Заговорщики хреновы… За пять-то лет он уже столько успел там сделать, что стоило бы спасибо сказать. Я, дети мои, всей душой за короля одной со мной крови, но добиваться этого нужно было войной.
Новость обсуждали несколько дней. И на летном поле и в «Антиграве». Поговорить людям больше не о чем?
Выяснилось, что Лонгвиец дал слово никогда больше не завоевывать Эстремаду.
И вот тут перемкнуло Падре.
Старогвардейца Хоналена Монье никто не назвал бы спокойным и хладнокровным, он был рассудительным и умным, но его рассудительность и его ум были густо замешены на эмоциональности, чувстве юмора и горячей, эстремадской крови. В тот день, когда в газетах и в пересудах появилась информация о том, что Лонгвиец дал обещание, и о том, что в обещании было слово «никогда», рассудительность и ум взяли отгул.
Падре прокомментировал новость чудовищно грязными ругательствами. Отвратительно грязными. Он обругал нового эстремадского короля, его двор и вообще всех организаторов переворота.
Ругался он весь день. До вечера. Досталось уже не только его землякам, но и техникам, и гвардии, и старогвардейцам, и Эрику. Последнему, правда, сразу после учебного боя, а в это время ругательства – это еще не ругательства, а родной язык.
Тем же вечером Падре встретился с Клендертом. А Клендерт после этой встречи нанес визит Тиру. Пришел узнать, не стал ли Падре в Старой Гвардии неофициальным – а может, уже и официальным? – ведущим пилотом? Потому что такой требовательности и напора, с какими столкнулся в беседе с ним Клендерт, можно было ожидать от человека, привыкшего к беспрекословному подчинению.
– От тебя, например, – добавил он в качестве иллюстрации. – Ты, Суслик, так удивляешься, когда твои распоряжения не бегут выполнять сию секунду, что их таки бегут и выполняют сию секунду. Вот и Падре сегодня… Ты мне скажи: давать ему информацию, которую он требует, или врать, что я не могу ее добыть?
– Не ври, Майр. Ты лучше никому из нас никогда не ври.
– Так это-то ясно. – Куратор отмахнулся. – Я же не о том, чтобы вас обманывать, Суслик, я о том, что для Падре лучше будет. Не у его величества же мне спрашивать, верно? А после Эрика кто за вас за всех отвечает? Ты отвечаешь. Ну, я понял, понял, будет ему все, что он хочет.
И стало. Уже через два дня. Падре больше не ругался – больше, чем всегда, не ругался, – сказал только, что новый король втянул Эстремаду в большую беду.
Попросив объяснений, старогвардейцы услышали, что объяснять что-то Падре готов только под выпивку, а в этом ангаре он способен решать судьбу Вальдена, но не способен хоронить свою Родину. Фразу насчет похорон Тир счел преувеличением. Да, раньше Падре не склонен был к аффектации, но бывают в жизни случаи, когда излишний драматизм начинает казаться наиболее естественным поведением.
Забавно то, что пять лет назад, когда Эстремада была захвачена, Падре переживал гораздо меньше. Обругал Лонгвийца последними словами и на этом успокоился. А сейчас, когда Эстремада освободилась, психует четвертый день.
Люди – странные создания. Даже лучшие из них бывают непоследовательны.
Объяснения Падре давал в «Антиграве». Ввиду серьезности разговора Старая Гвардия и Казимир собрались не в баре, за своим столом, а в одном из кабинетов ресторана. Тир убедился, что «глушилки» включены, Шаграт убедился, что сырое мясо в меню наличествует, остальные убедились в том, что рашадского хватит.
Рашадским – «рашадским зельем», если полностью, – в Саэти называлась водка. По месту изобретения. И в Саэти, как и на Земле, считалось, что под тяжелые думы и необходимость принимать сложные решения рашадское идет лучше любого другого напитка. Разумеется, Тир этой точки зрения не разделял. И, разумеется, здесь и сейчас он обходился водой. И, разумеется, его обозвали отщепенцем. Словом, все было как всегда.
А потом Падре сказал, что информация, полученная от Клендерта не должна выйти за пределы собравшейся за столом компании. Падре был уверен во всех, кроме Казимира, но Казимир дал слово, что забудет обо всем, что услышит сегодня вечером.
Услышав про «слово», Падре помрачнел и предложил выпить по второй.
История же в Эстремаде действительно вышла мерзкая. Не шпаги, какие уж там шпаги, а именно что удавка. Заговорщикам удалось захватить кого-то из людей Лонгвийца, после чего барона просто и пошло шантажировали. Дело грязное, с этим был согласен даже Тир, не умеющий почувствовать, что такое эта самая грязь, но знающий, что именно люди так называют. И дело до обидного нелепое.
Чтобы де Фокс, с его-то репутацией, с его-то возможностями, повелся на банальный шантаж? Да кто он после этого?
– Эльрик де Фокс он после этого, – сказал Риттер, – Эльрик Осэнрэх, по-вальденски – чудовище. Суслик, скажешь хоть слово про рациональность, и я тебя в стол вобью.
Тир, чуждый воспеванию чудовищ, пожал плечами и промолчал. Риттер подождал, убедился, что угроза принята всерьез, и объяснил:
Объяснил, что Эльрик Лонгвиец, Эльрик Чудовище, Эльрик Неистовый, и прочая, и прочая никогда не бросает своих людей. Их немного – своих. Кто они для Лонгвийца, сказать трудно: друзья, или единомышленники, или верные слуги. Пожалуй, правильным будет каждое из определений. И не надо думать (тут Риттер одарил Тира взглядом, от которого Тиру захотелось самому побиться головой об стол), не надо думать, что Лонгвиец – мягкосердечный дурак и им можно манипулировать, попросту вылавливая его людей. Там такие люди… связываться с ними себе дороже. Даже если на кону стоит целая страна. Но правда остается правдой, ради них де Фокс готов на все.
– И они это знают, – добавил Риттер, – те, кто служит ему, знают, насколько они ценны. Его никогда не предавали. Ни разу за пятьсот лет.
– Есть поговорка, – Мал разлил еще по одной, – что не бывает «бывших» людей де Фокса.
Казимир пренебрежительно фыркнул. Но тоже обошелся без комментариев. Риттер, когда хотел, умел смотреть очень выразительно.
– Даже те, кто ушел от него к другим господам… – Падре выпил и пренебрег закуской, – даже они, Суслик, считают, что служат Лонгвийцу. И заметь, это такие люди, такие ценные… что новые господа это терпят.
– А Лонгвиец за этих ценных людей впишется, если что? – поинтересовался Тир.
– Да, – кивнул Риттер.
– Тогда он просто дурак.
– А ты думаешь, – спросил Риттер очень серьезно, – Эрик не сделает для любого из нас то же самое?
– Когда мы перестанем служить ему?
– И тогда тоже.
– Для вас, пожалуй, сделает. По крайней мере, я не удивлюсь. Но разве я когда-нибудь говорил, что Эрик – светоч мысли?
– А себя ты вычеркиваешь сразу? Суслик, это ты дурак, а не де Фокс. Худший вид – дурак, который кажется умным.
– Мстить он будет, – сказал Падре горько. – Те, кто в этом участвовал, содрали с него обещание не убивать их… суки трусливые, скоты, у меня слов для них нет. Лонгвиец их не убьет. Их – нет. Он все сделает для того, чтобы их убили сами эстремадцы, или… я не знаю, чтоб они сами себя порешили. За удаль в бою де Фокс не судит, а вот за подлость… Как бы от его суда нам всем, всей стране, кровью не захлебнуться.
– Расскажи Суслику, – посоветовал Риттер, – про ваш орден.
– Орден Юцио, – Падре уставился в пустую рюмку, – да, это была страшная история. Мне повезло, что я стал юцианцем уже после того, как все закончилось.
«Все» закончилось давно. Лет пятьдесят назад. А до этого, в течение столетия, Лонгвиец убивал юцианских монахов. Убивал, под настроение, когда пачками, когда по одному, мог годами не вспоминать о них, и орден вздыхал, вознося Богу благодарственные молитвы, но потом все начиналось снова.
В приступах особо дурного настроения Лонгвиец вырезал монастыри целиком. Полсотни человек – с легкостью. Не трогал только детей. Шефанго вообще не обижают детей.
Он требовал извинений. Но если первые, погибшие в начале кровавого столетия юцианские братья еще знали, за что должны извиниться перед ним, то новые поколения понятия не имели, в чем же они провинились. Орден, теряясь в догадках, теряя людей, тем не менее, держался. Соображения были простыми («И типичными для смертных», – не удержался от шпильки Тир), да, простыми и типичными: если предшественники, несмотря на убийства, считали, что извиняться не нужно, значит, извиняться не нужно.
Так оно и тянулось. Удивительно, что в этих условиях в орден еще шли новые люди. Хотя ситуация не оглашалась, и о том, насколько опасно быть юцианцем, знали лишь те, кто имел возможность получать больше сведений, чем простые смертные.
И только через сто лет начальство ордена не выдержало террора и склонилось перед сумасшедшим шефанго. Магистр попросил аудиенции, и де Фокс согласился встретиться с ним и с главами орденских служб.
– Ваша милость, – заговорил магистр, убедившись, что его не убьют сию же секунду, – соблаговолите ответить, за что мы должны извиниться?
Де Фокс долго смотрел на них, на братьев в бело-голубых рясах, смиренно стоящих у дверей его приемного зала. А потом рассмеялся. Юцианцы, наслышанные о характере Неистового, решили, что теперь они точно погибнут. Оказалось, нет. Оказалось, что им просто удалось развеселить его милость.
– Так вы, бедолаги, – сказал барон, – даже не знали, за что я вас убиваю? А ведь и правда, сто лет прошло. Что-то я не подумал… вы ж короткоживущие. Да все просто, святые отцы, ваш орден когда-то убил двух человек, которых я приказал не трогать.
– Сто лет назад? – уточнил магистр.
– Нет… – де Фокс задумался, – сто семь. Несколько лет я вам дал, чтоб одумались, а потом начал убивать.
– Мы, – сказал магистр, – приносим свои извинения от имени ордена, от имени наших почивших братьев, и каждый – от себя лично. Самые искренние извинения, ваша милость. Самые покаянные.
– Извинения приняты, – просто ответил де Фокс. – Можете идти. Больше я вас убивать не буду.
– Он такой, блин, справедливый, – прокомментировал Тир, когда прошел первоначальный шок, – аж страшно делается. Но все равно, Падре, это – история, это – в прошлом. Что он может сейчас? Не будет же убивать одного за другим всех эстремадцев. Это все-таки не орденских монахов резать. Прости, конечно, но сколько-то там монахов и население целого государства – вещи несопоставимые.
– Орки, – Падре только досадливо помотал головой, – орки, Суслик, могли бы с тобой поспорить. Они сказали бы совсем другое. Совсем. Для Лонгвийца нет разницы, скольких убить. Было бы за что. И наверняка он уверен в том, что Эстремада заслужила неограниченное количество смертей. Мать его… это такое кровожадное чудовище, Суслик, это такая жуткая тварь, что ты по сравнению с ним – дитя, отрывающее крылышки у мух.
– А что орки? – Тир посмотрел на Шаграта.
– Красноглазый – убийца, – сказал Шаграт.
Это прозвучало пугающе. В устах орка – пугающе. На памяти Тира Шаграт никого еще не называл убийцей, для него убийства были в порядке вещей, были так же естественны, как для самого Тира.
– Эльрик де Фокс убивал их сотнями, – прозвучал спокойный голос Риттера.
– Он на них охотился, – добавил Мал. – У нас все это знают.
– Да. – Риттер кивнул. – Орки были дичью, де Фокс – охотником, орочьи земли – его охотничьими угодьями. Это продолжалось год. И даже церковь, хоть орки и не христиане, и вообще не люди, но даже церковь взывала к нему, настаивая на прекращении кровопролития.
– У него ожерелье, – проворчал Шаграт и подвинул к себе тарелку Падре.
– С орочьими клыками, – подтвердил Мал. – Клыки он брал только правые и выбирал самые крупные. И нанизывал ожерелье. Там две тысячи клыков.
– Правых? – повторил Тир с легким восхищением. – И только самых крупных?.. Если это правда, то ваше пугало начинает мне нравиться.
– Урод ты, – безнадежно сказал Падре, – демон паршивый. Пошел бы, купил у Лонгвийца душу, что ли. Я б тогда, по знакомству, попросил, чтоб ты ему запретил Эстремаде мстить.
– Да не будет ничего. – Тир никак не мог подобрать слова, чтобы они поняли то, что он чувствовал. – Все изменилось. Лонгвиец, он… если уж вы тут вспомнили о клыках, так вот его клыки кто-то вырвал, а может, они выпали. От старости. Осталась только репутация. Которую поддерживают разные паникеры, вроде тебя, Падре. Уверен, в Эстремаде таких тоже предостаточно, пугают друг друга шефангской местью и срутся от страха.
– Пятьдесят лет, – напомнил Падре. – Пятьдесят лет назад его клыки еще были на месте.
– Пятьдесят лет – это много. Вы все воспитаны на своей истории, для вас Лонгвиец – нечто вечное, неизменное и страшное, но это особенности восприятия, не больше. Падре, я же видел его, я с ним, можно сказать, поговорил, нахамил даже. Он – памятник. Железяка, каменюка, что угодно. Вы же не боитесь статуй на площадях? Лонгвиец – такая же статуя. Символ эпохи, причем, ушедшей. Его вышибли из Эстремады, его заставили дать разные обещания, и он ничего не сможет с этим сделать. Он ничего не будет делать. Черт… только я понятия не имею, как донести до вас эту простую мысль, чтоб вы мне поверили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56