На дороге выше Девятнадцатого Дома машины выстроились бесконечной вереницей.
– Так насчет нашей беседы сегодня днем, – тихонько говорил Этану Маркус. – Мне кажется, я знаю, как это можно сделать. Система распознавания отсеивает образы, устанавливает зоны, где содержатся эти подсознательные стимулирующие сущности, настраивает их на изоляцию обычных явлений, а программа обработки зрительного образа усиливает и расширяет их амплитуду. – Откровения Маркуса Этан слушал вполуха: по кругу передавали подносы с хот-догами и гамбургерами. Никки Ринг вынес усилитель. Теперь языки пламени поднимались в жаркое летнее небо на тридцать – сорок метров. Вот толпа зрителей дружно ахнула: газовый цилиндр со свистом взлетел в небо и, как ракета, унесся к звездам. Даже фейерверк в честь коронации выглядел менее впечатляюще.
– Полагают, что виноваты террористы, – сообщил Масахико, принимая подобие водочного коктейля от одной из комбисестер Этана. – Исламисты. Сионисты. Нищие из «третьего мира». Баски. Ирландцы.
На террасу вышла Бекка с камерой-палмкордером, которую она нашла под ворохом грязного белья Луки. Лука быстро чмокнула ее в щеку, с ликующим воплем перескочила через заборчик и побежала по пляжу в сторону полыхающих языков огня, прижимая к лицу видоискатель.
– Да, Этан Ринг, ты просто счастливый придурок! – проговорил Масахико, и в первый раз Этан Ринг принял, осознал, понял и оценил то, что существует между ним и Лукой. В тот момент ему хотелось просто стоять и смотреть, как она мечется в отсветах пламени, снимая горящую яхту стоимостью тринадцать миллионов экю, но в ухо ему по-прежнему зудел настойчивый шепот Маркуса.
– Подумай над этим, Эт. Только представь, сколько можно получить за графический образ, который творит все то же самое, что и наркотик, но только без побочных эффектов, без проблемы привыкания, без смерти от передозировки. Представь, сколько могут заплатить за шрифт, который заставляет повиноваться, что бы ни было написано в тексте.
– Маркус, это шутка, просто шутка, и все.
– Множество серьезных вещей сначала выглядели шуткой.
Это было прекрасно. Это было, как… Это было, как… Как…
– Тут ничего нет, – сказал Этан Ринг. Нечто выскользнуло из его поля зрения, как стеклянный угорь. – Я ничего не вижу.
Новый семестр в сумрачном городе. Те же лица, те же места, но повзрослевшие на год. Октябрь за окнами компьютерного кабинета. Масахико отложил ежевечернюю серию «Кибердевушек Киндзури». Служитель, заглянув к ним в последний раз, произнес ритуальное распоряжение тушить свет (но больше ничего) и оставил комнату с гудящими мониторами троим пионерам и штукой, которую обнаружил Маркус.
– Ты и не можешь ничего увидеть, – заметила Лука Касиприадин.
– Лука права, – отозвался Маркус Кранич. – Мы же обсуждали эффект слепого пятна. Но она там, уж поверь. Если увеличить изображение в десять раз…
Видимая глазами пустота раскрылась, как цветок лотоса, и поглотила их.
Бездна и чудо! Красота и ужас! Безгрешность и Страшный Суд. Там было все и ничто. Пустота и свет. Уничтожение и творение. Альфа и омега. Первичная Воля. Великое Я. Там была любовь и истина, и справедливость и святость, и мощь и все, все, все: все книги, все стихи, все мантры, все суры, все когда-либо сотворенное. Все духовные опыты, все танцы дервишей, все восторженные взлеты души. И еще больше. Много-много больше.
Там был лик Бога. Комната содрогнулась и наполнилась звуками рвущегося ветра. Казалось, языки пламени пляшут на руках и лицах троицы наблюдателей, их губы в экстазе шепчут слова языков, никогда не слышанных человеческим ухом.
Прошло какое-то время, подобное предвкушению вечности, и раздался голос Луки:
– Мое лицо вы не увидите, ибо ни одни человек не может узреть его и выжить. – Казалось, что ее голос доносится сквозь глухой белый рев, будто крылья ангелов хлопают перед престолом Всевышнего.
– Но мы видим, видим, черт подери, и живы! Каждое слово Маркуса как булыжник рациональности, летящий вверх по асимптотической плоскости экстаза.
– Я забрался в базу данных Национальной галереи по религиозному искусству и иконам и установил параметры программы так, чтобы она подавала мне сигнал каждый раз, когда натыкается на что-либо, соответствующее моему определению духовного, экзотерического, иррационального. Вы представить себе не можете, сколько Мадонн и Младенцев мне пришлось пересмотреть, пока удалось составить репрезентативную выборку. Машина три дня сличала и соотносила собранный материал, еще пятнадцать часов машинного времени потребовалось, чтобы увеличить изображение.
– И в конце концов получилось нечто, стимулирующее способность человека к религиозному экстазу, – закончил Этан. Слова скользили и ускользали в светоносный голос Бога.
– Значит, ты попал в самую точку. Все эти иконы, все мандалы, и санскритские мантры, и просветленные кельтские письмена – они просто отражения, блики, намеки, поиски. Истинная слава здесь.
И тут преображение кончилось. Ореол славы померк. Лицо Бога отвернулось. Осталось лишь болезненное воспоминание, пронзительное чувство Утерянного Рая. Лука убрала пальцы с выключателя.
– Нам не положено смотреть на такие вещи. Бог недаром скрывает свое лицо. Человеческое естество не может выдержать слишком много божественного.
– Слишком страшная тайна? Людям не положено знать? – В голосе Маркуса явственно звучит презрение. – Старый трюк. Это только начало. Если нашелся один путь, должны быть и еще. И я собираюсь их отыскать.
Лука покачала головой.
– Уничтожь это, Маркус. Сотри. Избавься от него. Это опасно. Оно сожжет тебя. Разрушит, я точно знаю.
Сингон и Искусство ухода за велосипедом в горных условиях. Я поднимаюсь еще до рассвета. Хорошее время, новое утро, свежее новорожденное утро, самое лучшее время. Все предметы видятся ясно и четко. Чистый, холодный, бодрящий воздух. Небо цвета выцветших джинсов, к зениту тон углубляется до яркого, еще не стиранного индиго. Луна уже час как зашла. Я, скрючившись, сижу на обочине рядом с плотным монолитом приткнувшихся к обочине грузовиков. Усталые водители еще спят в узеньких гробах-ячейках нашего отеля. Я работаю терпеливо и настойчиво. Когда безопасность зависит от усердия, ремонт не делают в спешке. В возне с велосипедом есть своя ценность. Не меньшая, чем в самой езде. Возникает состояние, когда я и ты перестают существовать, объект и субъект исчезают, ты сам и велосипед становитесь одной вещью, одним понятием, единением. Получается истинный киборг: человек-машина.
Как я и думал, гнезда штифтов разболтались, я подтянул их отверткой из своего набора инструментов, пшикнул на них пару раз масляным аэрозолем, который я держу в сумке на поясе. К этому времени солнце всходит над черепицей Девятнадцатого храма.
Моего плеча коснулась чья-то рука.
Мас. С велосипедом. Сумки готовы. Все увязано.
– Вот регулирую систему скоростей, – говорю я. – Переключатель вчера что-то барахлил. – Он кивает, натягивает очки под купол своей паломнической шляпы, и мы пускаемся в путь, скользя вниз по улочкам просыпающегося города. На магазинах взлетают стальные жалюзи, дети спешат в школу, размахивая разноцветными рюкзачками. Фургоны поставщиков урчат на разукрашенных в честь синтоистского праздника улицах, кругом флаги, знамена, фонарики. Во мне тоже появляется чувство празднества, возникает почти школьное ощущение каникул и свободы, но с собственными целями и задачами, в то время как весь остальной мир ворочает привычные жернова повседневности: работа – еда – телевизор – сон – работа – еда – телевизор – сон.
Этот участок тропы хенро, от Девятнадцатого до Двадцатого храмов, очень тесно связан с эпизодами жития Дайцы. В долине недалеко от Двадцатого находится самая сокровенная святыня храма – глубокая пещера у начала узкого каньона, где святой медитировал. Но туда – может быть, в следующее паломничество. В Двадцать первом храме, на вершине горы Тайриу, нам придется оставить велосипеды и дальше взбираться пешком: здесь Дайцы провел в молитвах целый месяц, пытаясь взывать к охраняющему его духу – Кокуцо. Теперь здесь нет ни одного служителя. Никто не совершает ежедневных восхождений, но электронные гиды из автомата, получив с дисконтных карт наши иены, подробно смакуют эзотерические подробности ритуальной молитвы Дайцы: миллион раз исполняют мантры Света, на белом чистом листе рисуют луну, а на луне – образ Кокуцо, а на лике Кокуцо – корону, а на короне – сорок Будд, а на ладони каждого Будды – раскрывшийся цветок лотоса, а в каждом цветке – жемчужину, испускающую золотые лучи…
– И так без конца – ad infinitum, – заметил я.
Но Кобо Дайцы достиг просветления не на вершине, а в приморской пещере на восточной оконечности полуострова Мурото. Именно к мысу Мурото, к морю, мы направляемся сквозь шорох бамбуковых рощ, для меня этот звук всегда был наполнен глубоким духовным смыслом. Голос Будды долин. Из-за холмов, где, словно жемчужина в лотосе, прячется Двадцать второй храм, я уже чую дух океана. И как всегда, он наполняет меня своим божественным недовольством. Море – воплощение перемен. Мас не сказал мне ни слова, но я чувствую, что его духовный прилив отступает. Теперь наше молчание – это молчание двух друзей, которым не требуются слова, чтобы выразить свою близость. Мы миновали барьер.
Тропа хенро между Двадцать вторым и Двадцать третьим храмами заасфальтирована, и сейчас по ней с бешеной скоростью несутся чудовищные колесницы Джаггернаута – современные автомобили. На наших картах указан альтернативный путь вдоль береговой линии: прекрасный велосипедный серпантин среди пологих, укрытых лесом холмов с одной стороны и безмятежным Тихим океаном – с другой. Нирвана между горами и морем. Мы пересекаем гористое плато, и перед нами открывается извилистая полоса белого песчаного пляжа. В конце него – город Хияса и многоцветная пирамида – пагода Двадцать третьего храма.
Я кричу Масу. Он тоже мечтает чуть-чуть отдохнуть в таком прекрасном месте. Вода страшно холодная, почти физический шок. Теплый воздух утверждает, что сейчас конец мая, а вода говорит – начало марта. Я с воплями бросаюсь в волны, хлопаю по воде и барахтаюсь, чтобы удовлетворить свои давние амбиции поплавать во всех океанах Земли, потом пулей выскакиваю на берег, стряхивая с волос длинные сверкающие брызги. Мас ждет под длинной ветвью древней сосны, похожей на вытянутую в мольбе руку. Легкими взмахами кисти он делает какой-то набросок. Черепахи.
Я рад, что он снова рисует.
– Каждую весну, примерно в это время, они приплывают откладывать яйца, – говорит он. – Каждую весну, уже миллионы лет, какая-то сила возвращает их на этот пляж, чтобы при полной луне они могли отложить здесь яйца. Они приходили сюда задолго до нашего появления, и после того, как мы исчезнем, все мы, все наши планы и надежды, они все равно будут возвращаться. Лично в меня это вселяет большую уверенность.
Он вздыхает и подписывает рисунок в своем альбоме для эскизов, называет его «Черепаший пляж. Двадцать третий храм. Луна в третьей четверти. Наму Дайцы Хеньо Конго».
Помолчав, Мас снова начинает говорить:
– Я помню, год назад мы с тобой кое о чем говорили. В то лето мы всей компанией приехали к тебе, мы говорили о графических сущностях, которые вызывают прямую физическую реакцию. Тип шрифта, несущий подсознательные образы такой силы, что читатель не в состоянии сопротивляться передаваемому приказу.
– Я помню этот разговор.
– У вас ведь получилось, правда?
Мои кулаки в перчатках инстинктивно сжались. Усилием воли я с трудом их разжал.
– Расскажи мне, Этан.
– Да, мы сделали это. Да.
– Дочка Морикава…
– Лечение – это одно из проявлений. А еще смех, слезы. Экстаз. Страх. Боль. И много чего еще. Мы назвали их по именам ангелов – серафимами, но они нас обманули.
Мас рассмеялся. Горьким театральным смехом. Смехом кабуки:
– И все это время я и представить себе не мог, что путешествую в компании самого Дандзуро Девятнадцатого.
– Я ведь не супергерой, Мас. Нет никаких супергероев, никаких Джеймсов Бондов. Жизнь – не представление анима.
– А те акира, – слово вызывает у него рвотный рефлекс, – ты ведь мог… ну, я не знаю, напугать их, что ли, ослепить. – Неожиданно в голосе Маса взрывается сдерживаемый гнев. – Выжить их сучьи мозги!
– Мне это не понадобилось. Ты же слышал, они сказали, что актер кабуки – всегда друг настоящим акира. Они считали тебя Богом.
– Плевать я хотел на этих фанатов кабуки! Я не просил, чтобы меня принимали за божество, не просил, чтобы мне поклонялись, считали меня героем, рассказывали, как Дандзуро защищает все, что для них свято, потому что все их ценности, и сами они тоже, вызывают у меня тошноту. Тошноту, злобу и страх! – Он снова молчит, напряженный, сжавшийся, замкнутый, молчит так долго, что я думаю, он больше ничего не скажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– Так насчет нашей беседы сегодня днем, – тихонько говорил Этану Маркус. – Мне кажется, я знаю, как это можно сделать. Система распознавания отсеивает образы, устанавливает зоны, где содержатся эти подсознательные стимулирующие сущности, настраивает их на изоляцию обычных явлений, а программа обработки зрительного образа усиливает и расширяет их амплитуду. – Откровения Маркуса Этан слушал вполуха: по кругу передавали подносы с хот-догами и гамбургерами. Никки Ринг вынес усилитель. Теперь языки пламени поднимались в жаркое летнее небо на тридцать – сорок метров. Вот толпа зрителей дружно ахнула: газовый цилиндр со свистом взлетел в небо и, как ракета, унесся к звездам. Даже фейерверк в честь коронации выглядел менее впечатляюще.
– Полагают, что виноваты террористы, – сообщил Масахико, принимая подобие водочного коктейля от одной из комбисестер Этана. – Исламисты. Сионисты. Нищие из «третьего мира». Баски. Ирландцы.
На террасу вышла Бекка с камерой-палмкордером, которую она нашла под ворохом грязного белья Луки. Лука быстро чмокнула ее в щеку, с ликующим воплем перескочила через заборчик и побежала по пляжу в сторону полыхающих языков огня, прижимая к лицу видоискатель.
– Да, Этан Ринг, ты просто счастливый придурок! – проговорил Масахико, и в первый раз Этан Ринг принял, осознал, понял и оценил то, что существует между ним и Лукой. В тот момент ему хотелось просто стоять и смотреть, как она мечется в отсветах пламени, снимая горящую яхту стоимостью тринадцать миллионов экю, но в ухо ему по-прежнему зудел настойчивый шепот Маркуса.
– Подумай над этим, Эт. Только представь, сколько можно получить за графический образ, который творит все то же самое, что и наркотик, но только без побочных эффектов, без проблемы привыкания, без смерти от передозировки. Представь, сколько могут заплатить за шрифт, который заставляет повиноваться, что бы ни было написано в тексте.
– Маркус, это шутка, просто шутка, и все.
– Множество серьезных вещей сначала выглядели шуткой.
Это было прекрасно. Это было, как… Это было, как… Как…
– Тут ничего нет, – сказал Этан Ринг. Нечто выскользнуло из его поля зрения, как стеклянный угорь. – Я ничего не вижу.
Новый семестр в сумрачном городе. Те же лица, те же места, но повзрослевшие на год. Октябрь за окнами компьютерного кабинета. Масахико отложил ежевечернюю серию «Кибердевушек Киндзури». Служитель, заглянув к ним в последний раз, произнес ритуальное распоряжение тушить свет (но больше ничего) и оставил комнату с гудящими мониторами троим пионерам и штукой, которую обнаружил Маркус.
– Ты и не можешь ничего увидеть, – заметила Лука Касиприадин.
– Лука права, – отозвался Маркус Кранич. – Мы же обсуждали эффект слепого пятна. Но она там, уж поверь. Если увеличить изображение в десять раз…
Видимая глазами пустота раскрылась, как цветок лотоса, и поглотила их.
Бездна и чудо! Красота и ужас! Безгрешность и Страшный Суд. Там было все и ничто. Пустота и свет. Уничтожение и творение. Альфа и омега. Первичная Воля. Великое Я. Там была любовь и истина, и справедливость и святость, и мощь и все, все, все: все книги, все стихи, все мантры, все суры, все когда-либо сотворенное. Все духовные опыты, все танцы дервишей, все восторженные взлеты души. И еще больше. Много-много больше.
Там был лик Бога. Комната содрогнулась и наполнилась звуками рвущегося ветра. Казалось, языки пламени пляшут на руках и лицах троицы наблюдателей, их губы в экстазе шепчут слова языков, никогда не слышанных человеческим ухом.
Прошло какое-то время, подобное предвкушению вечности, и раздался голос Луки:
– Мое лицо вы не увидите, ибо ни одни человек не может узреть его и выжить. – Казалось, что ее голос доносится сквозь глухой белый рев, будто крылья ангелов хлопают перед престолом Всевышнего.
– Но мы видим, видим, черт подери, и живы! Каждое слово Маркуса как булыжник рациональности, летящий вверх по асимптотической плоскости экстаза.
– Я забрался в базу данных Национальной галереи по религиозному искусству и иконам и установил параметры программы так, чтобы она подавала мне сигнал каждый раз, когда натыкается на что-либо, соответствующее моему определению духовного, экзотерического, иррационального. Вы представить себе не можете, сколько Мадонн и Младенцев мне пришлось пересмотреть, пока удалось составить репрезентативную выборку. Машина три дня сличала и соотносила собранный материал, еще пятнадцать часов машинного времени потребовалось, чтобы увеличить изображение.
– И в конце концов получилось нечто, стимулирующее способность человека к религиозному экстазу, – закончил Этан. Слова скользили и ускользали в светоносный голос Бога.
– Значит, ты попал в самую точку. Все эти иконы, все мандалы, и санскритские мантры, и просветленные кельтские письмена – они просто отражения, блики, намеки, поиски. Истинная слава здесь.
И тут преображение кончилось. Ореол славы померк. Лицо Бога отвернулось. Осталось лишь болезненное воспоминание, пронзительное чувство Утерянного Рая. Лука убрала пальцы с выключателя.
– Нам не положено смотреть на такие вещи. Бог недаром скрывает свое лицо. Человеческое естество не может выдержать слишком много божественного.
– Слишком страшная тайна? Людям не положено знать? – В голосе Маркуса явственно звучит презрение. – Старый трюк. Это только начало. Если нашелся один путь, должны быть и еще. И я собираюсь их отыскать.
Лука покачала головой.
– Уничтожь это, Маркус. Сотри. Избавься от него. Это опасно. Оно сожжет тебя. Разрушит, я точно знаю.
Сингон и Искусство ухода за велосипедом в горных условиях. Я поднимаюсь еще до рассвета. Хорошее время, новое утро, свежее новорожденное утро, самое лучшее время. Все предметы видятся ясно и четко. Чистый, холодный, бодрящий воздух. Небо цвета выцветших джинсов, к зениту тон углубляется до яркого, еще не стиранного индиго. Луна уже час как зашла. Я, скрючившись, сижу на обочине рядом с плотным монолитом приткнувшихся к обочине грузовиков. Усталые водители еще спят в узеньких гробах-ячейках нашего отеля. Я работаю терпеливо и настойчиво. Когда безопасность зависит от усердия, ремонт не делают в спешке. В возне с велосипедом есть своя ценность. Не меньшая, чем в самой езде. Возникает состояние, когда я и ты перестают существовать, объект и субъект исчезают, ты сам и велосипед становитесь одной вещью, одним понятием, единением. Получается истинный киборг: человек-машина.
Как я и думал, гнезда штифтов разболтались, я подтянул их отверткой из своего набора инструментов, пшикнул на них пару раз масляным аэрозолем, который я держу в сумке на поясе. К этому времени солнце всходит над черепицей Девятнадцатого храма.
Моего плеча коснулась чья-то рука.
Мас. С велосипедом. Сумки готовы. Все увязано.
– Вот регулирую систему скоростей, – говорю я. – Переключатель вчера что-то барахлил. – Он кивает, натягивает очки под купол своей паломнической шляпы, и мы пускаемся в путь, скользя вниз по улочкам просыпающегося города. На магазинах взлетают стальные жалюзи, дети спешат в школу, размахивая разноцветными рюкзачками. Фургоны поставщиков урчат на разукрашенных в честь синтоистского праздника улицах, кругом флаги, знамена, фонарики. Во мне тоже появляется чувство празднества, возникает почти школьное ощущение каникул и свободы, но с собственными целями и задачами, в то время как весь остальной мир ворочает привычные жернова повседневности: работа – еда – телевизор – сон – работа – еда – телевизор – сон.
Этот участок тропы хенро, от Девятнадцатого до Двадцатого храмов, очень тесно связан с эпизодами жития Дайцы. В долине недалеко от Двадцатого находится самая сокровенная святыня храма – глубокая пещера у начала узкого каньона, где святой медитировал. Но туда – может быть, в следующее паломничество. В Двадцать первом храме, на вершине горы Тайриу, нам придется оставить велосипеды и дальше взбираться пешком: здесь Дайцы провел в молитвах целый месяц, пытаясь взывать к охраняющему его духу – Кокуцо. Теперь здесь нет ни одного служителя. Никто не совершает ежедневных восхождений, но электронные гиды из автомата, получив с дисконтных карт наши иены, подробно смакуют эзотерические подробности ритуальной молитвы Дайцы: миллион раз исполняют мантры Света, на белом чистом листе рисуют луну, а на луне – образ Кокуцо, а на лике Кокуцо – корону, а на короне – сорок Будд, а на ладони каждого Будды – раскрывшийся цветок лотоса, а в каждом цветке – жемчужину, испускающую золотые лучи…
– И так без конца – ad infinitum, – заметил я.
Но Кобо Дайцы достиг просветления не на вершине, а в приморской пещере на восточной оконечности полуострова Мурото. Именно к мысу Мурото, к морю, мы направляемся сквозь шорох бамбуковых рощ, для меня этот звук всегда был наполнен глубоким духовным смыслом. Голос Будды долин. Из-за холмов, где, словно жемчужина в лотосе, прячется Двадцать второй храм, я уже чую дух океана. И как всегда, он наполняет меня своим божественным недовольством. Море – воплощение перемен. Мас не сказал мне ни слова, но я чувствую, что его духовный прилив отступает. Теперь наше молчание – это молчание двух друзей, которым не требуются слова, чтобы выразить свою близость. Мы миновали барьер.
Тропа хенро между Двадцать вторым и Двадцать третьим храмами заасфальтирована, и сейчас по ней с бешеной скоростью несутся чудовищные колесницы Джаггернаута – современные автомобили. На наших картах указан альтернативный путь вдоль береговой линии: прекрасный велосипедный серпантин среди пологих, укрытых лесом холмов с одной стороны и безмятежным Тихим океаном – с другой. Нирвана между горами и морем. Мы пересекаем гористое плато, и перед нами открывается извилистая полоса белого песчаного пляжа. В конце него – город Хияса и многоцветная пирамида – пагода Двадцать третьего храма.
Я кричу Масу. Он тоже мечтает чуть-чуть отдохнуть в таком прекрасном месте. Вода страшно холодная, почти физический шок. Теплый воздух утверждает, что сейчас конец мая, а вода говорит – начало марта. Я с воплями бросаюсь в волны, хлопаю по воде и барахтаюсь, чтобы удовлетворить свои давние амбиции поплавать во всех океанах Земли, потом пулей выскакиваю на берег, стряхивая с волос длинные сверкающие брызги. Мас ждет под длинной ветвью древней сосны, похожей на вытянутую в мольбе руку. Легкими взмахами кисти он делает какой-то набросок. Черепахи.
Я рад, что он снова рисует.
– Каждую весну, примерно в это время, они приплывают откладывать яйца, – говорит он. – Каждую весну, уже миллионы лет, какая-то сила возвращает их на этот пляж, чтобы при полной луне они могли отложить здесь яйца. Они приходили сюда задолго до нашего появления, и после того, как мы исчезнем, все мы, все наши планы и надежды, они все равно будут возвращаться. Лично в меня это вселяет большую уверенность.
Он вздыхает и подписывает рисунок в своем альбоме для эскизов, называет его «Черепаший пляж. Двадцать третий храм. Луна в третьей четверти. Наму Дайцы Хеньо Конго».
Помолчав, Мас снова начинает говорить:
– Я помню, год назад мы с тобой кое о чем говорили. В то лето мы всей компанией приехали к тебе, мы говорили о графических сущностях, которые вызывают прямую физическую реакцию. Тип шрифта, несущий подсознательные образы такой силы, что читатель не в состоянии сопротивляться передаваемому приказу.
– Я помню этот разговор.
– У вас ведь получилось, правда?
Мои кулаки в перчатках инстинктивно сжались. Усилием воли я с трудом их разжал.
– Расскажи мне, Этан.
– Да, мы сделали это. Да.
– Дочка Морикава…
– Лечение – это одно из проявлений. А еще смех, слезы. Экстаз. Страх. Боль. И много чего еще. Мы назвали их по именам ангелов – серафимами, но они нас обманули.
Мас рассмеялся. Горьким театральным смехом. Смехом кабуки:
– И все это время я и представить себе не мог, что путешествую в компании самого Дандзуро Девятнадцатого.
– Я ведь не супергерой, Мас. Нет никаких супергероев, никаких Джеймсов Бондов. Жизнь – не представление анима.
– А те акира, – слово вызывает у него рвотный рефлекс, – ты ведь мог… ну, я не знаю, напугать их, что ли, ослепить. – Неожиданно в голосе Маса взрывается сдерживаемый гнев. – Выжить их сучьи мозги!
– Мне это не понадобилось. Ты же слышал, они сказали, что актер кабуки – всегда друг настоящим акира. Они считали тебя Богом.
– Плевать я хотел на этих фанатов кабуки! Я не просил, чтобы меня принимали за божество, не просил, чтобы мне поклонялись, считали меня героем, рассказывали, как Дандзуро защищает все, что для них свято, потому что все их ценности, и сами они тоже, вызывают у меня тошноту. Тошноту, злобу и страх! – Он снова молчит, напряженный, сжавшийся, замкнутый, молчит так долго, что я думаю, он больше ничего не скажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19