- Открой! - с раздражением бросила тетка.
Это приказание прозвучало одинаково для меня и для служанки. Я
удовлетворил свое любопытство, опередив девушку и открыв дверь. На пороге
стояли две служанки моего отца.
Они были одеты и разукрашены так, что выглядели более странно, чем
какие-то там туземцы: высокие, как топольки, бестелесные, как духи. У них
были желто-зеленые глаза, напоминающие большие желтки. Их огромные груди
вздымались почти на уровень плеч. Несмотря на присущее им умение сохранять
спокойствие, они были поражены моим присутствием в этой комнате.
Я кивнул им, чтобы входили, но, когда служанка закрыла за ними дверь,
тетка раздраженно сказала:
- Минутку, девочки. Я хочу кое-что показать этому пареньку. Потом он
уйдет.
"Девочки" кивнули и уселись на диванчик.
Старуха раскрыла книгу и показала изображение, сделанное каким-то
неизвестным мне способом. В нем исключались все цвета, кроме
ярко-бронзового. Изображение было маленькое, его внешний вид и округленные
края говорили о том, что оно очень старое. Это было изображение хрупкой -
что хорошо было видно, - высокой девушки лет двадцати пяти. Она стояла на
мощеном тротуаре рядом с импозантным юношей. На руках у нее был ребенок.
Тротуар тянулся вдоль длинного одноэтажного дома. Позади них к дому была
пристроена веранда, и это придавало сооружению своеобразный архитектурный
стиль.
Оно было похоже на состыкованную шеренгу из нескольких узких домиков.
Я вспоминаю эти подробности, хотя обычно довольно слабо помню детали. Со
дня выхода из тюрьмы я часто искал следы этого дома. Когда тетка в первый
раз показала мне эту "фотографию", я очень заинтересовался чертами лица
девушки и ребенка.
Лицо последнего было плохо различимо, так как он был завернут в белые
льняные пеленки. У девушки было интересное лицо и чарующая ласковая
улыбка, одновременно какая-то приземленная, простая и обыденная.
В первый момент я подумал, что она цыганка. Однако, кожа у нее была
слишком светлая. В нашем мире мы все происходим от сравнительно
малочисленной группы колонистов, поэтому наш состав очень однороден. За
время учения я узнал, что у землян есть множество наций, и сейчас подумал,
что она вести свое происхождение от цыган.
- Уэльс, - громко сказал я. - Или Шотландия, или Ирландия.
- Что? - воскликнула удивленная тетка.
Одна из девушек захихикала. Она заложила одна на другую длинные,
блестевшие от какой-то мази ноги, похожие на лакированное древко флага.
- Это не важно. - Тетка пристально посмотрела на меня и продолжала: -
Да, ты прав. Я пришлю за тобой и мы еще поговорим об этом, когда будет
побольше времени. Сейчас служанка отведет тебя в твою спальню.
Из той дороги, которую прошел со служанкой, я не запомнил ничего.
Я забыл также, как оправдывался перед мистером Миллионом за мое
неожиданное отсутствие. Видимо, он догадался, где я был, или узнал правду
от слуг, так как вызов от тетки больше не приходил, хотя я ждал его
несколько недель.
В ту ночь - я почти уверен, что это была та же самая ночь - мне
снились аборигены со Святой Анны. Она танцевали в венках из свежей травы
на головах, плечах и щиколотках, потрясали копьями с наконечниками из
нефрита. Их танец постепенно перешел в плавное покачивание моей кровати и
сменился толчками, которые производил слуга в красном мундире, посланный,
чтобы проводить меня в библиотеку отца.
В ту ночь - на этот раз я точно знал, что это была именно та ночь,
когда мне снились туземцы - изменился порядок моих посещений библиотеки.
На протяжении четырех-пяти лет наши встречи приобрели постоянный
распорядок: начинались разговорами, затем шли голограммы, свободное
толкование понятий, и в конце я отправлялся в постель. На этот раз после
вступительного разговора, который должен был расшевелить мою психику, что,
как обычно, не очень-то хорошо получалось, отец приказал мне закатать
рукав и лечь на старую кушетку, стоявшую в углу комнаты.
Я должен был пялиться на стену, то есть на полки, заваленные старыми
журналами. Внезапно я почувствовал, как в руку вонзилась игла. Голову мне
придержали, поэтому я не мог видеть, что происходит. Иглу вытащили и отец
приказал мне лежать спокойно. Мне показалось, что я пролежал очень долго.
Отец время от времени открывал мне веки и заглядывал в зрачки или проверял
пульс. Наконец, кто-то в дальнем углу библиотеки начал рассказывать
длинную и сложную историю. Отец делал заметки по ходу рассказа, время от
времени прерывая говорившего, чтобы задать вопрос. Я молчал, и тот человек
говорил за меня. Вопреки моим ожиданиям, наркотик, который мне ввели, со
временем не уменьшил действия. Напротив, он все сильнее отрывал меня от
действительности. Постепенно исчезла обитая кожей кушетка, превратившись в
палубу звездолета, потом в крылья голубя, трепетавшие высоко над миром.
Мне было все равно, чей голос доносился из угла комнаты, мой или отца. Он
становился то низким, то высоким.
Временами мне казалось, будто кто-то говорит внутри огромной грудной
клетки, гораздо большей, чем моя. Голос отца, который я мог распознать во
время шелеста страниц блокнота, иногда становился похожим на тонкие крики
детей, бегающих по улицам, которые я слышал летом, высовывая голову в
окошко на крыше библиотеки.
С той ночи моя жизнь опять изменилась.
Наркотики - было похоже, что их несколько видов - повлияли на мое
здоровье. Я реагировал на них обычно так же, как и в первый раз, но иногда
бывало, что я не мог лежать спокойно, а во время разговоров часами бегал
по кругу или впадал в жуткий сон. Я часто просыпался с невыносимой
головной болью, которая мучила меня потом целый день. Я был на грани
нервного истощения.
Самое удивительно то, что иногда из памяти у меня пропадали целые
куски дня. Когда я приходил в себя, то был уже одет и причесан.
Я что-то делал, говорил, но не помнил ничего, что происходило с того
момента, когда я по приказу отца ложился на кушетку в библиотеке.
Хотя я не прерывал лекций, которые мы посещали с Дэвидом, но, в
определенном смысле, мы с мистером Миллионом начали играть свои роли по
отношению друг к другу.
Теперь уже я сам настаивал на посещении лекций. Я сам выбирал тему
урока и сам расспрашивал мистера Миллиона. Часто, когда брат с учителем
были в парке, а я плохо себя чувствовал и не вставал с постели, моим
основным занятием было чтение.
Встречи Дэвида с отцом подвергались тем же самым изменениям, что и
мои. Все это происходило в то же самое время. Однако, они были реже, а по
мере того, как летние дни сменялись осенними, а потом короткими зимними,
становились все более эпизодическими. Наркотики действовали на брата не
так, как на меня, и имели меньшие последствия.
Если можно точно определить конец моего детства, то это произошло
именно той зимой.
Ухудшение здоровья заставило меня оставить детские забавы и начать
заниматься исследованиями, вскрывая небольших зверушек, которых приносил
мне мистер Миллион. Как я уже говорил, читал я часами напролет. Иногда я
просто лежал, заложив руки за голову, пытаясь припомнить слова, которые
слышал, когда говорил их отцу. Ни Дэвид, ни я никогда не запоминали
достаточно много, чтобы выстроить какую-нибудь теорию по тем вопросам, что
задавал нам отец. Однако, в памяти удержалось несколько сценок, которых я
никогда не видел в действительности. Думаю, это был результат внушений,
которые нашептывал мне отец, когда я продирался сквозь измененное
сознание.
Моя - до сих пор недосягаемая - тетка теперь разговаривала со мной в
коридорах и даже иногда заходила к нам в комнату.
Я узнал, что она руководит хозяйством нашего дома, и через нее
устроил собственную маленькую лабораторию в том же крыле дома, где
находилась наша спальня. Большую часть зимы я провел либо за хирургическим
эмалированным столом, либо в постели. Снег завалил окна и повис на стеблях
вьюнка. В редких случаях я встречал постоянных гостей отца, наблюдал, как
они заходят в дом в мокрых ботинках и с засыпанными снегом плечами. У них
были красные лица, они кашляли и отряхивали в холле верхнюю одежду.
Уже не были в ходу укромные местечки под апельсиновыми деревьями, не
пользовался успехом и садик на крыше. Поздно ночью некоторые из гостей
выбегали со своими любимицами во двор под нашими окнами. Распаленные вином
и желанием, они бросались снежками, и вся игра неизменно кончалась тем,
что девушек раздевали и валяли нагишом в снегу.

Как обычно кажется людям, которые много времени проводят дома, весна
для меня наступила неожиданно. В какой-то из дней, когда еще казалось, что
на улице зима, Дэвид открыл настежь окно и настоял, чтобы я пошел с ним в
парк. Стоял апрель. Мистер Миллион пошел с нами. Через главный вход мы
вошли в маленький садик между нашим домом и улицей.
Когда я был там в последний раз, садик был засыпан отброшенным с
тропинок снегом, сейчас же кусты были усеяны цветами, воздух наполнен
ароматом, струи воды поднимались из фонтана в центре парка, радостно
искрясь на солнце. Дэвид погладил желтого пса по морде и сказал:
- "И оттуда пес с четырьмя головами вошел в круг света..."
- О, нет, - поправил я его, - у Цербера было три головы. Разве ты не
знал этого? Четвертая голова - это добродетель, а с ней такая скука, что
ни один кобель не покусится на нее.
Даже мистер Миллион засмеялся. Позже я заметил, что Дэвид здорово
вырос за эту зиму и, похоже, достиг мужской зрелости. Мышцы на его руках
стали выпуклыми и сильными. Я подумал, что если три головы пса могут
представлять отца, тетку и учителя, то четвертая, наверняка, достанется
Дэвиду.
Садик был для него настоящим раем. Я же чувствовал себя неважно, и
мне он казался неприветливым. Почти все утро я провел на скамейке,
наблюдая, как Дэвид играет в теннис.
Около полудня, правда, не на мою скамейку, а на соседнюю, села
темноволосая девушка с ногой в гипсе. Она пришла в садик на костылях в
сопровождении гувернантки, которая уселась между девушкой и мной. К
счастью, эта немилая дама сидела так, что миссия охранительницы не
выполнялась на все сто процентов. Она сидела на краю скамейки, а девушка,
вытянув больную ногу, откинулась на спинку. Таким образом, я мог изучать
ее профиль. Время от времени она оборачивалась, чтобы сказать что-то своей
бонне, и тогда я видел ее лицо полностью. Оно было скорее круглое, чем
овальное, с карминовыми губами, фиолетовыми глазами, тонкими бровями и
длинными вьющимися волосами. Небольшая прядка спадала на лоб. Когда
подошла старая торговка кантонскими булочками - длиннее ладони и такие
горячие, что нужно было есть очень осторожно, словно они живые, - я
воспользовался ее посредничеством и купил одну для себя, а две послал
девушке и ее служанке. Старуха решительно отвергла подарок. Однако, к моей
радости, девушка взяла булочку. Ее горящие глаза и зардевшиеся щеки
красноречиво говорили о желании получить подарок. Я понял это из ее
жестов. "Отказ без всякого повода может обидеть незнакомца. Я голодна и
сама хотела купить булку. Отказ от того, что ты хочешь, когда кто-то
преподносит это в подарок - безумие", - казалось, говорила она своей
гувернантке. Торговке посредничество пришлось явно по вкусу, на ее глаза
накатили слезы при одной мысли, что ей придется вернуть мне деньги -
банкноту небольшой стоимости. В конце концов, они начали так громко
ругаться, что я услышал голос девушки. Он был очень приятный и низкий.
Наконец, служанка согласилась принять булочки. В благодарность она
кивнула в мою сторону, а девушка подмигнула мне за ее спиной.
Через полчаса Дэвид и мистер Миллион, который стоял все это время
возле корта и наблюдал за игрой, спросили, пойду ли я на ленч. Я
согласился. Мы пошли в маленькое чистое кафе возле цветочных рядов. Я
быстро съел свою порцию, но однако, когда вернулся в парк, там уже не было
ни девушки, ни ее гувернантки.
Через час после возвращения домой отец вызвал меня к себе. Я пошел,
теряясь в догадках, поскольку до сих пор он никогда не звал меня к себе
так рано.
Еще даже не пришли первые клиенты, а всегда приходил, когда уходили
последние. Однако, волновался я зря.
Он просто поинтересовался моим здоровьем. Я ответил, что чувствую
себя лучше, чем зимой. С уверенностью, граничившей с утомленной
надменностью, соединенной с проницательностью, он начал говорить о своих
интересах и подготовке юноши к трудностям жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11