Значит ли это, что вся вереница политических лидеров, восходящих к власти и сменяющих друг друга на ее вершине, — всего лишь толпа вероломных обманщиков и хитрецов? Думать так значило бы впадать в ошибку не меньшую, чем идеализация этих людей.
В большинстве случаев деятелями этими управляют механизмы куда более мощные, чем добрая или злая воля каждого из них в отдельности.
В свое время демократия возникла как метод самоуправления небольшой общины-полиса. Уже тогда Аристотель писал, что демократия возможна, только если численность полиса не превышает 4050 человек. Жесткие рамки этой цифры, очевидно, условны. Но обитатель полиса, безусловно, без труда мог быть в курсе дел своей общины и, следовательно, мог ответственно высказывать свое мнение и участвовать в управлении. Метод управления, эффективный в условиях малой системы, вовсе не обязательно столь же успешен в системе, в сотни, тысячи и десятки тысяч раз превышающей ее по своим масштабам.
Говоря о современном западном обществе и имея в виду неизбежный дефицит компетентности рядовых граждан, известный политический обозреватель Уолтер Липпман вынужден был констатировать: «При демократической системе народ обрел власть, которой не способен пользоваться».
Эту же мысль — об иллюзорности прямой демократии — хорошо выразил Бернард Шоу. «Народ не может управлять, — писал он, — это физически невозможно. Каждый гражданин не может быть правителем, так же как каждый из мальчишек не может стать машинистом паровоза или главарем пиратов. Нация премьер-министров или диктаторов — это такой же абсурд, как армия, состоящая из фельдмаршалов. Правление при помощи всего народа не существует и никогда не сможет существовать на деле; это лозунг, которым демагоги дурачат нас, чтобы мы за них голосовали».
Парадоксальность этой ситуации стала понятна достаточно рано. Это-то и вызвало переход от прямой демократии (которая и является собственно демократией) к представительной демократии, то есть к передаче власти из рук народа в руки его выборных представителей.
Когда говорят, что выборные политические лидеры выражают (или должны выражать) волю народа, имеется в виду воля большинства. Но социальная дробность современного западного общества, множественность противоречивых интересов зачастую делают вообще невозможным вычленение такого понятия, как «большинство». Плюрализм ведет к тому, что «большинство» исчезает • — каждая группа интересов оказывается «в меньшинстве». В этих условиях любое решение, принимаемое политическим лидером, не устраивает многие группы и подвергается критике. То, что критика эта ведется с разных, порой диаметрально противоположных позиций, не меняет самой сути ситуации.
В плюралистическом мире, где каждая группа находится в меньшинстве по отношению к остальному обществу, правительство само оказывается порой одной из таких «групп меньшинства». Вполне логично, что правительственная группа, как и остальные, руководствуется в своих действиях собственными интересами и целями. Как пишет американский исследователь Г. Хиршфельд, «забота о процветании народа лежит вне интересов класса лидеров».
В отличие от лидера авторитарного или монархического толка демократический лидер выдает вексель в том, что, придя к власти, он будет творить волю народа. Но, достигнув цели, к которой так стремился, он чаще всего обнаруживает свое бессилие сделать то, что обещал. Либо разброс интересов разных групп оказывается столь широк, что не поддается «интеграции», то есть принять решение, которое устраивало бы всех или хотя бы большинство, оказывается невозможным. Либо, когда такое мнение большинства есть, выполнение его опасно для самого правителя и незыблемости его власти. А это аргумент, решающий для любого правителя, демократического в том числе.
И нужно было пройти и испытать все это на собственном жизненном опыте, чтобы заметить не без иронии, как сделал это однажды Уинстон Черчилль: «Демократия — наихудшая форма правления, кроме всех других форм, к которым люди уже обращались время от времени». (Виртуоз политических действий, каждое из которых имело неоднозначный смысл, Черчилль не терял этого качества и в своих высказываниях.)

II. НАД ОБЛАКАМИ
1. Пределы власти
Великий человек — всегда народное бедствие.
Китайская пословица

Римский император Калигула позволял себе поступки, из-за которых многие считали его безумным. В цирке в самую сильную жару он приказывал вдруг убрать полотняный навес над зрителями и запрещал выпускать кого-либо. И десятки тысяч долгие часы сидели на раскаленных трибунах, покорно снося эту пытку.
Когда императору надоедала эта игра, он разрешал опять натянуть тенты.
В других случаях, точно так же без малейшего повода, он вдруг учинял казни или принимался разбрасывать деньги с балкона. Или приказывал закрыть склады с государственным хлебом, обрекая народ на голод. И только когда страдания и голод достигали той черты, которую, очевидно, намечал себе император, он разрешал открыть склады и возобновить выдачу хлеба.
Все эти поступки не имели ни иного повода, ни иной причины, кроме одной — так желал император.
Тем же, кто осмеливался увещевать его, он отвечал своей любимой фразой:
— Не забывай, что я могу сделать что угодно и . с кем угодно!
Это чувство уверенности в полнейшем исполнении любого своего желания вызывало искушение найти, нащупать где-то последний рубеж возможного, запретный и манящий край того, что дозволено. Видя, что черта эта отодвигается все дальше и дальше, владыки начинали испытывать нечто вроде азарта в своем желании коснуться ее, достичь предела власти. Тогда-то и появлялся правитель вроде Калигулы, со всеми его безумствами, прихотями и чудовищными капризами.
— Никто из прежних принцепсов, — признался однажды Нерон, — не знал, сколь много может он себе позволить.
Кому еще из владык могло прийти в голову сжечь свою столицу, как это сделал Нерон? Обходя город, его люди смоляными факелами и горящей паклей поджигали дома. Многие видели это, но никто не осмелился схватить поджигателей или хотя бы помешать им. «Шесть дней и семь ночей свирепствовало бедствие, — писал историк тех лет, — а народ искал убежища в каменных памятниках и склепах».
Так, проводя дни свои в казнях, оргиях, среди пожаров, четырнадцать лет тщетно искал Нерон ту черту, которая отметила бы пределы его власти.
Но если другие владыки решались лишь на то, чтобы подвергать испытанию преданность своих приближенных или долготерпение народа, то император Домициан бросил вызов куда более страшный. Он вздумал испытать, может ли его власть оказаться сильнее воли богов и одолеть веление судьбы.
Император призвал к себе астролога Асклетариона и задал ему вопрос: какая участь ожидает его, астролога? Тот ответил, что его вскоре разорвут собаки. Тогда Домициан рассмеялся и приказал страже тотчас же убить Асклетариона. Довольный, что ему удалось изменить предначертанное судьбой, император в тот же день за трапезой поведал друзьям о своем торжестве. Все принялись наперебой восхищаться императором, его находчивостью и смелостью. Только мимический актер Латин, возлежавший вместе с другими, не разделял общего восторга. Это заметил Домициан.
— Когда я шел сюда, — заговорил актер, почувствовав на себе тяжелый взгляд императора, — я проходил мимо площади, где сжигают мертвых. Как раз передо мной туда принесли астролога. Его положили на костер, но сильный ветер погасил пламя. И тогда я увидел, как стая бродячих собак рвала полусожженный труп.
Так повествует об этом эпизоде Светоний. Неизвестно, о чем подумал император, почувствовав, возможно, впервые нечто, противостоящее его воле.
Другое начало, столь же неодолимое, как и судьба, — время. Но тем сильнее соблазн противоборства с ним. Можно ли изменить прошлое по своему произволу и воле? Не один правитель в той или иной мере пытался совершить это. Но никто не заходил так далеко, как египетский фараон Рамсес II и китайский император Цинь Шихуанди.
…Никто из потомков не должен и помыслить, будто до него, до Рамсеса Великого, совершалось нечто значительное и достойное внимания. Время начинается с него, все, что было раньше, должно быть перечеркнуто и забыто, а еще лучше — приписано ему, Рамсесу. И вот искусные каменотесы на стенах всех храмов, всех дворцов и зданий, даже воздвигнутых задолго до того, как появился на свет их теперешний повелитель, выбивают надписи, гласящие, что все это было построено при нем, при Рамсесе, его благосклонностью и заботами.
Цинь Шихуанди также решил, что история страны, история мира должна начинаться с него. Даже императоры, которым предстояло унаследовать власть после него, не должны были иметь своих имен, а только номера: «второй», «третий» и т. д. Все архивы, все древние акты и летописи, созданные до него, волею императора были преданы огню. Те, кто осмелился возражать против этого, были брошены в ямы и забиты камнями. Там, где были они захоронены, император приказал развести дыни для своего стола.
Однако из всего, что давала абсолютная власть ее обладателю, самым упоительным всегда было ощущение безграничной власти над себе подобными. Власти над каждым человеком, над его жизнью и смертью. Сколь приятно чувствовать в своей руке нити от множества человеческих жизней! И рвать время от времени то одну нить, то другую только для того, чтобы еще раз ощутить волнующую беспредельность собственной власти. Сладостная мысль о полной власти над любым человеческим существом сопровождала каждый шаг правителя, наполняла каждый миг его жизни. Даже целуя шею своей возлюбленной, император Калигула не мог удержаться, чтобы не заметить:

Калигула (12—41), римский император
Получил громкую славу своими безрассудными и произвольными поступками. Любил говорить: «Не забывай, что я могу сделать что угодно и с кем угодно!»
— Такая хорошая шея, а прикажи я — и она слетит с плеч! Однажды на многолюдном пиршестве он неожиданно разразился громким хохотом. Когда консулы, возлежавшие слева и справа от него, учтиво осведомились о причине его веселья, он ответил с широкой улыбкой:
— Я смеюсь потому, что одного моего кивка достаточно, чтобы удавить вас обоих.
Но предать кого-то мучительной пытке или казни — это было слишком просто. Особая утонченность заключалась в том, чтобы заставить людей самих, добровольно и радостно идти на смерть по малейшей прихоти своего владыки. Именно этого требовал, например, от своих приближенных японский император Ёдзэй, который время от времени развлекался тем, что приказывал им влезать на деревья и по одному сбивал их оттуда стрелами. Но горе было тому, кто взбирался на дерево недостаточно резво. Или если он не смеялся вместе с императором после каждого удачного выстрела.
Только человек, неколебимо уверенный в своем абсолютном праве распоряжаться другими человеческими существами, мог произнести слова, сказанные однажды Наполеоном:
— Солдаты! Мне нужны ваши жизни, и вы обязаны отдать их мне!
Слова эти, выкрикнутые перед фронтом войск, построенных для битвы, были встречены ревом восторга. И по команде солдаты бросились в бой, убивая и разрешая убивать себя за человека, по сути дела им совершенно постороннего, только потому, что он назывался их императором.
Но не было, пожалуй, ничего страшнее, чем когда власть светская сочеталась с властью духовной. Именно на пересечении этих линий возникает та форма исступленного повиновения, которую называют фанатизмом. Та степень повиновения, которой никогда не удавалось достичь ни светским, ни военным владыкам.
В конце IX века в окрестностях Куфы зародилось движение карматов, одной из мусульманских сект. Толпы последователей, собравшихся под их знаменем, зажгли пламя «священной войны» против могущественной империи Аббасидов. Явившийся к повстанцам посол Аббасидов попытался угрожать их предводителю Абу-Тагеру.
— Мой повелитель, — сказал он, — отправил против вас тридцать тысяч лучших своих солдат!
— Тридцать тысяч? — переспросил Абу-Тагер. — Но найдется ли среди них хотя бы три таких солдата, как эти?
И, подозвав трех первых попавшихся солдат, он приказал одному из них вонзить меч себе в грудь, другому — броситься в Евфрат и утопиться, третьему — прыгнуть в пропасть. И каждый, едва произносились слова, относящиеся к нему, в то же мгновение без колебаний исполнял то, что было ему приказано.
Идеалом абсолютной власти было превращение человека в марионетку, мгновенно повинующуюся малейшему движению нити. Но если в театре кукол нити привязаны к рукам и ногам пляшущих фигурок, то здесь нити повиновения, эти щупальца власти, жадно протянуты к самому сердцу человека, к глубинам его души и ума.
Стремление беспредельно раздвинуть границы власти имеет как бы два направления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58