Одновременно или отдельно на повестке дня стоял вопрос о занятии Эстонии вплоть до Нарвы, что также было возможно лишь при условии сохранения мира с Москвой.
Среди «домашних дел», кроме угрожающей «разнузданности войска» (проявляющейся, в частности, в самовольном вторжении группы авантюристов на Русь), ребром стоял вопрос о сохранении равенства в шляхетском сословии и спасении республики от порабощения королевской властью. «Что рыба без воды, то польский шляхтич без вольностей!» – восклицал Замойский, предостерегая от усиления магнатов и королевской династии, которому могли бы способствовать завоевания в России.
Канцлер убедительно призвал подойти к отношениям с восточным соседом со всей возможной осторожностью, не спешить даже с действиями против самозванца (еще одно пророчество!). В пользу мира высказались также канцлер литовский Ян Сапега и воевода брестско-куявский Андрей Лещинский, категорически самозванца отвергавшие. Сейм предложил «всеми силами и со всем усердием… принимать меры, чтобы утишить волнение, произведенное появлением Московского государика (самозванца. – А. Б.), и чтобы ни королевство, ни Великое княжество Литовское не понесли какого-либо вреда от московского государя. А с теми, которые бы осмелились нарушать какие бы то ни было наши договоры с другими государствами, поступать как с изменниками!»
Король Сигизмунд III наложил вето на этот пункт сеймового постановления , но позиция основной массы польско-литовской шляхты была выражена в нем более чем ясно. Чтобы поднять Речь Посполитую на войну с Россией, требовались экстраординарные события. Понимая это, Дмитрий Иванович после своего воцарения не замедлил показать, что отнюдь не намерен считаться с разнообразными обещаниями, которые вынужден был раздавать, будучи беспомощным просителем в Польше.
Дмитрий в мае 1604 года поклялся в Самборе жениться на дочери тамошнего воеводы Марине Мнишек, обещая будущему тестю превеликие дары, а жене – земли Великого Новгорода и Пскова в качестве удельного княжества, в котором позволено будет вводить католичество. Впрочем, сам претендент на престол собирался «о том крепко промышляти, чтоб все государство Московское в одну веру римскую всех привести и костелы б римские устроити».
Этого полякам показалось мало: в июне 1604 года они взяли с Дмитрия клятву навечно передать всю Северскую и половину Смоленской земли Юрию Мнишеку и его наследникам, а другую половину Смоленщины – королю Сигизмунду III и его преемникам. В письменных «кондициях» (условиях) король требовал также военной помощи против Щвеции, вплоть до того, чтобы Дмитрий сам повел войска на Стокгольм. Идея была горячо поддержана Ватиканом, ненавидевшим протестантского короля Карла.
Патриарху Игнатию довелось принимать участие в заседаниях, определявших позицию уже не претендента, но царя Дмитрия Ивановича. Несмотря на некоторое легкомыслие молодого государя и неповоротливость ума многих его советников, основы ближайших внешнеполитических действий были выработаны быстро и четко. В отношении государственных границ самодержец был бескомпромиссен: ни одной пяди земли не могло быть отдано иноземцам!
Боярам и иерархам пришлось несколько урезонить государя относительно сумм, которыми тот склонен был откупиться от своих старых обещаний, однако все согласились, что частью казны лучше пожертвовать во избежание открытого конфликта с Речью Посполитой. Брак с Мариной Мнишек, хотя и пришелся не по нраву фамилиям, имевшим дочерей на выданье, избавлял знать от опасности неожиданного усиления одного из семейств. Кроме того, он сулил лучезарные перспективы в старой игре на шляхетских разногласиях, позволял надеяться если не на выборы московского государя королем, то на союз с Великим княжеством Литовским или, на худой конец, на усиление влияния промосковской партии в Речи Посполитой.
Опаснее всего была неустойчивость религиозных позиций Дмитрия Ивановича. С первых же доверительных разговоров в Туле, принадлежавшей к епархии архиепископа Игнатия, и на пути к Москве он хорошо понял взгляды государя, которые если и мог принять сердцем, то категорически отвергал разумом. По складу своей натуры Дмитрий Иванович явно тяготел к проповеди ненасилия и единения христиан. Игнатию пришлось немало убеждать государя, что в век жестоких религиозных войн крайне опасно не замечать различия между христианами.
Игнатию приходилось объяснять государю, что такого ужасного нашли православные в решениях Восьмого и Девятого Вселенских Соборов и почему нельзя созвать новый Собор, который снял бы разногласия между христианскими Церквами. Откровенные беседы давали Дмитрию Ивановичу повод упражняться размышлениями типа: почему польские католики, как-никак оказавшие ему услуги, не могут построить в Москве церковь, тогда как протестантам не возбраняется иметь и храм и школу? Однако риторические экзерсисы получали у архиепископа, а затем патриарха Игнатия ответы практические, оказавшиеся для государя вполне убедительными.
Малейшее проявление религиозной терпимости Дмитрия Ивановича давало огромный резонанс, порождая недоверие православных. Мгновенно возникали слухи, будоражившие народ. Когда при вступлении государя в столицу на Красной площади играл польский оркестр, говорили, что иноверцы намеренно заглушают молитву православных (которую все равно не слышно было в звоне колоколов). Стоило польским шляхтичам, по старинному их обыкновению, зайти в церковь в шапках и при оружии, как фанатики завопили об осквернении храмов: даже перья на головных уборах иноземцев превращались шептунами в орудие дьявола.
Поистине, не было спасения от проницательности ревнителей благочестия! Речь при коронации Дмитрия Ивановича от имени литовцев говорил, разумеется, опытный ритор: мигом было усмотрено, что в православном храме выступает иезуит. Иезуит!!! Не важно, что речь не касалась религиозных вопросов: враг был среди стен, вера и Отечество в опасности, устои под угрозой – словом, караул, православные!
Желавшему править милостиво государю вскоре пришлось казнить наиболее ретивых крикунов и у плахи кричавших: «Приняли вы вместо Христа Антихриста!» Правда, благонамеренные подданные, в массе своей любившие созданного ими самими государя, прерывали такие речи руганью и вопили: «Поделом тебе смерть!» Но Дмитрий Иванович уже понял, что должен благодарить Бога, надоумившего его, при необходимости принять католичество, сделать это в глубочайшей тайне. Этот ни к чему не обязывающий государя московского политический шаг безвестного авантюриста мог вызвать страшный гнев православных, получи они явные свидетельства преступления против веры.
Вняв голосу рассудка и убеждениям патриарха, царь несколько унял свои легкомысленные речи и с усиленным рвением демонстрировал приверженность к православной обрядности. Духовным отцом государя стал архимандрит Владимирского Рождественского монастыря Исайя Лукошков. Известный публицист протопоп Благовещенского кремлевского собора Терентий, бывший духовник царей Бориса и Федора Годуновых, публично приветствовал коронацию Дмитрия Ивановича и поставление патриарха Игнатия.
Даже когда крутой нравом Терентий разгневал самодержца и на место благовещенского протопопа был поставлен Федор, опальный публицист нисколько не сомневался в законности происхождения и православии Дмитрия Ивановича. В широко известном послании государю Терентий горячо благодарил Бога, «иже тебе во утробе матерне освяти, и сохранив тя своею невидимою силою от всех врагов твоих, и на престоле царьсте устрой, славою и честию венчав боговенчанную главу твою».
«Радуемся убо и веселимся мы, недостойнии, – вещал Терентий от имени единомысленных с ним нетерпимых равнителей благочестия, – видяще тебе, светлаго храборника, благочестиваго царя, благороднаго государя, Богом возлюбленнаго великаго князя и святым елеом помазаннаго Дмитрия Ивановича, всея Руси самодержца и обладателя многих государств, крепкаго хранителя и поборника святыя православныя веры христианския, твердаго адаманта (алмаза. – А. Б.), рачителя и красителя Христове церкви, иже во всей поднебесней светлее солнца сияющи, и разумно к ней (Церкви) приткающаго, и по ней поборающаго…» .
Возможно, непреклонный Терентий преувеличивал восторги ревнителей благочестия относительно забот Дмитрия Ивановича о православии, надеясь восстановить свое влияние при дворе, но к поведению государя придраться было действительно трудно. Чтобы опорочить самодержца, ревнивым властолюбцам приходилось поднимать большой скандал из-за куска мяса на царском столе во время поста или жаловаться, что он ездит на богомолье верхом, а не в смирной повозке.
Приличный повод для инсинуаций давала только затея с женитьбой Дмитрия Ивановича на католичке Марине Мнишек, в которой патриарх Игнатий, желая или не желая, должен был принять деятельное участие. Скорее всего, патриарх был не прочь сразиться с папской и польской интригой, чтобы получить удовольствие, похоронив грандиозные замыслы адептов католического наступления, и, вполне вероятно, одержал бы победу, если б измена среди православных не бросила растерзанный труп Дмитрия на позорище, а свергнутого патриарха – в чудовскую келью монаха-заключенного.
4. Недовольство короля и католиков
Триумф Дмитрия Ивановича в Москве донельзя разжег алчность короля и магнатов Речи Посполитой, а также католического духовенства, увидевших реальную возможность отоварить свои векселя и заграбастать несметное количество земель и душ на Востоке. Казалось, что шляхетская и иезуитская рука уже проникла сквозь границу православного самодержавного царства, через которую, как уверял еще Андрей Курбский, птица не перелетит и змея не переползет. Претенденты на кусок московского пирога реагировали столь быстро, что непривычная к спешке государева Дума приходила временами в остолбенение. Традиционная грамота в соседнюю Речь Посполитую о восшествии на престол нового государя была подписана 5 сентября 1605 года, когда все желающие участвовать в дележке добычи уже представились царю.
Еще 21 июля Юрий Мнишек, позабыв, что бросил Дмитрия Ивановича в самый критический момент, объявил в послании московским боярам и дворянам, что он, лично возвративший государя на престол предков, вскоре прибудет в Москву и позаботится о «размножении прав ваших» . Игнатию и другим советникам Дмитрия Ивановича пришлось крепко подумать, как смягчить впечатление от этого оскорбительного для Думы и унижающего государя послания. В сентябре Мнишеку был послан ответ за подписью двух бояр, Ф. И. Мстиславского и И. М. Воротынского, снисходительно благодаривших магната за прежнее «радение» и желание далее служить царю.
Между тем в августе к новому царю прибыло посольство короля Сигизмунда III, не дождавшегося официального извещения из Москвы: столь велико было нетерпение использовать Россию в своих целях. Крайне обеспокоенный прочностью положения Дмитрия Ивановича, король в первую очередь извещал, что, по слухам, Борис Годунов не умер, а с изрядным богатством отбыл в Англию; во-вторых, велел объявить, что его пограничные воеводы готовы при первой опасности идти на помощь московскому царю.
Сигизмунду очень не хотелось думать, что Дмитрий Иванович не нуждается ни в какой иноземной помощи и соответственно не будет действовать как королевский слуга. Если первые заявления польских послов были явно провокационными, то требования арестовать находящегося в России шведского королевича Густава и выдать Польше шведских послов, которые приедут в Москву от короля Карла IX, в случае их исполнения означали бы смертный приговор Дмитрию Ивановичу. Московскому правительству предлагалось рассматривать воцарение Дмитрия как поражение Российского царства, которое признавалось лишь великим княжеством.
Одновременно папский нунций в Речи Посполитой Клавдий Ронгони самолично и через своего внука графа Александра бомбардировал Москву посланиями, словно задавшись целью уничтожить нового царя. Не смущаясь повторениями, нунций нахваливал требующую от Дмитрия Ивановича благодарности помощь ему польского короля, а также «любовь и милость» к новому царю только что избранного Папы Павла V. Ронгони уведомлял, что послал Папе портрет Дмитрия, и настоятельно требовал от самодержца поздравительного послания в Рим.
Ронгони выражал полную уверенность, что Дмитрий Иванович вскоре выполнит свое обещание о соединении православия с католичеством, то есть установит на Руси унию, подчиняющую Русскую Церковь Римскому Папе. Католический крест и Библия, посылаемые в подарок царю, подчеркивали провокационность посланий, поскольку нунций, знавший о религиозной подозрительности москвичей и о том, что Дмитрий не владеет латынью, иезуитски надеялся на «радость и увеселение» последнего при чтении латинского текста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Среди «домашних дел», кроме угрожающей «разнузданности войска» (проявляющейся, в частности, в самовольном вторжении группы авантюристов на Русь), ребром стоял вопрос о сохранении равенства в шляхетском сословии и спасении республики от порабощения королевской властью. «Что рыба без воды, то польский шляхтич без вольностей!» – восклицал Замойский, предостерегая от усиления магнатов и королевской династии, которому могли бы способствовать завоевания в России.
Канцлер убедительно призвал подойти к отношениям с восточным соседом со всей возможной осторожностью, не спешить даже с действиями против самозванца (еще одно пророчество!). В пользу мира высказались также канцлер литовский Ян Сапега и воевода брестско-куявский Андрей Лещинский, категорически самозванца отвергавшие. Сейм предложил «всеми силами и со всем усердием… принимать меры, чтобы утишить волнение, произведенное появлением Московского государика (самозванца. – А. Б.), и чтобы ни королевство, ни Великое княжество Литовское не понесли какого-либо вреда от московского государя. А с теми, которые бы осмелились нарушать какие бы то ни было наши договоры с другими государствами, поступать как с изменниками!»
Король Сигизмунд III наложил вето на этот пункт сеймового постановления , но позиция основной массы польско-литовской шляхты была выражена в нем более чем ясно. Чтобы поднять Речь Посполитую на войну с Россией, требовались экстраординарные события. Понимая это, Дмитрий Иванович после своего воцарения не замедлил показать, что отнюдь не намерен считаться с разнообразными обещаниями, которые вынужден был раздавать, будучи беспомощным просителем в Польше.
Дмитрий в мае 1604 года поклялся в Самборе жениться на дочери тамошнего воеводы Марине Мнишек, обещая будущему тестю превеликие дары, а жене – земли Великого Новгорода и Пскова в качестве удельного княжества, в котором позволено будет вводить католичество. Впрочем, сам претендент на престол собирался «о том крепко промышляти, чтоб все государство Московское в одну веру римскую всех привести и костелы б римские устроити».
Этого полякам показалось мало: в июне 1604 года они взяли с Дмитрия клятву навечно передать всю Северскую и половину Смоленской земли Юрию Мнишеку и его наследникам, а другую половину Смоленщины – королю Сигизмунду III и его преемникам. В письменных «кондициях» (условиях) король требовал также военной помощи против Щвеции, вплоть до того, чтобы Дмитрий сам повел войска на Стокгольм. Идея была горячо поддержана Ватиканом, ненавидевшим протестантского короля Карла.
Патриарху Игнатию довелось принимать участие в заседаниях, определявших позицию уже не претендента, но царя Дмитрия Ивановича. Несмотря на некоторое легкомыслие молодого государя и неповоротливость ума многих его советников, основы ближайших внешнеполитических действий были выработаны быстро и четко. В отношении государственных границ самодержец был бескомпромиссен: ни одной пяди земли не могло быть отдано иноземцам!
Боярам и иерархам пришлось несколько урезонить государя относительно сумм, которыми тот склонен был откупиться от своих старых обещаний, однако все согласились, что частью казны лучше пожертвовать во избежание открытого конфликта с Речью Посполитой. Брак с Мариной Мнишек, хотя и пришелся не по нраву фамилиям, имевшим дочерей на выданье, избавлял знать от опасности неожиданного усиления одного из семейств. Кроме того, он сулил лучезарные перспективы в старой игре на шляхетских разногласиях, позволял надеяться если не на выборы московского государя королем, то на союз с Великим княжеством Литовским или, на худой конец, на усиление влияния промосковской партии в Речи Посполитой.
Опаснее всего была неустойчивость религиозных позиций Дмитрия Ивановича. С первых же доверительных разговоров в Туле, принадлежавшей к епархии архиепископа Игнатия, и на пути к Москве он хорошо понял взгляды государя, которые если и мог принять сердцем, то категорически отвергал разумом. По складу своей натуры Дмитрий Иванович явно тяготел к проповеди ненасилия и единения христиан. Игнатию пришлось немало убеждать государя, что в век жестоких религиозных войн крайне опасно не замечать различия между христианами.
Игнатию приходилось объяснять государю, что такого ужасного нашли православные в решениях Восьмого и Девятого Вселенских Соборов и почему нельзя созвать новый Собор, который снял бы разногласия между христианскими Церквами. Откровенные беседы давали Дмитрию Ивановичу повод упражняться размышлениями типа: почему польские католики, как-никак оказавшие ему услуги, не могут построить в Москве церковь, тогда как протестантам не возбраняется иметь и храм и школу? Однако риторические экзерсисы получали у архиепископа, а затем патриарха Игнатия ответы практические, оказавшиеся для государя вполне убедительными.
Малейшее проявление религиозной терпимости Дмитрия Ивановича давало огромный резонанс, порождая недоверие православных. Мгновенно возникали слухи, будоражившие народ. Когда при вступлении государя в столицу на Красной площади играл польский оркестр, говорили, что иноверцы намеренно заглушают молитву православных (которую все равно не слышно было в звоне колоколов). Стоило польским шляхтичам, по старинному их обыкновению, зайти в церковь в шапках и при оружии, как фанатики завопили об осквернении храмов: даже перья на головных уборах иноземцев превращались шептунами в орудие дьявола.
Поистине, не было спасения от проницательности ревнителей благочестия! Речь при коронации Дмитрия Ивановича от имени литовцев говорил, разумеется, опытный ритор: мигом было усмотрено, что в православном храме выступает иезуит. Иезуит!!! Не важно, что речь не касалась религиозных вопросов: враг был среди стен, вера и Отечество в опасности, устои под угрозой – словом, караул, православные!
Желавшему править милостиво государю вскоре пришлось казнить наиболее ретивых крикунов и у плахи кричавших: «Приняли вы вместо Христа Антихриста!» Правда, благонамеренные подданные, в массе своей любившие созданного ими самими государя, прерывали такие речи руганью и вопили: «Поделом тебе смерть!» Но Дмитрий Иванович уже понял, что должен благодарить Бога, надоумившего его, при необходимости принять католичество, сделать это в глубочайшей тайне. Этот ни к чему не обязывающий государя московского политический шаг безвестного авантюриста мог вызвать страшный гнев православных, получи они явные свидетельства преступления против веры.
Вняв голосу рассудка и убеждениям патриарха, царь несколько унял свои легкомысленные речи и с усиленным рвением демонстрировал приверженность к православной обрядности. Духовным отцом государя стал архимандрит Владимирского Рождественского монастыря Исайя Лукошков. Известный публицист протопоп Благовещенского кремлевского собора Терентий, бывший духовник царей Бориса и Федора Годуновых, публично приветствовал коронацию Дмитрия Ивановича и поставление патриарха Игнатия.
Даже когда крутой нравом Терентий разгневал самодержца и на место благовещенского протопопа был поставлен Федор, опальный публицист нисколько не сомневался в законности происхождения и православии Дмитрия Ивановича. В широко известном послании государю Терентий горячо благодарил Бога, «иже тебе во утробе матерне освяти, и сохранив тя своею невидимою силою от всех врагов твоих, и на престоле царьсте устрой, славою и честию венчав боговенчанную главу твою».
«Радуемся убо и веселимся мы, недостойнии, – вещал Терентий от имени единомысленных с ним нетерпимых равнителей благочестия, – видяще тебе, светлаго храборника, благочестиваго царя, благороднаго государя, Богом возлюбленнаго великаго князя и святым елеом помазаннаго Дмитрия Ивановича, всея Руси самодержца и обладателя многих государств, крепкаго хранителя и поборника святыя православныя веры христианския, твердаго адаманта (алмаза. – А. Б.), рачителя и красителя Христове церкви, иже во всей поднебесней светлее солнца сияющи, и разумно к ней (Церкви) приткающаго, и по ней поборающаго…» .
Возможно, непреклонный Терентий преувеличивал восторги ревнителей благочестия относительно забот Дмитрия Ивановича о православии, надеясь восстановить свое влияние при дворе, но к поведению государя придраться было действительно трудно. Чтобы опорочить самодержца, ревнивым властолюбцам приходилось поднимать большой скандал из-за куска мяса на царском столе во время поста или жаловаться, что он ездит на богомолье верхом, а не в смирной повозке.
Приличный повод для инсинуаций давала только затея с женитьбой Дмитрия Ивановича на католичке Марине Мнишек, в которой патриарх Игнатий, желая или не желая, должен был принять деятельное участие. Скорее всего, патриарх был не прочь сразиться с папской и польской интригой, чтобы получить удовольствие, похоронив грандиозные замыслы адептов католического наступления, и, вполне вероятно, одержал бы победу, если б измена среди православных не бросила растерзанный труп Дмитрия на позорище, а свергнутого патриарха – в чудовскую келью монаха-заключенного.
4. Недовольство короля и католиков
Триумф Дмитрия Ивановича в Москве донельзя разжег алчность короля и магнатов Речи Посполитой, а также католического духовенства, увидевших реальную возможность отоварить свои векселя и заграбастать несметное количество земель и душ на Востоке. Казалось, что шляхетская и иезуитская рука уже проникла сквозь границу православного самодержавного царства, через которую, как уверял еще Андрей Курбский, птица не перелетит и змея не переползет. Претенденты на кусок московского пирога реагировали столь быстро, что непривычная к спешке государева Дума приходила временами в остолбенение. Традиционная грамота в соседнюю Речь Посполитую о восшествии на престол нового государя была подписана 5 сентября 1605 года, когда все желающие участвовать в дележке добычи уже представились царю.
Еще 21 июля Юрий Мнишек, позабыв, что бросил Дмитрия Ивановича в самый критический момент, объявил в послании московским боярам и дворянам, что он, лично возвративший государя на престол предков, вскоре прибудет в Москву и позаботится о «размножении прав ваших» . Игнатию и другим советникам Дмитрия Ивановича пришлось крепко подумать, как смягчить впечатление от этого оскорбительного для Думы и унижающего государя послания. В сентябре Мнишеку был послан ответ за подписью двух бояр, Ф. И. Мстиславского и И. М. Воротынского, снисходительно благодаривших магната за прежнее «радение» и желание далее служить царю.
Между тем в августе к новому царю прибыло посольство короля Сигизмунда III, не дождавшегося официального извещения из Москвы: столь велико было нетерпение использовать Россию в своих целях. Крайне обеспокоенный прочностью положения Дмитрия Ивановича, король в первую очередь извещал, что, по слухам, Борис Годунов не умер, а с изрядным богатством отбыл в Англию; во-вторых, велел объявить, что его пограничные воеводы готовы при первой опасности идти на помощь московскому царю.
Сигизмунду очень не хотелось думать, что Дмитрий Иванович не нуждается ни в какой иноземной помощи и соответственно не будет действовать как королевский слуга. Если первые заявления польских послов были явно провокационными, то требования арестовать находящегося в России шведского королевича Густава и выдать Польше шведских послов, которые приедут в Москву от короля Карла IX, в случае их исполнения означали бы смертный приговор Дмитрию Ивановичу. Московскому правительству предлагалось рассматривать воцарение Дмитрия как поражение Российского царства, которое признавалось лишь великим княжеством.
Одновременно папский нунций в Речи Посполитой Клавдий Ронгони самолично и через своего внука графа Александра бомбардировал Москву посланиями, словно задавшись целью уничтожить нового царя. Не смущаясь повторениями, нунций нахваливал требующую от Дмитрия Ивановича благодарности помощь ему польского короля, а также «любовь и милость» к новому царю только что избранного Папы Павла V. Ронгони уведомлял, что послал Папе портрет Дмитрия, и настоятельно требовал от самодержца поздравительного послания в Рим.
Ронгони выражал полную уверенность, что Дмитрий Иванович вскоре выполнит свое обещание о соединении православия с католичеством, то есть установит на Руси унию, подчиняющую Русскую Церковь Римскому Папе. Католический крест и Библия, посылаемые в подарок царю, подчеркивали провокационность посланий, поскольку нунций, знавший о религиозной подозрительности москвичей и о том, что Дмитрий не владеет латынью, иезуитски надеялся на «радость и увеселение» последнего при чтении латинского текста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51