В прихожей Керол первым делом включила свет, а затем захлопнула и заперла дверь. Несколько секунд она отдыхала, прислонившись к двери спиной, прислушиваясь к шумам в своей квартире. Собственно, это был не квартирный, а уличный шум, но Керол так привыкла к нему, что считала его своим. На фоне этого шума Керол услышала лишь биение собственного сердца, оно колотилось так, точно барменша не поднялась на свой четырнадцатый этаж на лифте, а взбежала по лестнице. Нервы! Глубоко вздохнув, она сбросила туфли, вяло сняла верхнюю одежду и, оставшись только в юбке и блузке, прошла на кухню. Опустившись на табурет, она некоторое время сидела совершенно неподвижно, устало положив руки на колени, сидела без мыслей и эмоций, оставив за порогом квартиры свои сегодняшние волнения и тревоги, сидела до тех пор, пока взгляд её случайно не упал на сумку, стоявшую перед ней на столе. Керол оживилась. Она переставила сумку на колени, открыла её и, не торопясь, внимательно пересчитала так странно и страшно доставшиеся деньги. Ей досталось четыреста девяносто три доллара. Очень неплохо! Половину надо будет положить на свой счёт, ну, скажем, не половину, а двести долларов. А на оставшиеся триста долларов, — семь она добавит из своего кошелька, — купить себе приличное вечернее платье и что-нибудь из демисезонной одежды — осень уже на носу. Зажав зеленые бумажки в левой руке, Керол размечталась, на её лице появилась лёгкая улыбка, а в усталых глазах замерцала лукавинка.
Вдруг ей послышался из гостиной некий посторонний звук. Сердце у Керол упало. Как она могла забыть о том, что покойный знал её адрес? Разве не мог на её квартиру проникнуть и до времени спрятаться кто-нибудь из его сообщников? Мало того, её адресом интересовалась и полиция, а разве можно доверять полиции?
Керол поспешно сунула деньги в сумку, осторожно закрыла её, обшарила глазами кухню и воровато, точно совершая нехорошее дело, сунула сумку во встроенный шкафчик, в котором у неё хранились консервы и сухие продукты. Выпрямившись, она передохнула и прислушалась. Уличный шум, баюкающий, бархатный шёпот холодильника — вот и все, что мог уловить её болезненно обострённый слух. Наверное, почудилось. Нервы, ох уж эти нервы! Поколебавшись, Керол пересилила себя, решительно поднялась на ноги, прошла в гостиную и, включив свет, внимательно оглядела комнату. Не ограничившись этим, она заглянула за оконные портьеры, зачем-то открыла и снова закрыла дверцу серванта. Все было на своих местах. Ни одной вещи, ни единой безделушки не касалась чужая рука.
С ещё большим тщанием Керол обследовала маленькую спальню. Эта комнатка была для неё не только местом для ночного отдыха, иногда безмятежного, а чаще беспокойного, но и своеобразной памятью о погибшем и все ещё любимом муже. Сразу же после похорон супруга Керол все переделала и переставила в этой комнатке. Привычность интерьера её пугала, доводила до иллюзий, до состояния, близкого к трансу и истерике. Ей все казалось, что на пороге спальни вот-вот появится её Герберт. Появится и, прислонившись к косяку двери, негромко спросит со своей лукавой, чуть смущённой улыбкой, которая всегда появлялась на его лице, когда он был в чем-то виноват перед ней: «Керол все ещё сердится на своего скверного мальчишку?»
После долгих, тоскливых и трудных месяцев одиночества в жизни Керол появились другие мужчины. Некоторые из них переступили и порог её спальни. Эти мужчины очень легко относились к интимным отношениям, постель для них была пикантным развлечением, не более того. На какое-то время Керол увлеклась новизной впечатлений, а главное, возможностью забыться и тут же практически навсегда вычеркнуть из памяти очередного партнёра. Ей пришлось пережить несколько неприятных сцен, некоторые из мужчин почему-то пытались рассматривать её как личную собственность, как игрушку, с которой они вольны позабавиться, когда им вздумается, а потом забыть до поры до времени. Однажды, к её изумлению и бешенству, Керол чувствительно хлопнули по физиономии и назвали вслух, громко так, как иной раз робко и с презрением к самой себе она называла себя в душе. Керол проплакала тогда всю ночь, до утра. Она вдруг с необычной ясностью поняла, что таких отношений, как с Гербертом, отношений по-своему целомудренных, в которых чувственность никогда не играла решающей роли, у неё не будет ни с кем и никогда. Выплакавшись, как это говорится, до дна, она спешно, с какой-то одержимостью восстановила в спальне прежний порядок, тот, который был там ещё при Жизни мужа. Слаб человек! А уж что говорить о женщине, которую природа наделила властным инстинктом материнства. Тем самым инстинктом, который давлением разума, вознёсшего человека так высоко над миром, расщепился и на бесплодную похоть и на жадное сластолюбие. И после того памятного случая, хотя и очень редко мужчины бывали в доме Керол. Но уже никогда и никому из них Керол не разрешала переступать порога своей спальни. Хватит с них и гостиной!
И в спальне Керол не нашла никаких следов присутствия посторонних. Она оставила свет включённым во всей квартире. Проходя на кухню через гостиную, она щёлкнула выключателем приёмника и настроила его на станцию, которая вечерами всегда передавала лёгкую музыку. Вернувшись на кухню, Керол достала из шкафчика сумку и снова пересчитала доставшиеся ей деньги. Она не ошиблась — четыреста девяносто три доллара. Странно, но теперь эти деньги не доставили ей никакой радости, хотя она всячески старалась расшевелить себя, представляя, как обзаведётся к осени новым костюмом, пальто и сапожками. Швырнув деньги в сумку, она поставила её возле себя на пол.
Есть Керол не хотелось, но она все-таки достала из холодильника сыр, ветчину и зелёный горошек, а из шкафчика — заветную бутылку настоящего «Порто». Керол не любила крепких напитков, не любила ни бренди, ни виски, ни вошедшую в моду водку, но иногда выпивала некрепкий коктейль или немного хорошего выдержанного вина. Когда она нарезала ветчину, сквозь доносящуюся из гостиной музыку ей послышалось, будто мягко щёлкнул замок входной двери. С ёкнувшим сердцем Керол замерла с ножом в руке. Но было тихо, лишь звучала спокойная лиричная мелодия в стиле кантри. Керол перевела дыхание и, убеждая себя, что все это иллюзии и нервы, снова принялась резать ветчину. Покончив с этим занятием, она подцепила ложкой зеленого горошка… И в этот момент периферическим зрением уловила некое движение в проёме кухонной двери. Она подняла глаза, ложка выпала из её ослабевшей руки, горошины рассыпались по столу, часть их упала на пол. Перед ней стоял Немо Нигил в старом костюме явно с чужого плеча, в рубашке без галстука, но аккуратно причёсанный и улыбающийся.
— Простите моё внезапное вторжение, — мягко проговорил он, чуть склоняя голову в вежливом поклоне.
Он не спускал глаз с Керол, когда кланялся, в прихожей было заметно темнее, чем на кухне. И Керол вдруг ясно увидела, что его глаза, как у кошки, вдруг вспыхнули зеленоватым фосфорическим светом. Она пронзительно вскрикнула, попыталась вскочить на ноги и потеряла сознание.
ТРЕВОГА, МЕЙСЕДОН
В восемь часов утра полковник Мейседон отправился в бассейн на так называемые водные процедуры, записав на доске «странствующих и путешествующих» свою фамилию и номер телефона, по которому его можно было бы отыскать в случае срочной необходимости. Доска при выходе из отдела была повешена по распоряжению его начальника генерала Фицджеральда Скотта, который очень любил порядок и страшно не любил, когда понадобившегося работника вдруг не оказывалось под рукой. Когда волнующее мероприятие с доской «странствующих и путешествующих» ещё только внедрялось в жизнь, в отделе начали циркулировать весьма вольные шуточки, связанные с тем печальным обстоятельством, что даже пентагоновские офицеры время от времени должны посещать туалет, а кабины этого самого популярного в мире заведения, увы, пока ещё не оборудованы телефонными аппаратами. Особенно активно и весело обсуждались проблемы, которые встают перед индивидуумами, страдающими таким невинным, но не очень приятным заболеванием, как запор. Эти разговорчики в конце концов достигли ушей генерала. Фицджеральд Скотт прошёл долгий и трудный путь от уорен-офицера до генерала, а потому был начисто лишён чувства юмора. Собрав подчинённых, он довёл до общего сведения, что доска при выходе выполняет самое серьёзное служебное назначение и поэтому он не потерпит, чтобы её делали предметом зубоскальства и непристойных шуточек. Отныне, добавил он, уточняя своё первоначальное распоряжение, на доске должны фиксироваться лишь те случаи отсутствия, которые продолжаются более четверти часа. Этого времени, строго заметил генерал, вполне достаточно. Те же лица, кишечник которых функционирует недостаточно активно, должны обратиться к врачу. Офицер, страдающий запором, — не настоящий офицер! Нельзя забывать о том, что все, делающееся в священных стенах Пентагона, лишь подготовка к главному и основному в бытии человечества — к войне. В условиях же ведения войны офицер, сидящий на поле боя без штанов и все свои силы расходующий в напрасных попытках отдать естественную дань природе, — вернейший кандидат в покойники. Мало того, что он совершенно беззащитен против разнообразных поражающих факторов ядерного взрыва, он являет собой ещё и идеальную неподвижную мишень, и очень удобный объект в качестве «языка» для поисковых групп противника. Под рукой генерала сейчас нет официальной статистики, но на основании личного опыта он берётся утверждать, что не менее трети всех «языков» захватывается именно в таком пикантном положении.
Короткая и энергичная речь генерала имела потрясающий успех. В течение ближайших часов она не обошла, а буквально облетела все гигантское здание Пентагона, совершенно затмив своей популярностью и самые свежие анекдоты, и самые злободневные «утки». А конечный результат этой балаганной истории был утилитарным и довольно неожиданным: доски «странствующих и путешествующих» появились в множестве других отделов, в которых о них раньше и понятия не имели. Мейседон потом задумался — на самом ли деле генерал Скотт был лишён чувства юмора? Во всяком случае, теперь Генри не стал бы утверждать это безапелляционно.
Мейседон посещал по утрам бассейн по предписаниям врача, которые были даны, когда у Генри из-за семейных неурядиц несколько расшатались нервы. Нервы его уже давно пришли в порядок, но добровольно отказываться от этих приятнейших утренних процедур Мейседон не собирался. А поскольку генерал Скотт терпел его отлучки и помалкивал, купания продолжались. Генри принял сначала горячий, потом холодный, почти ледяной душ и лишь затем прыгнул в прозрачную тепловатую воду бассейна. Он с наслаждением плавал и плескался, когда вдруг расслышал объявление:
— Полковник Мейседон! Вас просят срочно зайти в кабинет администратора бассейна.
Судя по всему, информатору пришлось повторить эту фразу несколько раз, пока она дошла не только до слуха, но и до сознания Генри. Чертыхнувшись, Мейседон выбрался из воды, растёрся полотенцем, накинул на плечи махровый халат, прошёл в кабинет администратора и коротко представился.
— Вас просили позвонить вот по этому телефону, — администратор протянул полковнику листок бумаги.
— Разрешите?
— Прошу.
Номер был не пятизначным, не пентагоновским. Набирая его, Мейседон вдруг ощутил укол острого любопытства и лёгкого беспокойства — это был телефон группы «Озма», которой фактически заправлял его приятель доктор Чарльз Уотсон.
— «Озма» слушает, — последовал бесстрастный доклад.
— Полковник Мейседон, — коротко представился Генри.
— Инвазия, сэр. Тревога. Режим — обсервация.
Вместо того чтобы как-то ответить на эту фразу, Мейседон молчал. На него напал лёгкий столбняк, точно он держал в руке не телефонную трубку, а пистолет с взведённым курком. Точно в маленький кабинет администратора заглянул не уборщик, а зловеще ухмыляющееся привидение. Ведь одно дело теоретизировать по поводу возможности невозможного и разрабатывать различные операции его реализации, и совсем другое — ощутить, как это невозможное вдруг материализуется и вполне буднично и осязаемо входит в жизнь. Конечно, Уотсон предупреждал его о возможности тревоги, но Мейседон не отнёсся к этому серьёзно, как он не мог отнестись серьёзно к сообщению, скажем, о том, что его скоро назначат министром обороны или запустят в качестве специального наблюдателя в окрестности Луны.
— Вы меня поняли, сэр? — Дежурный «Озмы» был обеспокоен. — Повторяю. Инвазия. Режим — обсервация.
— Понял, — ответил Мейседон, точно стряхивая глубокий сон. — Инвазия, режим — обсервация.
— О’кей, поняли правильно.
Конечно, этот хладнокровный дежурный совершенно не знал смысла сообщения, которое он передавал по телефону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41