целесообразностью ради фантазии. Может ли кто-нибудь влюбиться в тебя, взглянув лишь на твою кухню? Как знать, пожалуй, Читатель, и без того уже предрасположенный к этому.
Он продолжает осмотр дома, ключи от которого ты ему доверила. Он — это Читатель. Тебя окружает уйма всякой всячины: веера, открытки, флакончики, висящие на стенах ожерелья. И что любопытно, каждый предмет при ближайшем рассмотрении оказывается особенным и в каком-то смысле неожиданным. Твои отношения с вещами носят доверительный, выборочный характер: только те вещи, которые ты воспринимаешь как свои, становятся твоими; это отношения с предметностью вещей, а не с умственным или чувственным представлением о них, меняющимся, едва ты увидишь и коснешься их. Приобщенные к твоей личности, отмеченные твоим обладанием ими, вещи уже не кажутся здесь случайными, они приобретают значимость, подобно частям речи, подобно памяти, сотканной из сигналов и символов. В тебе развито чувство собственника? Достаточных оснований для такого утверждения пока нет. Можно лишь сказать, что ты чувствуешь себя собственницей по отношению к самой себе: ты привязана к знакам, в которых усматриваешь что-то свое, боясь утратить себя вместе с ними.
В углу кучно висят фотографии в рамках. Чьи они? Твои — в разном возрасте; многих других людей — мужчин и женщин; некоторые снимки совсем старые, наверное, из семейного альбома; но главное, что в совокупности они не столько напоминают об определенных людях, сколько составляют некий монтаж жизненных пластов. Рамки в цветистом стиле девятнадцатого века не похожи одна на другую: серебряные, медные, эмалевые, черепаховые, кожаные, из резного дерева; с одной стороны, они как бы намеренно воздают должное мгновениям прожитой жизни; с другой—образуют коллекцию рамок, а фотографии лишь заполняют их; в иные вставлены газетные вырезки, старые, неразборчивые письма; иные и вовсе пусты.
Больше на стене ничего не висит; нет возле нее и никакой мебели. И так во всей квартире: то голые, то перегруженные стены; знаки словно специально прописаны мелким почерком и опоясаны пустотой, где можно перевести дух и успокоиться.
Мебель, статуэтки и прочие безделушки тоже стоят как попало. Ты пытаешься упорядочить их (в твоем распоряжении ограниченное пространство; однако использовали его с таким расчетом, чтобы оно казалось гораздо шире, чем есть на самом деле), но порядок видится тебе не в упрощенном наложении окружающих предметов, а в их сочетании между собой.
Так какая же ты, собранная или рассеянная? На прямые вопросы твой дом не отвечает ни да, ни нет. Собранность, если не сказать взыскательность, в тебе, несомненно, присутствует, но на деле она ни в чем не выражается. Видно, домом ты занимаешься время от времени, когда есть силы и настроение.
Угрюмая ты или веселая? Твой дом мудро воспользовался минутами твоего ликования, чтобы с готовностью принять тебя в минуты уныния.
Ты и впрямь такая гостеприимная, или тебе все безразлично и ты с легкостью впускаешь к себе первого встречного? Читатель подыскивает укромный уголок, чтобы засесть за чтение, не вторгаясь в пространство, уготованное тебе одной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34