Чтобы утвердить свою власть, Василий Шуйский должен был сеять страх и ненависть, и делал это со свойственным ему упорством. Уже в грамоте от 20 мая, объявлявшей о восшествии на престол, самозваный царь заявлял, будто богоотступник, еретик, расстрига, вор Отрепьев «омраченьем бесовским прельстил многих людей, а иных устращал смертным убойством… и церкви Божий осквернил, и хотел истинную христианскую веру попрать и учинить люторскую и латынскую веру».
По обычаю верховной власти Шуйский ни в грош не ставил разум подданных. Народ не должен был различать протестантов и католиков, тем более что дальше говорилось об изменнической переписке Лжедмитрия «с Польшею и Литвою о разоренье Московского государьства», а с Римом – об утверждении в России католицизма. Еще дальше Шуйский сообщал, что Лжедмитрий с иноземцами приготовился истребить всех «бояр, и думных людей, и больших дворян», чтобы раздать родственникам своей жены русские города и оставшуюся царскую казну, а всех православных «приводить в люторскую и латынскую веру».
Подчеркивалось, что Лжедмитрий не просто собирался «разорити Московское государство», но делал это в пользу польского короля и магнатов. Все знали, что Дмитрий Иванович посажен на престол российским народом. Нет, отвечала грамота от 21 мая, разосланная по стране именем царицы Марфы Федоровны: злодей «своим воровством и чернокнижеством… и омрачением бесовским прельстил… всех людей, а иных устрашил смертным убивством» – не только простонародье, но и знать, и саму царицу-инокиню.
Злодеяние сие имело якобы одну цель: отвести народ от Бога и ввести во всем царстве «люторскую и латынскую веру». От имени Марфы сообщалось, что подлинный Дмитрий был злодейски убит в Угличе по приказу Бориса Годунова, а признать расстригу сыном ее заставили Лжедмитриевы посланцы. Подразумевалось, что народ не помнит уверений Василия Шуйского, что царевич кончил жизнь самоубийством.
2 июня по России полетела еще одна, весьма обширная грамота о злодейских замыслах дьявола и лихих людей, которые всегда Московскому государству хотят разоренья и кроворазлитья. «Бесовский умысел» родился конечно же «по совету с польским королем и с паны Радами» для учинения в России «смуты и разоренья», осквернения церквей и убийств. Гнусный расстрига женился на девице «латынския веры и, не крестив ее в соборной церкви… венчал, и польских и литовских людей для христианского разоренья многих к Москве привел, и церкви Божий и святыя иконы обругал, и немец, и римлян, и поляков, и розных вер многих злых еретиков в церковь пущати велел со оружием, а иных скверных дел и писати невместимо!»
Василий Шуйский пугал народ, будто Лжедмитрий «по совету с польскими и с литовскими людьми изменным обычаем хотел бояр, и дворян, и приказных людей, и гостей, и всяких лучших людей побити, а Московское государство хотел до конца разорити, и христианскую веру попрать, и церкви разорить, а костелы римские устроить».
Цитируя документы из архива Лжедмитрия, Шуйский доказывал, что России грозило расчленение. Новгород и Псков отдавались навечно Мнишекам, и там утверждалось католичество. Юрий Мнишек на допросе «признавался», что Смоленск и Северская земля должны были отойти польскому королю вместе с царской казной, а вся Русь подлежала окатоличиванию. Словом, злодей «встал противу Бога и хотел вконец государство христианское разорити и стадо Христовых овец в конечную погибель привести».
Спасителем России Шуйский без ложной скромности называет себя, воцарившегося «благословением патриарха» (хотя в грамоте от 20 мая, перечисляя архиереев, патриарха вообще не упоминал). Видимо, он уже решил, кто займет этот пост. Решил он и канонизировать «невинно убиенного» царевича Дмитрия: его останки еще путешествовали из Углича в Москву, а царь своей волей произвел царевича в святые и праведные мученики.
Виновной в признании расстриги законным наследником престола оказалась… царица Марфа, которую мы, пишет Шуйский, поскольку она действовала по принуждению, «во всем простили» и «умолили» Освященный Собор просить у Бога милости, дабы Господь «от таковаго великаго греха… душу ея освободил». Грамоту сопровождал обзор переписки Лжедмитрия с Римским Папой и его легатом, раскрывающий зловещий заговор самозванца, Папы и иезуитов по истреблению православия и окатоличиванию России.
В августе по городам была отправлена еще одна грамота, в коей бедная царица Марфа слезно винилась перед всеми, начиная с Шуйского, что «терпела вору разстриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не обличила его долго; а многая кровь от того богоотступника лилася и разоренье хрестьянской вере хотело учинитца…».
Эта грамота, так же как и грамоты от Патриарха с Освященным Собором «и ото всее земли Московского государства», адресовалась в Елец – один из городов, где уже началось то страшное, что грозило всей России и было развязано Шуйским: гражданская война.
«А ныне аз слышу, – писала якобы царица, – по греху хрестьянскому, многую злую смуту по замыслу врагов наших, литовских людей. А говорите деи, что тот вор был прямой царевич, сын мой, а ныне бутто жив. И вы как так шатаетеся? Почему верите врагам нашим, литовским людем, или изменникам нашим, лихим людем, которые желают хрестьянской крови и своих злопагубных корыстей?»
Пугая всех коварными и безжалостными врагами, объявляя волю народа происками литвы и католиков, замысливших погубить Российское православное царство, Шуйский хитроумно создавал ощущение надвигающейся внешней войны. После резни в Москве не только оставшиеся в живых знатные шляхтичи, но и королевские послы были задержаны. Шуйский не мог удержаться от вымогательства денег у Мнишека и его товарищей (предварительно ограбленных), но объявил, что иноземцы взяты в заложники.
Народу объясняли, что война неизбежна, она уже началась, и слава Богу, что многие знаменитые воины врага уже в плену. Это ослабляет врага, шляхтичи пригодятся на переговорах о мире и размене пленных. Судя по тому, что поляков сочли опасным держать в Москве и разослали в поволжские города, война ожидалась более страшная, чем нашествие Стефана Батория. А чтобы еще более ожесточить невинно пострадавшую шляхту, пленников держали в заточении на хлебе и воде.
Между тем как народу предлагалось патриотически бряцать оружием, восхваляя свое величие и готовясь к смертоубийственной войне, Шуйский начал мирные переговоры с королем. Он не мог обойтись без интриги и для прикрытия избрал послов Сигизмунда в Москве. Обманутые послы, надеявшиеся в результате запланированного свержения Лжедмитрия обрести на троне союзника, а столкнувшиеся с резней поляков, были достаточно взвинченны.
Однако Шуйский решил, что они будут кричать еще более резко, если предварительно встретятся с уполномоченным генерала иезуитов отцом Савицким. Иезуит прятался в доме литовских купцов (видимо, православных) и не выдавал своего убежища даже послам. Бояре с отрядом стрельцов подошли прямо к дому и повели Савицкого на Посольский двор. Для поднятия настроения по дороге некие «мятежники» с окровавленными руками дважды чуть не убили иезуита, несмотря на охрану. Так что Савицкий и без того весьма огорченный провалом планов ордена весьма способствовал непримиримости послов на переговорах.
Польский военачальник Александр Гонсевский с товарищами решительно подчеркнули, что не жалеют о смерти Дмитрия, в подлинности происхождения которого «люди московские перед целым светом дали ясное свидетельство». Вы сами
«всем окрестным государствам дали несомненное известие, что это действительно ваш государь. Теперь вы забыли недавно данное удостоверение и присягу и сами против себя говорите, обвиняя его королевское величество и нашу Речь Посполитую. Вина эта останется на вас самих!..
Нас не может не приводить в великое удивление то, что вы, думные бояре, люди почтенные, осмеливаетесь говорить сами против себя, несправедливо обвиняете его королевское величество, нашего милостиваго государя, а не хотите взять во внимание того, что человек, назвавший себя Димитрием (вы считаете его самозванцем), был из вашего народа – москвитянин, что провозглашали его царевичем не наши люди, а москвитяне, что москвитяне встречали его на границе с хлебом и солью, что москвитяне сдавали ему крепости и вооружение, москвитяне вели его на престол, присягали ему на подданство и венчали на царство, как своего государя, а после уже они изменили ему и убили его. Коротко сказать, москвитяне начали это дело, москвитяне и кончили…
Мы также приведены в великое удивление, – продолжали послы с твердостью, – и поражены великою скорбию, что перебито, замучено очень большое число почтенных людей его королевского величества, которые не поднимали никакого спора об этом человеке, не ездили с ним, не охраняли его и не имели даже известия об его убийстве, потому что они спокойно пребывали на своих квартирах. Пролито много крови, расхищено много имущества, и вы же нас обвиняете, что мы разрушили мир с вами!»
Гонсевский с товарищами попал в точку, утверждая, что история с Лжедмитрием – внутреннее дело россиян, причем всех россиян. Отсюда следовала неприятная Шуйскому мысль, что и начатое им кровопролитие будет внутренней, гражданской войной. Более того, несмотря на собственную ярость, послы ясно выразили нежелание короля воевать: «Это пролитие крови наших братьев, произведенное вами, вы можете приписать толпе, и мы надеемся, что вы накажете виновных».
Единственное требование послов состояло в том, чтобы их самих «и других людей его королевского величества, какие остались в живых, вместе с их имуществом» отпустили на родину. Только угрожающее завершение речи позволило Шуйскому сделать вид, будто он с патриотическим пылом жаждет войны с иноземцами и иноверцами, виновными в российских бедствиях.
«Если же вы, – заявили послы боярам, – вопреки обычаям всех христианских и бусурманских государств, задержите нас, то этим вы оскорбите его королевское величество и нашу Речь Посполитую – Польское королевство и Великое княжество Литовское. Тогда уже трудно вам будет складывать вину на чернь. Тогда и это пролитие неповинной крови наших братьев падет на вашего новоизбраннаго государя. Тогда ничего хорошего не может быть между нами и вами, и если какое зло выйдет у нас с вами, то Бог видит, что оно произойдет не от нас!»
Послы выполнили свою задачу, и Шуйский попросту поместил их на Посольском дворе под охрану, выдавая весьма скудные корма. От козней иезуитов он избавился, засадив их вместе с поляками. А сам уже 13 июня отправил к Сигизмунду посланника Григория Константиновича Волконского (получившего за чрезмерное хитроумие прозвище Кривой) с дьяком Андреем Ивановым. Формально они должны были требовать удовлетворения за кровопролитие и расхищение царской казны королевским ставленником Лжедмитрием. По существу же известили Сигизмунда, что Шуйский не собирается нарушать мира с Польшей.
Для вида царь и король грозили друг другу несбыточными обещаниями: один якобы собирался послать в Ливонию королевича Густава Вазу, другой торговался, обещая то оказать помощь, то отказать в ней. Но за спинами подданных монархи прекрасно понимали друг друга. Шуйский хотел лишь повода называть повстанцев агентами короля, а Сигизмунд был доволен, что активнейшие шляхтичи уходят мстить за своих на Русь, ослабляя внутреннее сопротивление королевской власти.
Забыв про свое старое посольство, томившееся в Москве под охраной, терпевшее голод и непрестанные издевательства натравливаемой царем черни, Сигизмунд в октябре 1607 года прислал к царю новых послов, а в июле 1608 года заключил с Шуйским четырехлетнее перемирие. Василию Ивановичу пленные более не требовались, и он отпустил их вместе со старыми послами. К этому времени война была в полном разгаре.
3. Берег кровавой реки
Игнатий знал, что война будет ужасной. Иначе и не могло быть. Нельзя безнаказанно убить царя, поставленного своим народом. Никто не поверит в его смерть. Уже через несколько часов после резни по Москве поползли слухи – множество слухов о спасении государя. Вскоре стало известно о буре возмущения на Руси, проклинавшей москвичей, нагло присвоивших себе право решать за всю землю. А в Речи Посполитой народ и шляхта оскорбляли московских послов как изменников, в Минске толпа закидала их камнями и грязью.
Очень скоро почти никто по обе стороны границы не верил в самозванство Дмитрия Ивановича и его нелепую смерть. Многоречивые послания боярского царя доказывали лишь, что власти врут. Это доходило даже до иноземцев. Посетивший Игнатия по старой памяти капитан Маржерет, казалось бы уже привычный к русским обыкновениям, недоумевал:
«Если, как они говорят, он был самозванцем и истина открылась им лишь незадолго до убийства, почему он не был взят под стражу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51