Обо всем этом я не имел ни малейшего понятия, а природная строгость, сдержанность, суровость и то безграничное уважение, какое мне внушал отец, не позволяли мне прямо обратиться к нему с такими вопросами. Я принужден был пользоваться представлявшимися мне случаями, чтобы косвенно дать ему заметить, как сильно я желал бы узнать все эти вещи. Но всякий раз я наталкивался или просто на утвердительный кивок, или на лаконичное отрицание односложным словом, или же на явно уклончивый ответ.
Если я решался спросить его: «Ведь это пуля так избороздила ваш лоб, отец?», он отвечал: «Да». И на этом наш разговор кончался. Когда мы говорили с ним об Индии, Египте, Испании или какой-либо другой стране, я спешил спросить: «Вы, вероятно, воевали в этих краях, отец?» Он отвечал на это: «Нет». И я снова оставался при том же, что и раньше, то есть в полном неведении, что делал и как жил мой отец до того времени, когда мы поселились в Сант-Эногате.
Но что я сознавал, так сказать, инстинктивно, не будучи даже в силах объяснить себе этого, так это то, что отец мой и по манере, и по воспитанию, и по уходу за своей наружностью, несмотря на самую простую и грубую одежду, и при наших простых и скромных условиях жизни, сильно отличался от людей той среды, которая окружала нас. Кроме того, судя по его выговору, я мог предположить, что он южанин. И вот этими-то смутными сведениями и ограничивалось все то, что я знал о своем отце.
Однажды вечером, в конце ноября 1828 года, мы, как всегда, были одни с отцом вот в этой самой гостиной, где я теперь сижу с вами. Мы сидели у очага и грелись перед отходом ко сну.
Ночь была темная и страшно холодная. В продолжение целого дня дул сильнейший ветер, поднималась такая буря, что мы не могли даже выйти в море весь этот день. Часы эти, что вы видите здесь, только что пробили восемь, когда кто-то несколько раз громко постучал в дверь.
— Кой черт может явиться сюда в такое время?! — пробормотал отец, а я между тем встал и пошел ото-двинуть засовы, которыми мы уже заложили двери на ночь.
Отперев дверь, я смутно различил во мраке фигуру рослого человека с каким-то грузом за плечами.
— Если не ошибаюсь, здесь живет капитан Ансельм Жордас? — спросил меня чей-то совершенно незнакомый мне голос.
Я отвечал утвердительно и впустил незнакомца в дом. Тогда, при свете свечи, которую я поставил в кухне на стол, я увидел, что вошедший был бравый матрос лет сорока; за спиной у него был довольно большой тюк, обернутый морским брезентом. Войдя в сени и грузно волоча свои громадные ноги в тяжелых грязных сапогах, он осторожно спустил свой тюк на пол и с минуту стоял в нерешимости, не зная, что делать и как ему быть. В этот момент отец мой показался на пороге кухни.
— Я — капитан Ансельм Жордас, — проговорил он матросу, — что вы имеете сказать?
— Вы — капитан Ансельм Жордас? — повторил матрос, прикладывая руку к шапке как это делается на судах, когда моряки здороваются между собой. — Если так, то мне остается только бросить якорь!..
— Я только что прибыл из Нового Орлеана, капитан, и мне поручено доставить и вручить вам этот ящик. Тот статский господин, что дал мне это поручение, уплатил мне десять пиастров, в виде задатка, и, кроме того, сообщил, что и вы в свою очередь уплатите мне столько же…
С этими словами он достал из своего объемистого брезентового мешка довольно большой деревянный ящик.
— Я знаю, что тут находится, в этом ящике, — продолжал таинственным тоном матрос. — Тот статский, который вручил мне этот предмет, прежде чем запаковать ящик, сказал, что это просто маленькая модель судна с полной оснасткой, весьма недурно исполненная, могу сказать по чести!.. Однако, не в обиду вам будет сказано, капитан, а нелегко мне было разыскать вас здесь!.. В этой стране темно, как в яме… Впрочем, надо вам сказать, что земля вообще совсем не по моей части!.. Право, я лучше умею брать рифы, чем отыскивать дорогу в поле — на суше…
За все это время отец мой еще не промолвил ни слова. Он только внимательно рассматривал матроса, между тем как тот, ничего не замечая, распаковывал свою кладь, болтая без умолку. Но тут отец прервал его.
— То лицо, которое вручило вам этот ящик, ничего не приказало передать вам мне на словах? — спросил он.
— Ах, да!.. И в самом деле!.. Простите, не извольте гневаться, капитан, — воскликнул матрос, — мне, конечно, следовало с того начать, но у меня как-то из головы вон… Ведь не спроси вы, я бы, пожалуй, и совсем забыл, — продолжал он, — так вот, тот самый статский, в Новом Орлеане, сказал мне, чтобы я явился к вам, к капитану Ансельму Жордасу, в Сант-Эногате, близ Сан-Мало, и сообщил вам, передавая ящик в собственные руки: «Белюш и Баратария!»
Взгляд мой в этот момент случайно упал на лицо моего отца, как нарочно, ярко освещенное свечою, которую я теперь держал в руке, чтобы светить матросу, возившемуся с распаковкой ящика. И я увидел, что отец вдруг побледнел, затем побагровел и как-то разом изменился в лице. Вслед затем, сделав два-три шага по направлению к матросу, он дружески хлопнул его по плечу.
— Что же ты сразу не сказал мне этого? — воскликнул он. — Добро пожаловать в мой дом, товарищ! Ты получишь и свои десять пиастров, да еще сверх того хороший ужин с добрым стаканом водки, не говоря уже о постели на ночь, если ты только того пожелаешь. Нарцисс, займись-ка ты этим славным парнем, пока я здесь займусь раскупоркой этого ящика, что он нам принес! — добавил отец, обращаясь ко мне.
Я поспешил исполнить приказание отца и ввел матроса в кухню, а мой отец тем временем возился с ящиком, который поднял на руки и внес в гостиную с видимым нетерпением увидеть то, что он содержит.
Войдя в гостиную, он плотно запер за собой дверь, но минуту спустя явился на кухню за молотком и клещами, которые были ему необходимы, чтобы вскрыть ящик, плотно заколоченный гвоздями.
При этом он сказал мне: «Подложи охапку дровец в огонь да откупори бутылку старой тафии. Я приду сюда выпить с этим славным парнем, а ты, между тем, хорошенько накорми его!»
Стараясь как можно лучше исполнить приказания отца, я разговорился с нашим нежданным гостем.
— Вы сами родом француз? — спросил я.
— Я — с реки Динан! — отвечал тот, — но вот уже двадцать два года, не был там, и, право, не знаю, много ли знакомых застану, доведись мне попасть туда снова.
— Вы плаваете на «купце»?
— Да, на «купце», вот уже десять лет, а до того служил в казенном флоте.
— Теперь вы прямо из Нового Орлеана?
— Прямо — будет, пожалуй, не совсем верно. Мы приставали в Тампико, в Вера-Крусе, Нью-Йорке и в Лиссабоне прежде, чем вошли в Гавр. Но все это мы сделали в очень короткое время, в какие-нибудь пять месяцев и даже того меньше.
— И вы теперь думаете опять вернуться в Гавр?
— По совести сказать, я еще сам не знаю, это будет зависеть… Я сперва побываю дома да посмотрю, остался ли кто-нибудь из моей семьи в живых, а тогда решу, пойти ли снова в море или остаться на мели. Уж начинает и надоедать, после того, как проплаваешь целых двадцать два года!..
Все это он говорил так просто, тщательно отрезая своим ножом пласты соленого сала на глиняной тарелке, и делая эту хитрую операцию самым кончиком ножа, который достал из кармана и который был вместе с тем привязан художественно сплетенной веревкой к поясу его брюк.
Мы разговаривали таким образом уже минут двадцать, и гость наш закончил уже свой ужин, когда мой отец вошел в кухню.
Я заметил при этом, что он имел какой-то озабоченный и как бы огорченный вид. Тем не менее он захотел выпить и чокнуться с матросом, которому вручил не десять пиастров, а десять луидоров. Бедняга не верил своим глазам.
— Спасибо! Большое спасибо, капитан! — повторял он, машинально дергая себя за черную прядь или лоскуток, выбивавшийся из его шапки.
Несмотря на наше настояние, чтобы он остался переночевать, он не согласился воспользоваться нашим гостеприимством и предпочел вернуться в Сан-Мало. Он сказал нам, что его товарищ поджидает его в лодке, в бухте Динар и станет беспокоиться о нем, если он не вернется. Матрос распростился с нами и ушел.
Вскоре мы услыхали доносившуюся до нас с большой дороги старинную песню моряков, которую он пел во все горло.
Заложив за ним на запоры дверь, я вернулся в нашу гостиную и здесь застал своего отца, погруженного в глубокую задумчивость. Перед ним на столе стояло это самое маленькое судно, которое висит теперь, как вы видите, там, под потолком. В его киле есть секретный ящичек, я сейчас покажу вам его…
С этими словами капитан Жордас влез на стул с ловкостью и проворством молодого человека, снял с крючка маленькую модель судна и, нажав потайную пружину, скрытую под маленьким медным гвоздичком, показал мне секретный ящик.
— Смотри!.. ведь этот лоскуток бумаги и теперь еще здесь! — продолжал он, достав из тайничка маленький пожелтевший сверточек, величиной с обыкновенную сигаретку.
Он развернул эту записку, весьма похожую на визитную карточку, и показал ее мне.
— Мой отец молча открыл этот ящичек, достал из него эту бумажку, — продолжал капитан Жордас, — и передал ее мне, как только я подошел к нему, вот точно так, как я теперь передаю ее вам. Я прочел на ней эти три строки, которые вы и сейчас можете прочитать над вензелем С.
«Приезжай, ты мне нужен. Место свидания пятнадцатое мая 1827 года в девять часов вечера на середине Военного Плаца».
С.»
То, что я прочел в этой записке, конечно, ничего не говорило мне. Я поднял глаза и взглянул на отца, как бы безмолвно прося его разъяснить мне эту загадку.
— Это значит, — сказал он мне без всяких дальнейших пояснений, — что завтра утром с рассветом мы отправимся в Америку. Свяжи свои пожитки и иди — выспись хорошенько. Ключи от дома мы оставим у отца Ладенека…
ГЛАВА II. Продолжение рассказа капитана
Вы можете себе представить, с какой радостью я встретил эту весть о предстоящем дальнем путешествии.
Вспомните только, что мне тогда только что минуло восемнадцать лет, и что я до того времени не выезжал за пределы залива Сан-Мало… И вдруг ехать в Америку, да еще вместе с моим отцом, с которым мне так трудно и тяжело было бы расставаться в случае, если бы это стало необходимым! Да, это было положительно самым полным осуществлением моей любимейшей мечты! В одну минуту я собрал все свои необходимые пожитки и, хотя лег в постель, как мне приказывал отец, но положительно не мог сомкнуть глаз, — так меня волновала перспектива этого путешествия, этого столь неожиданного и внезапного отъезда. Во-первых, я видел себя наконец вступающим настоящим образом на путь моряка, о котором всегда мечтал и к которому всегда стремился. Кроме того, я предчувствовал в этом сообщении, сделанном мне отцом, как бы смутное обещание неизбежных сведений о нем самом и его прежней жизни.
Вероятно, он до настоящего времени считал меня еще слишком юным, чтобы посвящать меня во все свои дела, но теперь я надеялся, что он ознакомит меня с ними. Мне казалось, что это простое движение, которым он, не говоря ни слова, передал мне для прочтения записку, находившуюся в потайном ящичке маленькой модели, делало меня взрослым человеком, мужчиной.
Но каковы были эти секретные дела моего отца, к которым он, очевидно, был причастен, дела, требовавшие такого странного и столь необычайного способа корреспонденции? Этот вопрос даже не приходил мне в голову, тем более, что теперь я был уже почти уверен, что в самом непродолжительном времени узнаю все это в точности.
Одно, что я мог сказать и тогда уже с полной уверенностью, потому что слишком хорошо знал отца как человека, — так это то, что мне не следовало иметь ни малейшей тени подозрения в том, что дела отца, каковы бы они ни были, во всяком случае были дела вполне чистые, и если он считал нужным почему-либо скрывать их и окружать тайной, то, вероятно, имел на то свои вполне уважительные причины.
В семь часов следующего утра, крепко заперев все ставни и двери в нашем маленьком доме и отдав ключи от него нашему другу, отцу Ладенеку, мы пешком направились с отцом в Динар, неся за спиной свои холщовые мешки с необходимыми пожитками. В восемь часов утра небольшая лодочка высадила нас в Сан-Мало, а в десять мы уже заняли свои места на империале дилижанса, отправлявшегося в Гавр, куда и прибыли два дня спустя после нашего отъезда.
В то время Гавр не был еще таким громадным портом, как теперь, но и тогда уже имел большое значение: там можно было встретить флаги всех стран, и не проходило месяца, чтобы здесь нельзя было найти возможности переправиться прямым путем в любую часть света, в любой уголок божьего мира. А потому мы полагали, что нам придется прождать не более семи-восьми суток, чтобы найти судно, отправляющееся в Новый Орлеан. Однако, хотя этот город, как я не без основания полагал и затем вскоре имел даже случай удостовериться, был настоящей целью нашего путешествия, но отец мой почему-то предпочел добраться до него не прямым, а окольным путем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Если я решался спросить его: «Ведь это пуля так избороздила ваш лоб, отец?», он отвечал: «Да». И на этом наш разговор кончался. Когда мы говорили с ним об Индии, Египте, Испании или какой-либо другой стране, я спешил спросить: «Вы, вероятно, воевали в этих краях, отец?» Он отвечал на это: «Нет». И я снова оставался при том же, что и раньше, то есть в полном неведении, что делал и как жил мой отец до того времени, когда мы поселились в Сант-Эногате.
Но что я сознавал, так сказать, инстинктивно, не будучи даже в силах объяснить себе этого, так это то, что отец мой и по манере, и по воспитанию, и по уходу за своей наружностью, несмотря на самую простую и грубую одежду, и при наших простых и скромных условиях жизни, сильно отличался от людей той среды, которая окружала нас. Кроме того, судя по его выговору, я мог предположить, что он южанин. И вот этими-то смутными сведениями и ограничивалось все то, что я знал о своем отце.
Однажды вечером, в конце ноября 1828 года, мы, как всегда, были одни с отцом вот в этой самой гостиной, где я теперь сижу с вами. Мы сидели у очага и грелись перед отходом ко сну.
Ночь была темная и страшно холодная. В продолжение целого дня дул сильнейший ветер, поднималась такая буря, что мы не могли даже выйти в море весь этот день. Часы эти, что вы видите здесь, только что пробили восемь, когда кто-то несколько раз громко постучал в дверь.
— Кой черт может явиться сюда в такое время?! — пробормотал отец, а я между тем встал и пошел ото-двинуть засовы, которыми мы уже заложили двери на ночь.
Отперев дверь, я смутно различил во мраке фигуру рослого человека с каким-то грузом за плечами.
— Если не ошибаюсь, здесь живет капитан Ансельм Жордас? — спросил меня чей-то совершенно незнакомый мне голос.
Я отвечал утвердительно и впустил незнакомца в дом. Тогда, при свете свечи, которую я поставил в кухне на стол, я увидел, что вошедший был бравый матрос лет сорока; за спиной у него был довольно большой тюк, обернутый морским брезентом. Войдя в сени и грузно волоча свои громадные ноги в тяжелых грязных сапогах, он осторожно спустил свой тюк на пол и с минуту стоял в нерешимости, не зная, что делать и как ему быть. В этот момент отец мой показался на пороге кухни.
— Я — капитан Ансельм Жордас, — проговорил он матросу, — что вы имеете сказать?
— Вы — капитан Ансельм Жордас? — повторил матрос, прикладывая руку к шапке как это делается на судах, когда моряки здороваются между собой. — Если так, то мне остается только бросить якорь!..
— Я только что прибыл из Нового Орлеана, капитан, и мне поручено доставить и вручить вам этот ящик. Тот статский господин, что дал мне это поручение, уплатил мне десять пиастров, в виде задатка, и, кроме того, сообщил, что и вы в свою очередь уплатите мне столько же…
С этими словами он достал из своего объемистого брезентового мешка довольно большой деревянный ящик.
— Я знаю, что тут находится, в этом ящике, — продолжал таинственным тоном матрос. — Тот статский, который вручил мне этот предмет, прежде чем запаковать ящик, сказал, что это просто маленькая модель судна с полной оснасткой, весьма недурно исполненная, могу сказать по чести!.. Однако, не в обиду вам будет сказано, капитан, а нелегко мне было разыскать вас здесь!.. В этой стране темно, как в яме… Впрочем, надо вам сказать, что земля вообще совсем не по моей части!.. Право, я лучше умею брать рифы, чем отыскивать дорогу в поле — на суше…
За все это время отец мой еще не промолвил ни слова. Он только внимательно рассматривал матроса, между тем как тот, ничего не замечая, распаковывал свою кладь, болтая без умолку. Но тут отец прервал его.
— То лицо, которое вручило вам этот ящик, ничего не приказало передать вам мне на словах? — спросил он.
— Ах, да!.. И в самом деле!.. Простите, не извольте гневаться, капитан, — воскликнул матрос, — мне, конечно, следовало с того начать, но у меня как-то из головы вон… Ведь не спроси вы, я бы, пожалуй, и совсем забыл, — продолжал он, — так вот, тот самый статский, в Новом Орлеане, сказал мне, чтобы я явился к вам, к капитану Ансельму Жордасу, в Сант-Эногате, близ Сан-Мало, и сообщил вам, передавая ящик в собственные руки: «Белюш и Баратария!»
Взгляд мой в этот момент случайно упал на лицо моего отца, как нарочно, ярко освещенное свечою, которую я теперь держал в руке, чтобы светить матросу, возившемуся с распаковкой ящика. И я увидел, что отец вдруг побледнел, затем побагровел и как-то разом изменился в лице. Вслед затем, сделав два-три шага по направлению к матросу, он дружески хлопнул его по плечу.
— Что же ты сразу не сказал мне этого? — воскликнул он. — Добро пожаловать в мой дом, товарищ! Ты получишь и свои десять пиастров, да еще сверх того хороший ужин с добрым стаканом водки, не говоря уже о постели на ночь, если ты только того пожелаешь. Нарцисс, займись-ка ты этим славным парнем, пока я здесь займусь раскупоркой этого ящика, что он нам принес! — добавил отец, обращаясь ко мне.
Я поспешил исполнить приказание отца и ввел матроса в кухню, а мой отец тем временем возился с ящиком, который поднял на руки и внес в гостиную с видимым нетерпением увидеть то, что он содержит.
Войдя в гостиную, он плотно запер за собой дверь, но минуту спустя явился на кухню за молотком и клещами, которые были ему необходимы, чтобы вскрыть ящик, плотно заколоченный гвоздями.
При этом он сказал мне: «Подложи охапку дровец в огонь да откупори бутылку старой тафии. Я приду сюда выпить с этим славным парнем, а ты, между тем, хорошенько накорми его!»
Стараясь как можно лучше исполнить приказания отца, я разговорился с нашим нежданным гостем.
— Вы сами родом француз? — спросил я.
— Я — с реки Динан! — отвечал тот, — но вот уже двадцать два года, не был там, и, право, не знаю, много ли знакомых застану, доведись мне попасть туда снова.
— Вы плаваете на «купце»?
— Да, на «купце», вот уже десять лет, а до того служил в казенном флоте.
— Теперь вы прямо из Нового Орлеана?
— Прямо — будет, пожалуй, не совсем верно. Мы приставали в Тампико, в Вера-Крусе, Нью-Йорке и в Лиссабоне прежде, чем вошли в Гавр. Но все это мы сделали в очень короткое время, в какие-нибудь пять месяцев и даже того меньше.
— И вы теперь думаете опять вернуться в Гавр?
— По совести сказать, я еще сам не знаю, это будет зависеть… Я сперва побываю дома да посмотрю, остался ли кто-нибудь из моей семьи в живых, а тогда решу, пойти ли снова в море или остаться на мели. Уж начинает и надоедать, после того, как проплаваешь целых двадцать два года!..
Все это он говорил так просто, тщательно отрезая своим ножом пласты соленого сала на глиняной тарелке, и делая эту хитрую операцию самым кончиком ножа, который достал из кармана и который был вместе с тем привязан художественно сплетенной веревкой к поясу его брюк.
Мы разговаривали таким образом уже минут двадцать, и гость наш закончил уже свой ужин, когда мой отец вошел в кухню.
Я заметил при этом, что он имел какой-то озабоченный и как бы огорченный вид. Тем не менее он захотел выпить и чокнуться с матросом, которому вручил не десять пиастров, а десять луидоров. Бедняга не верил своим глазам.
— Спасибо! Большое спасибо, капитан! — повторял он, машинально дергая себя за черную прядь или лоскуток, выбивавшийся из его шапки.
Несмотря на наше настояние, чтобы он остался переночевать, он не согласился воспользоваться нашим гостеприимством и предпочел вернуться в Сан-Мало. Он сказал нам, что его товарищ поджидает его в лодке, в бухте Динар и станет беспокоиться о нем, если он не вернется. Матрос распростился с нами и ушел.
Вскоре мы услыхали доносившуюся до нас с большой дороги старинную песню моряков, которую он пел во все горло.
Заложив за ним на запоры дверь, я вернулся в нашу гостиную и здесь застал своего отца, погруженного в глубокую задумчивость. Перед ним на столе стояло это самое маленькое судно, которое висит теперь, как вы видите, там, под потолком. В его киле есть секретный ящичек, я сейчас покажу вам его…
С этими словами капитан Жордас влез на стул с ловкостью и проворством молодого человека, снял с крючка маленькую модель судна и, нажав потайную пружину, скрытую под маленьким медным гвоздичком, показал мне секретный ящик.
— Смотри!.. ведь этот лоскуток бумаги и теперь еще здесь! — продолжал он, достав из тайничка маленький пожелтевший сверточек, величиной с обыкновенную сигаретку.
Он развернул эту записку, весьма похожую на визитную карточку, и показал ее мне.
— Мой отец молча открыл этот ящичек, достал из него эту бумажку, — продолжал капитан Жордас, — и передал ее мне, как только я подошел к нему, вот точно так, как я теперь передаю ее вам. Я прочел на ней эти три строки, которые вы и сейчас можете прочитать над вензелем С.
«Приезжай, ты мне нужен. Место свидания пятнадцатое мая 1827 года в девять часов вечера на середине Военного Плаца».
С.»
То, что я прочел в этой записке, конечно, ничего не говорило мне. Я поднял глаза и взглянул на отца, как бы безмолвно прося его разъяснить мне эту загадку.
— Это значит, — сказал он мне без всяких дальнейших пояснений, — что завтра утром с рассветом мы отправимся в Америку. Свяжи свои пожитки и иди — выспись хорошенько. Ключи от дома мы оставим у отца Ладенека…
ГЛАВА II. Продолжение рассказа капитана
Вы можете себе представить, с какой радостью я встретил эту весть о предстоящем дальнем путешествии.
Вспомните только, что мне тогда только что минуло восемнадцать лет, и что я до того времени не выезжал за пределы залива Сан-Мало… И вдруг ехать в Америку, да еще вместе с моим отцом, с которым мне так трудно и тяжело было бы расставаться в случае, если бы это стало необходимым! Да, это было положительно самым полным осуществлением моей любимейшей мечты! В одну минуту я собрал все свои необходимые пожитки и, хотя лег в постель, как мне приказывал отец, но положительно не мог сомкнуть глаз, — так меня волновала перспектива этого путешествия, этого столь неожиданного и внезапного отъезда. Во-первых, я видел себя наконец вступающим настоящим образом на путь моряка, о котором всегда мечтал и к которому всегда стремился. Кроме того, я предчувствовал в этом сообщении, сделанном мне отцом, как бы смутное обещание неизбежных сведений о нем самом и его прежней жизни.
Вероятно, он до настоящего времени считал меня еще слишком юным, чтобы посвящать меня во все свои дела, но теперь я надеялся, что он ознакомит меня с ними. Мне казалось, что это простое движение, которым он, не говоря ни слова, передал мне для прочтения записку, находившуюся в потайном ящичке маленькой модели, делало меня взрослым человеком, мужчиной.
Но каковы были эти секретные дела моего отца, к которым он, очевидно, был причастен, дела, требовавшие такого странного и столь необычайного способа корреспонденции? Этот вопрос даже не приходил мне в голову, тем более, что теперь я был уже почти уверен, что в самом непродолжительном времени узнаю все это в точности.
Одно, что я мог сказать и тогда уже с полной уверенностью, потому что слишком хорошо знал отца как человека, — так это то, что мне не следовало иметь ни малейшей тени подозрения в том, что дела отца, каковы бы они ни были, во всяком случае были дела вполне чистые, и если он считал нужным почему-либо скрывать их и окружать тайной, то, вероятно, имел на то свои вполне уважительные причины.
В семь часов следующего утра, крепко заперев все ставни и двери в нашем маленьком доме и отдав ключи от него нашему другу, отцу Ладенеку, мы пешком направились с отцом в Динар, неся за спиной свои холщовые мешки с необходимыми пожитками. В восемь часов утра небольшая лодочка высадила нас в Сан-Мало, а в десять мы уже заняли свои места на империале дилижанса, отправлявшегося в Гавр, куда и прибыли два дня спустя после нашего отъезда.
В то время Гавр не был еще таким громадным портом, как теперь, но и тогда уже имел большое значение: там можно было встретить флаги всех стран, и не проходило месяца, чтобы здесь нельзя было найти возможности переправиться прямым путем в любую часть света, в любой уголок божьего мира. А потому мы полагали, что нам придется прождать не более семи-восьми суток, чтобы найти судно, отправляющееся в Новый Орлеан. Однако, хотя этот город, как я не без основания полагал и затем вскоре имел даже случай удостовериться, был настоящей целью нашего путешествия, но отец мой почему-то предпочел добраться до него не прямым, а окольным путем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37