Толстый юнец едет рядом со мной и пространно объясняет, что для них персонаж кабуки – это истинный дух Японии, воплощение чести, справедливости, достоинства, индивидуальности, верности, решительности, опыта и готовности к агрессивным действиям – иначе говоря, мерило настоящего человека.
– Он понимает, как надо жить, – говорит Толстяк. Его девушка протягивает руку к моим волосам, пропускает их сквозь свои черные блестящие пальцы.
– Эй, мистер со сказочными волосами, Дандзуро Девятнадцатый всегда был другом настоящих акира, – объясняет она.
В Восемнадцатом храме мы совершаем омовения, молимся, ставим отметки в альбомах. Акира остаются снаружи. Сидят на своих мотоциклах и курят за воротами храма. Священник хочет вызвать подмогу из «Тоса Секьюрити», я отговариваю его. Толстый юнец принимает полоску пилигрима от актера кабуки со слезами на глазах и дает каждому из нас по пачке табака с травкой в качестве сеттаи – подаяния паломникам. Возможно, позже, когда наше паломничество останется позади и можно будет снова наслаждаться такими штучками, мы выкурим их и с нежностью вспомним Токушима-Сити и Хартию Сынов порядка.
Как только они уезжают с развевающимися на ветру штандартами, Маса начинает выворачивать наизнанку прямо на аккуратный газон у ворот храма. Когда я пытаюсь прийти на помощь, предлагая бумажное полотенце и воду в бутыли, он сердито машет на меня рукой, охваченный страхом и злобой. Весь остаток дня, пока мы едем к Девятнадцатому храму, он не говорит мне ни слова. Инцидент с акира подействовал на него несоизмеримо сильно по сравнению с причиной. Что касается меня, то его молчание очень кстати. Мне самому требуется заштопать кое-какие дыры в душе: искушение властью, такое, казалось бы, случайное спасение от него, милосердие – Дайцы? – которое незримо сопровождает меня и которое позволило применить мою силу лишь в бескорыстных целях и уберегло от эгоистических и вредоносных. Но даже бескорыстие является поражением. Я пересек половину земного шара, чтобы отправиться в паломничество и уничтожить эту силу совсем, до конца, абсолютно! Небо здесь перечеркнуто множеством инверсионных следов самолетов: местные аэрокосмические силы ткут сложную оборонительную паутину в ионосфере, а я не в состоянии расшифровать ее тайный смысл.
Наши молитвы в Зале Дайцы Девятнадцатого храма сухи и безжизненны. Из-за ошибки компьютера (читай: ошибки секретаря) нашу комнату в отеле отдали парочке дизайнеров по интерьеру, которые прибыли из Осаки на недельный праздник Синто. Сейчас как раз время годовой разгрузки. Народу – пропасть. Если бы извинениями можно было укрыться, мы спали бы в тепле и безопасности, но, к сожалению, это не так, а потому мы находим приют в отеле для водителей грузовых фур с узкими, словно гробы, секциями для сна в трущобной части города. Табличка за спиной у портье гласит: «Впишите свое имя в регистрационную книгу».
– Что в имени… – шучу я, но девица за стойкой явно не обладает литературным багажом и не улавливает аллюзию, а Мас все еще хранит молчание. Я весьма неохотно оставляю ящик с демоном в шкафчике общей раздевалки, но другие постояльцы в синих клетчатых кимоно и таби вежливо отворачиваются, а после акира я наверняка уловил бы любой нездоровый интерес. Моя каморка на третьем этаже: стены обиты, есть кондиционер, встроенный видиофон, радио, телевизор, мини-бар, кнопка для вызова служителя. (Я тут же набрасываюсь на шоколад, а умиротворившись, перехожу к виски.) В общем, эта коробка напоминает теплую материнскую утробу, хотя, очевидно, ее оборудовали, не имея в виду людей моего роста. Помню, один сукин сын гвардеец показывал мне камеру в лондонском Тауэре; ее называли «маленькая радость»: она была слишком короткой, слишком низкой и слишком узкой, так что пленник не мог ни лечь, ни встать прямо. Пытка. Я пробегаюсь по телеканалам: спорт, спорт, ток-шоу, спорт, MTV, реклама, реклама, старый английский комедийный сериал, не смешной и пятнадцать лет назад, когда я смотрел его в первый раз. Дандзуро Девятнадцатого нигде нет. Я отыскиваю порно, но это бессюжетное, неумелое трепыхание округлых ломтей лоснящейся плоти под то, что в Японии, видимо, считают негритянским блюзом, нагоняет тоску и выглядит абсолютно неэротично.
Я всплываю из глубины путаных, окрашенных зовом инстинктов, сновидений – заснул, не выключив телевизор, – просыпаюсь, не понимая, что меня разбудило. Громадные соты спальных секций трясутся от грохота проходящих грузовиков, бульканья водопроводных труб, шороха кондиционеров. Крик – скорее вопль, голос, молящий кого-то не трогать ее, «пожалуйста, не надо ее трогать, не надо ее трогать!». Из-за тонкой пластиковой стены звучит голос Маса.
Цепляясь за сетчатые мостки, я стучу в дверь ячейки, пока он не открывает.
– Я слышал, что ты кричишь, что-нибудь случилось?
Ничего не случилось, все в порядке, все чудесно, но я вижу, что его лицо застыло неподвижной маской, каменной маской, лицо человека, который был моим другом всю мою взрослую жизнь. Преданный, смущенный, напуганный, я возвращаюсь в свой темный гроб в далекой чужой стране и ищу бледного забвения в воспоминаниях.
Лука принимала их. Позже, когда она увидела их истинные лица, она хотела бы от них отказаться, но ее слова, размышления уже пустили корни. Десять частей на тысячу в той моче, которая наполняла бассейн Девятнадцатого Дома, послужили околоплодными водами произошедшего там зачатия.
– Иисус, Иосиф и Пресвятая Дева! Настоящий бассейн! – вскричала Лука, как только появилась там с Масахико, Маркусом и Беккой в ответ на предложение Этана Ринга воспользоваться щедрым летним солнцем. Именно там она потом и проводила значительную часть своего времени, рассекая бассейн грациозными взмахами: туда-сюда, туда-сюда. Прозрачная сверкающая вода накрывала ее спину, хохолок из волос скользил по выбритой голове, загорелым плечам.
– Спорим, ты ни за что не подумаешь, что я была без ума от Эстер Вильяме! Ну почему не бывает сообществ для мужчин! Почему мой отец в него не попал! Я – отказной ребенок: сочувствие и жалость, сочувствие и жалость.
На третий день, когда столбик термометра добрался до девяноста восьми, все они решили последовать примеру Луки и вернуться к доисторическому подводному образу жизни. Они стояли по грудь в воде в узком – глубоком – конце бассейна, окружив плавающее корыто с колотым льдом, утыканным бутылками импортного пива. Погрузившись в прохладную воду, они вели разговор о надеждах, стремлениях, страхах, искусстве, новых идеях.
– Есть идея! – воскликнула Лука. Бутылки легко открывались о выложенный плитками край бассейна, а крышки медленно таяли в зеленоватой воде и укладывались невероятными созвездиями на темнеющем дне. – Дарю, можете ее скушать. В каждом произведении искусства содержится суть, визуальный элемент, который проникает сквозь шлюзы сознания и оказывает прямой психологический – или даже физиологический – эффект. Нечто, предшествующее осознанию, анализу, интерпретации, чувственному восприятию. Нечто, прямиком бьющее в глубинную, рептильную часть мозга и там взрывающееся. Как, скажем, некоторые сочетания цвета и формы, которые создают мощнейшее впечатление – даже чувство – страха и при этом не содержат ни единого образа, идентифицируемого как ужасный.
– Нечто вроде эмоциональной реакции? – отозвалась Бекка, покачиваясь на спине с бутылкой пива между грудями.
– Значительно сильнее, первичнее, примитивнее. Это доэмоциональная реакция, практически – химическая.
– Конечно, я всего-навсего дизайнер, но разве не ясно, что цель любого абстрактного искусства – стимулировать именно такой тип реакции? – вмешался Маркус.
– Чудно, но такой эффект возникает только от абстрактного искусства… – Это уже сказал Масахико, прижимая ко лбу бутылку пива, только что извлеченную из ванны. – Экстаз. В репрезентативном искусстве или дизайне сила самого образа затмевает этот… досознательный эффект.
Этан молча рассматривал флаги, полощущиеся на мачтах изящных белых крейсеров далеко в море, потом все-таки произнес:
– Не обязательно. Вовсе нет. Читал как-то в одной книжке… – Насмешливое хмыканье. Этан продолжает: – Говорю, я один раз читал книжку о типах шрифтов. Того самого дизайнера, очень известного, где-то в конце восьмидесятых – начале девяностых. Невил Броуди, что ли. Невил Броуди? – Пожимают плечами. – Вы просто варвары. Ну, хорошо. Я кое-что запомнил оттуда. Он там говорит, что тип шрифта может действовать «авторитарно», командовать. В то время я, конечно, подумал, что за дерьмо, как может вид букв на листке бумаги передавать приказ? Но он прав, ты говоришь сейчас то же самое. Настоящий сортир.
– Только попробуй повторить, Этан Ринг, и ты пойдешь на корм собакам.
– Значит, гарнитура, которой напечатано сообщение, может каким-то образом передавать подсознательный мета-текст? – спрашивает Масахико.
– Ну, я бы не стал это так называть, но… да.
– Ты имеешь в виду, будто, напечатав политический памфлет темным тяжелым сансерифом, ты заставишь читателя лучше его воспринимать, чем если бы он был набран курсивом или другим легким шрифтом? – предположила Бекка.
– Наоборот, – оживленно возразила Лука. – Можно напечатать Коран отвратительными литерами, придуманными в 1970-х, их лепили из женских лиц в стиле Art Nouveau. Вот вам и акт графического ниспровержения устоев.
– Возвращаясь к первоначальной идее Луки… – снова вмешался Этан Ринг, – существует ли… возможно ли сконструировать максимально авторитарный шрифт? Со встроенной в него подсознательной идеей такой мощности, что читающий станет повиноваться, что бы там ни оказалось написано.
– Слышать – значит повиноваться, – отозвался Маркус.
– Видеть – значит повиноваться, – поправила его Лука. – Ну-ка, заткнитесь, парни. Этан дело говорит. – А Этан в это время водил в воздухе пальцем, дирижируя невидимым хором муз, покусывая нижнюю губу и разглядывая нижний правый – угол небес, как делал всегда, когда в нем бурлила творческая энергия.
– Существуют ли практически целые семейства таких явлений? Вне нас, внутри, да где угодно… Чистые, отфильтрованные формы того, о чем мы говорим… Визуальные… – он поискал слово, – сущности, недоступные восприятию сознания… Они проскакивают мимо форпостов нашей способности рационального осмысления и различения явлений и провоцируют непосредственную физическую реакцию. Радость, гнев, религиозный экстаз, ощущение просветления… А возможно, и абсолютно новые состояния психики.
– Буддистские мандалы, по идее, должны открывать разум состоянию нирваны, – вставил Масахико. – Возможно, мандалы, абстрактное искусство, гарнитуры различных стилей – в разбавленном виде все они содержат то, о чем говорит Эт. Истинные визуальные сущности еще только предстоит увидеть, синтезировать, выявить.
– «Потерянные акры», – вспомнила Бекка. – Старое стихотворение, кажется, Роберта Грейвза. Вы что, в школе совсем ничему не учились?
– В основном играть в карты, – откликнулся Маркус, – и ездить на велосипеде без рук.
– Оно и видно. «Потерянные акры» про то, как из-за ошибок в картографии исчезают маленькие участки пейзажа. Я точно не помню как, но кусочки полей, дорог, живых изгородей, рощ сворачиваются и никогда не появляются на картах. На карте поселок А располагается рядом с городом В, а в жизни между ними помещается целая география.
– Скрытая реальность. На мой вкус, это немного отдает черной магией, – заметил Маркус.
– Как если бы эти сущности были потерянными землями разума… Высшее сознание их типа пропускает, не может зафиксировать и обработать. Они прячутся в норах, сворачивая вокруг себя визуальную «карту», сводят края щели, и картинка совпадает. Как слепое пятно в глазу, – продолжила свою мысль Бекка.
– Возможно, они все существуют в слепом пятне, – предположил Масахико. – Возможно, слепое пятно как раз и есть то самое место, часть глаза, которая регистрирует визуальные сущности, не замечаемые разумом.
– Вроде того, как живой мир включает в себя сложные хаотические формы: фрактальные частицы, множества Мандельброта, – которые так сложно определить, – добавил Этан.
– Может, сознание – это всего лишь фильтрующий механизм, чтобы мы могли вести повседневное существование и не слепнуть от непрерывного сияния Божественной славы… – проговорила Лука.
– Ну-ка, ну-ка, потише, ребята! – влез в ее рассуждения Маркус. – Жуткие вещи вы говорите, что-то я начинаю пугаться.
В ту ночь сгорел эллинг. Весь Девятнадцатый Дом и все их соседи по поселку высыпали на берег, пялились на пламя, передавая друг другу коктейли и бинокли.
– Натуральный чертов Апокалипсис, наверное, самый мощный пожар со времен гибели Испанской Армады, а я не знаю, куда задевалась моя камера! – в отчаянии кричала Лука. Кто-то вывозил котел с барбекю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19