По крайней мере, Тиру казалось, что именно так чувствуют себя те, кого изнасиловали деликатно и по взаимной договоренности.
Сам попросил, в конце концов. Никто не неволил.
А прежде чем выставить за ворота, в смысле, освободить из заключения, ему даже залечили синяки, царапины и растяжения. Лонгвийские тюрьмы – самые гуманные тюрьмы в мире. Ура!
Вообще не до смеха было. Потому что ужасно хотелось жрать. То есть убивать. Безыдейно и безыскусно выбивать мозги, или с чувством, толком и расстановкой пластать жертв на тонкие мясные полоски, или сворачивать шеи, или до смерти пугать словами, или…
Тир понял, что его начинает трясти, как наркомана при абстиненции, и постарался думать о чем-нибудь другом.
О том, например, что сегодня учебный день и будут полеты. О том, что Казимира уже выпустили. О том, что в первые дни пребывания в Саэти у него тоже не было запаса посмертных даров, однако он знал, что через несколько дней получит свою дозу. Кроме того, под рукой был Казимир, живые консервы, и это помогало успокоиться.
А сейчас?!
Тир шагал по Старому городу, считал шаги, вспоминал стихи, умножал в уме четырехзначные числа – что угодно, лишь бы не думать о еде. Чертов Лонгвиец, чтоб ему, суке, самому так встрять. Не мытьем, так катаньем он вынудит убивать, после чего казнит с чистой совестью. И будет прав.
Они всегда правы. Люди, нелюди, по хрен, главное, что им можно жить, а ему – нельзя. Разве это само по себе не повод убивать их? Всегда. Везде. Как только подворачивается возможность.
Убивать, пока они не убили тебя.
Они ведь убьют…
…Он вышел прямо к «Мечникам». Едва не налетел на фон Геллета, остановился, хотел сказать что-то резкое… И малость пришел в себя.
– Извини, – пробормотал, отходя в сторону. – То есть извините.
Быть на «ты» с настоящим графом – это все-таки перебор.
Хм, а быть на «вы» с памятником?
– Убирайся, – произнес холодный, полный отвращения голос.
Тир обернулся. И отступил назад. Удивился тому, что в груди зародился глухой, совершенно нечеловеческий рык: он и не знал, что так умеет. Не хватало еще зубы оскалить и уши прижать.
Ну пес же, как есть пес. Невменяемый от страха.
Потому что увидел тигра.
Что ж, если он был собакой, то тот, кто стоял в десятке метров от него, действительно был зверем другой породы. Другого вида. Этот зверь даже обитал где-то в иной, своей собственной вселенной. И он был страшен.
Тир поймал себя на том, что продолжает пятиться, усилием воли заставил тело остановиться. Еще большее усилие потребовалось, чтобы вспомнить, что он – человек, пусть и нелюдь. И этот, страшный, тоже человек, хоть и шефанго. Барон собственной персоной. Трындец. На дворе-то раннее утро…
Лонгвиец был не один. С ним была лошадь. Без уздечки, но оседланная… Хрена там, лошадь! Это такая же лошадь, как Тир – человек. Похожие встречались на Земле, в предгорьях Тянь-Шаня, только на Земле они были дружелюбны, и с ними можно было поговорить, а эта – такая же бешеная, как ее хозяин.
На луке седла нахохлилась хищная птица. Какой-то пернатый птеродактиль! Сверхъестественное чудище, потому что птиц таких размеров просто не бывает. Птица смотрела на Тира. И не было в ней, конечно, ничего сверхъестественного, потому что, как любое нормальное животное, эта тварь сразу исполнилась дружелюбия.
Так же как и ворон на плече барона.
А Лонгвиец Тиром уже не интересовался.
Он подошел к памятнику, положил у ног фон Геллета темно-красную розу – ворон недовольно взмахнул крыльями, но удержался на плече – и вернулся к своему коню.
– Самодовольная скотина, – громко сказал Тир.
Он был слишком занят, усмиряя свой голод, и на то, чтобы контролировать другие чувства, его уже не хватало. Поэтому понимание проволочным скребком прошлось прямо по нервам.
В этом городе, который он любил и который, казалось, отвечал ему взаимностью, он был так же неуместен, как таракан на чистой, тарелке. Так же омерзителен. И он еще думал, что Лонгвиец убьет его, если встретит?! Да Лонгвиец даже смотреть на него брезгует, не то, что убивать.
Инстинкт самосохранения не подвел. Тир знал, что ничем не рискует. Об него просто не станут пачкаться.
– Памятник самому себе, – зло бросил он в спину барона, – ты думаешь, Лонгви – твоя собственность?
Лонгвиец даже не шелохнулся, но каким-то образом вдруг оказался в двух шагах. Огромный всадник, заслонивший собой полнеба.
– Лонгви – это я, – сказал он спокойно. – А вот твоя жизнь – действительно моя собственность. Ты живешь из милости. Не забывай об этом.
Вряд ли он хотел задеть, он знал, они все тут знали, что ни гордости, ни чувства собственного достоинства, ни какой другой бесполезной ерунды у Черного нет и быть не может. Лонгвиец просто ответил на вопрос и напомнил о существующем порядке вещей.
Поддержал, мать его, беседу.
Тир ухмыльнулся. Он всего за сутки смог обесточить тюрьму для магов и способен повторить это в любой момент. Он подумал сейчас о том, что Лонгви – весь – держится только на магии. И если найти уязвимые точки, если правильно ударить, вся эта неземная красота рассыплется мертвым камнем. Достаточно на какие-то секунды отключить подачу энергии.
Жизнь Черного в руках барона, о да. А о том, что в руках Черного существование Лонгви, барон не задумался?
– Я свалю отсюда сразу, как только получу диплом, – сказал Тир, глядя в жуткое серое лицо. – И после этого ноги моей не будет в твоем городе. Это я тебе обещаю. И знаешь что, нелюдь, ты еще пожалеешь об этом обещании.
– Я знаю.
Лонгвиец развернул коня и неспешно поехал прочь от памятника. Прочь от Тира. Который застыл на месте, пытаясь понять: ему не послышалось?
В скованном по рукам и ногам теле, свалившемся ему под ноги, он не сразу опознал Драганского воеводу.
– Пять минут, – бормотал Пардус, взгляд которого наполнялся смертным ужасом, – у тебя есть пять минут, Черный.
Он повторил это трижды, прежде чем Тир велел ему замолчать.
Пять минут – это что, демонстрация баронского чувства юмора? За это время Тир мог попытаться допросить Пардуса, получить от него хоть какую-то информацию о раиминах и о том, что связывало воеводу с Моюмом. А мог – убить с максимальной отдачей.
Вот и выбери, что в данный момент актуальней.
Тир выбрал даже раньше, чем успел сформулировать, из чего, собственно, выбирает.
Пардус умирал долго. Очень-очень долго. А Тир сидел рядом с ним на мостовой и тихо, проникновенно рассказывал воеводе, от чего и как тот умирает. На последних секундах он избавил Пардуса от мучений. Забрал посмертный дар, густо замешенный на боли и страхе. Кажется, он не ошибся насчет колдунов: жизнь Пардуса, как и жизнь Моюма, стоила двух человеческих.
Мертвое тело, искореженное невыносимой мукой, исчезло.
Вот так.
Тир встал, кивнул «Мечникам» и направился в Средний город. Сегодня был учебный день, и, чтобы успеть на занятия, следовало поторопиться.
А вечером ему позвонили из банка «Шатаури» и сообщили, что на его счет переведена тысяча олов. Барон Лонгвийский счел нужным выплатить оставшиеся после Пардуса долги.
История третья
ДЕМОНЫ ГРАФА ФОН ГЕЛЛЕТА
ГЛАВА 1
Выше нас не пускает жизнь,
А ниже – мы не умеем.
Олег Медведев
Графство Геллет. 2554-й год Эпохи Людей. Месяц элбах
Там, где пехота не пройдет
И бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица…
Песня с Земли прижилась в полку моментально. И давно уже Тиру осточертела. Он в поисках хоть каких-нибудь развлечений научил песенке свою эскадрилью, не особо утруждая себя расшифровкой неизвестных здесь понятий. А эскадрилья, ухватив суть, разнесла заразу по всему полку.
И спрашивается, ну вот что им бронепоезда, танки и стальные птицы вкупе с «могучим бреющим полетом» – от последней фразы Тира бросало в дрожь. Пели, однако.
Пилоту недоступен страх,
В глаза он смерти смотрит смело,
И если надо, жизнь отдаст,
Как отдал капитан Гастелло.
Застукав за насвистыванием мелодии командира полка, Тир в очередной раз убедился, что человеческая природа непостижима.
Полк стоял в Лантском Приморье. Отрабатывали полеты в сложных погодных условиях, взаимодействие с авианесущими шлиссдарками, морским и воздушным десантом. Лантское Приморье было самым северным регионом графства Геллет, которое, в свою очередь, было самым северным государством Вальдена – обширного лоскутного одеяла, накрывшего собой область между Галадским морем на востоке и хребтом Варигбаг на западе. Увидеть город Рогер, столиц графства, Тир не успел. Сразу, как только они с Казимиром были зачислены в полк – в третий авиаполк армии Геллета, – их в Приморье и отправили. Вместе с другими новичками.
Вместе-то вместе, но Тира и князя Мелецкого среди прочих выделили сразу, а все благодаря лонгвийским дипломам. Все-таки академическое образование существенно отличается от того, которое дают в летных училищах. Так что их определили в командиры звеньев, велели подчиненных не жалеть, себя – тем более. Учиться самим и учить всему, что знают, свои звенья.
Без проблем. Они учились и учили.
Машин не хватало. Боеприпасов не хватало. ГСМ не хватало. Зато было много пилотов и много дрянного самогона. Летали в три смены. Звено Тира разучилось употреблять спиртные напитки и соблюдало целибат шесть из семи дней недели. Еще его парни бросили курить и почти забыли, что такое «личное время».
В процессе всех этих метаморфоз они поняли, что в мире существует только одна оценка пилотажа: «отлично», все другие несовместимы с жизнью.
Через месяц Тир стал комэском. Жить стало хуже, жить стало веселей. Комэску полагалась своя машина и не полагалось времени на сон и еду. Не больно-то и хотелось: В геллетской армии, по крайней мере, в третьем авиаполку, у пилотов было предостаточно поводов жаловаться на жизнь. Ну а в распоряжении Тира всегда было необходимое для поддержания тонуса количество отрицательных эмоций.
Он не спал. Почти не ел. Безжалостно, но не до смерти гонял свою эскадрилью. А когда его подчиненные без сил расползались по казармам и засыпали мертвым сном (перед этим в обязательном порядке почистив сапоги и зубы и приняв душ) – Тир снова уходил на летное поле. И до утра не возвращался на землю.
В близости к границе с Радзимой были плюсы и не было минусов. В близости моря – тоже. Тир не убивал там, где жил, но другая страна – это другая страна. А скорость болида позволяла за ночь пересечь границу, поохотиться в глубине чужой территории и вернуться обратно раньше, чем кто-либо заметит твое отсутствие. Понятий «контроль» и «учет» в геллетской армии не существовало. Ну почти. Пилот обязан был отчитаться об использованных боеприпасах, а в остальном был вольной птицей. При условии, конечно, что летает на машине, на которую не претендуют еще двое таких же новобранцев.
Боеприпасы Тир не тратил. Море рядом, а в море рыбаки, что еще нужно?
И геллетские и радзимские рыбаки выходили в море незадолго до рассвета. Геллетских Тир не трогал. А радзимских считал законной добычей.
Прячась в утренних сумерках, в пляске волн, в обманчивой игре теней и неясного света, он подкрадывался к одиноким рыбацким лодкам, или как уж они тут зовутся? Шаланды? Ладьи? Переворачивал суденышки, толкнув их бортом болида, и предоставлял рыбакам спокойненько, медленно тонуть.
Если кто-то сопротивлялся, упорно не желая захлебнуться и пойти на дно, звал на помощь или плыл в направлении берега, Тир поддевал такого умника тараном болида и, как на вертеле, относил подальше в море. Туда, откуда тело никаким приливом, никакими течениями не вынесло бы к берегу или к излюбленным рыбаками ловчим местам.
Такие тела необходимо было прятать. Потому что выйти в море и не вернуться – это одно, а выйти в море и вернуться с дыркой во все пузо – это совсем другое. Дырку на неизбежные потери не спишут. Впрочем, море было холодным. В любое время года – холодным. Долго продержаться в такой воде не удалось бы ни одному человеку, так что Тир просто осторожничал. Соблюдал правила техники безопасности. Из тех же соображений, из которых выбирал для охоты обитателей разных рыбацких поселков…
Ну и конечно, следует признать, что ему нравилось чувствовать, как таран болида неотвратимо и грубо преодолевает сопротивление человеческого тела. Нравилось понимать, что пронзить человека, находящегося в воде, без всякой твердой опоры, это особый вид пилотского мастерства. И удержать его на таране, бьющегося в судорогах и пытающегося сорваться – задачка повышенной сложности. Словом, Тир полюбил охотиться. И даже заметив, что стал слишком часто позволять себе это удовольствие, немедленно нашел оправдание: он создавал запас посмертных даров. Пока есть возможность, запас надо увеличивать. Чтобы потом, когда возможность исчезнет, не остаться голодным и одержимым, как случилось в Лонгви в то утро, когда его выпустили из тюрьмы.
Вообще-то он прятался. Вроде как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Сам попросил, в конце концов. Никто не неволил.
А прежде чем выставить за ворота, в смысле, освободить из заключения, ему даже залечили синяки, царапины и растяжения. Лонгвийские тюрьмы – самые гуманные тюрьмы в мире. Ура!
Вообще не до смеха было. Потому что ужасно хотелось жрать. То есть убивать. Безыдейно и безыскусно выбивать мозги, или с чувством, толком и расстановкой пластать жертв на тонкие мясные полоски, или сворачивать шеи, или до смерти пугать словами, или…
Тир понял, что его начинает трясти, как наркомана при абстиненции, и постарался думать о чем-нибудь другом.
О том, например, что сегодня учебный день и будут полеты. О том, что Казимира уже выпустили. О том, что в первые дни пребывания в Саэти у него тоже не было запаса посмертных даров, однако он знал, что через несколько дней получит свою дозу. Кроме того, под рукой был Казимир, живые консервы, и это помогало успокоиться.
А сейчас?!
Тир шагал по Старому городу, считал шаги, вспоминал стихи, умножал в уме четырехзначные числа – что угодно, лишь бы не думать о еде. Чертов Лонгвиец, чтоб ему, суке, самому так встрять. Не мытьем, так катаньем он вынудит убивать, после чего казнит с чистой совестью. И будет прав.
Они всегда правы. Люди, нелюди, по хрен, главное, что им можно жить, а ему – нельзя. Разве это само по себе не повод убивать их? Всегда. Везде. Как только подворачивается возможность.
Убивать, пока они не убили тебя.
Они ведь убьют…
…Он вышел прямо к «Мечникам». Едва не налетел на фон Геллета, остановился, хотел сказать что-то резкое… И малость пришел в себя.
– Извини, – пробормотал, отходя в сторону. – То есть извините.
Быть на «ты» с настоящим графом – это все-таки перебор.
Хм, а быть на «вы» с памятником?
– Убирайся, – произнес холодный, полный отвращения голос.
Тир обернулся. И отступил назад. Удивился тому, что в груди зародился глухой, совершенно нечеловеческий рык: он и не знал, что так умеет. Не хватало еще зубы оскалить и уши прижать.
Ну пес же, как есть пес. Невменяемый от страха.
Потому что увидел тигра.
Что ж, если он был собакой, то тот, кто стоял в десятке метров от него, действительно был зверем другой породы. Другого вида. Этот зверь даже обитал где-то в иной, своей собственной вселенной. И он был страшен.
Тир поймал себя на том, что продолжает пятиться, усилием воли заставил тело остановиться. Еще большее усилие потребовалось, чтобы вспомнить, что он – человек, пусть и нелюдь. И этот, страшный, тоже человек, хоть и шефанго. Барон собственной персоной. Трындец. На дворе-то раннее утро…
Лонгвиец был не один. С ним была лошадь. Без уздечки, но оседланная… Хрена там, лошадь! Это такая же лошадь, как Тир – человек. Похожие встречались на Земле, в предгорьях Тянь-Шаня, только на Земле они были дружелюбны, и с ними можно было поговорить, а эта – такая же бешеная, как ее хозяин.
На луке седла нахохлилась хищная птица. Какой-то пернатый птеродактиль! Сверхъестественное чудище, потому что птиц таких размеров просто не бывает. Птица смотрела на Тира. И не было в ней, конечно, ничего сверхъестественного, потому что, как любое нормальное животное, эта тварь сразу исполнилась дружелюбия.
Так же как и ворон на плече барона.
А Лонгвиец Тиром уже не интересовался.
Он подошел к памятнику, положил у ног фон Геллета темно-красную розу – ворон недовольно взмахнул крыльями, но удержался на плече – и вернулся к своему коню.
– Самодовольная скотина, – громко сказал Тир.
Он был слишком занят, усмиряя свой голод, и на то, чтобы контролировать другие чувства, его уже не хватало. Поэтому понимание проволочным скребком прошлось прямо по нервам.
В этом городе, который он любил и который, казалось, отвечал ему взаимностью, он был так же неуместен, как таракан на чистой, тарелке. Так же омерзителен. И он еще думал, что Лонгвиец убьет его, если встретит?! Да Лонгвиец даже смотреть на него брезгует, не то, что убивать.
Инстинкт самосохранения не подвел. Тир знал, что ничем не рискует. Об него просто не станут пачкаться.
– Памятник самому себе, – зло бросил он в спину барона, – ты думаешь, Лонгви – твоя собственность?
Лонгвиец даже не шелохнулся, но каким-то образом вдруг оказался в двух шагах. Огромный всадник, заслонивший собой полнеба.
– Лонгви – это я, – сказал он спокойно. – А вот твоя жизнь – действительно моя собственность. Ты живешь из милости. Не забывай об этом.
Вряд ли он хотел задеть, он знал, они все тут знали, что ни гордости, ни чувства собственного достоинства, ни какой другой бесполезной ерунды у Черного нет и быть не может. Лонгвиец просто ответил на вопрос и напомнил о существующем порядке вещей.
Поддержал, мать его, беседу.
Тир ухмыльнулся. Он всего за сутки смог обесточить тюрьму для магов и способен повторить это в любой момент. Он подумал сейчас о том, что Лонгви – весь – держится только на магии. И если найти уязвимые точки, если правильно ударить, вся эта неземная красота рассыплется мертвым камнем. Достаточно на какие-то секунды отключить подачу энергии.
Жизнь Черного в руках барона, о да. А о том, что в руках Черного существование Лонгви, барон не задумался?
– Я свалю отсюда сразу, как только получу диплом, – сказал Тир, глядя в жуткое серое лицо. – И после этого ноги моей не будет в твоем городе. Это я тебе обещаю. И знаешь что, нелюдь, ты еще пожалеешь об этом обещании.
– Я знаю.
Лонгвиец развернул коня и неспешно поехал прочь от памятника. Прочь от Тира. Который застыл на месте, пытаясь понять: ему не послышалось?
В скованном по рукам и ногам теле, свалившемся ему под ноги, он не сразу опознал Драганского воеводу.
– Пять минут, – бормотал Пардус, взгляд которого наполнялся смертным ужасом, – у тебя есть пять минут, Черный.
Он повторил это трижды, прежде чем Тир велел ему замолчать.
Пять минут – это что, демонстрация баронского чувства юмора? За это время Тир мог попытаться допросить Пардуса, получить от него хоть какую-то информацию о раиминах и о том, что связывало воеводу с Моюмом. А мог – убить с максимальной отдачей.
Вот и выбери, что в данный момент актуальней.
Тир выбрал даже раньше, чем успел сформулировать, из чего, собственно, выбирает.
Пардус умирал долго. Очень-очень долго. А Тир сидел рядом с ним на мостовой и тихо, проникновенно рассказывал воеводе, от чего и как тот умирает. На последних секундах он избавил Пардуса от мучений. Забрал посмертный дар, густо замешенный на боли и страхе. Кажется, он не ошибся насчет колдунов: жизнь Пардуса, как и жизнь Моюма, стоила двух человеческих.
Мертвое тело, искореженное невыносимой мукой, исчезло.
Вот так.
Тир встал, кивнул «Мечникам» и направился в Средний город. Сегодня был учебный день, и, чтобы успеть на занятия, следовало поторопиться.
А вечером ему позвонили из банка «Шатаури» и сообщили, что на его счет переведена тысяча олов. Барон Лонгвийский счел нужным выплатить оставшиеся после Пардуса долги.
История третья
ДЕМОНЫ ГРАФА ФОН ГЕЛЛЕТА
ГЛАВА 1
Выше нас не пускает жизнь,
А ниже – мы не умеем.
Олег Медведев
Графство Геллет. 2554-й год Эпохи Людей. Месяц элбах
Там, где пехота не пройдет
И бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица…
Песня с Земли прижилась в полку моментально. И давно уже Тиру осточертела. Он в поисках хоть каких-нибудь развлечений научил песенке свою эскадрилью, не особо утруждая себя расшифровкой неизвестных здесь понятий. А эскадрилья, ухватив суть, разнесла заразу по всему полку.
И спрашивается, ну вот что им бронепоезда, танки и стальные птицы вкупе с «могучим бреющим полетом» – от последней фразы Тира бросало в дрожь. Пели, однако.
Пилоту недоступен страх,
В глаза он смерти смотрит смело,
И если надо, жизнь отдаст,
Как отдал капитан Гастелло.
Застукав за насвистыванием мелодии командира полка, Тир в очередной раз убедился, что человеческая природа непостижима.
Полк стоял в Лантском Приморье. Отрабатывали полеты в сложных погодных условиях, взаимодействие с авианесущими шлиссдарками, морским и воздушным десантом. Лантское Приморье было самым северным регионом графства Геллет, которое, в свою очередь, было самым северным государством Вальдена – обширного лоскутного одеяла, накрывшего собой область между Галадским морем на востоке и хребтом Варигбаг на западе. Увидеть город Рогер, столиц графства, Тир не успел. Сразу, как только они с Казимиром были зачислены в полк – в третий авиаполк армии Геллета, – их в Приморье и отправили. Вместе с другими новичками.
Вместе-то вместе, но Тира и князя Мелецкого среди прочих выделили сразу, а все благодаря лонгвийским дипломам. Все-таки академическое образование существенно отличается от того, которое дают в летных училищах. Так что их определили в командиры звеньев, велели подчиненных не жалеть, себя – тем более. Учиться самим и учить всему, что знают, свои звенья.
Без проблем. Они учились и учили.
Машин не хватало. Боеприпасов не хватало. ГСМ не хватало. Зато было много пилотов и много дрянного самогона. Летали в три смены. Звено Тира разучилось употреблять спиртные напитки и соблюдало целибат шесть из семи дней недели. Еще его парни бросили курить и почти забыли, что такое «личное время».
В процессе всех этих метаморфоз они поняли, что в мире существует только одна оценка пилотажа: «отлично», все другие несовместимы с жизнью.
Через месяц Тир стал комэском. Жить стало хуже, жить стало веселей. Комэску полагалась своя машина и не полагалось времени на сон и еду. Не больно-то и хотелось: В геллетской армии, по крайней мере, в третьем авиаполку, у пилотов было предостаточно поводов жаловаться на жизнь. Ну а в распоряжении Тира всегда было необходимое для поддержания тонуса количество отрицательных эмоций.
Он не спал. Почти не ел. Безжалостно, но не до смерти гонял свою эскадрилью. А когда его подчиненные без сил расползались по казармам и засыпали мертвым сном (перед этим в обязательном порядке почистив сапоги и зубы и приняв душ) – Тир снова уходил на летное поле. И до утра не возвращался на землю.
В близости к границе с Радзимой были плюсы и не было минусов. В близости моря – тоже. Тир не убивал там, где жил, но другая страна – это другая страна. А скорость болида позволяла за ночь пересечь границу, поохотиться в глубине чужой территории и вернуться обратно раньше, чем кто-либо заметит твое отсутствие. Понятий «контроль» и «учет» в геллетской армии не существовало. Ну почти. Пилот обязан был отчитаться об использованных боеприпасах, а в остальном был вольной птицей. При условии, конечно, что летает на машине, на которую не претендуют еще двое таких же новобранцев.
Боеприпасы Тир не тратил. Море рядом, а в море рыбаки, что еще нужно?
И геллетские и радзимские рыбаки выходили в море незадолго до рассвета. Геллетских Тир не трогал. А радзимских считал законной добычей.
Прячась в утренних сумерках, в пляске волн, в обманчивой игре теней и неясного света, он подкрадывался к одиноким рыбацким лодкам, или как уж они тут зовутся? Шаланды? Ладьи? Переворачивал суденышки, толкнув их бортом болида, и предоставлял рыбакам спокойненько, медленно тонуть.
Если кто-то сопротивлялся, упорно не желая захлебнуться и пойти на дно, звал на помощь или плыл в направлении берега, Тир поддевал такого умника тараном болида и, как на вертеле, относил подальше в море. Туда, откуда тело никаким приливом, никакими течениями не вынесло бы к берегу или к излюбленным рыбаками ловчим местам.
Такие тела необходимо было прятать. Потому что выйти в море и не вернуться – это одно, а выйти в море и вернуться с дыркой во все пузо – это совсем другое. Дырку на неизбежные потери не спишут. Впрочем, море было холодным. В любое время года – холодным. Долго продержаться в такой воде не удалось бы ни одному человеку, так что Тир просто осторожничал. Соблюдал правила техники безопасности. Из тех же соображений, из которых выбирал для охоты обитателей разных рыбацких поселков…
Ну и конечно, следует признать, что ему нравилось чувствовать, как таран болида неотвратимо и грубо преодолевает сопротивление человеческого тела. Нравилось понимать, что пронзить человека, находящегося в воде, без всякой твердой опоры, это особый вид пилотского мастерства. И удержать его на таране, бьющегося в судорогах и пытающегося сорваться – задачка повышенной сложности. Словом, Тир полюбил охотиться. И даже заметив, что стал слишком часто позволять себе это удовольствие, немедленно нашел оправдание: он создавал запас посмертных даров. Пока есть возможность, запас надо увеличивать. Чтобы потом, когда возможность исчезнет, не остаться голодным и одержимым, как случилось в Лонгви в то утро, когда его выпустили из тюрьмы.
Вообще-то он прятался. Вроде как.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56