Но ведь она могла ошибаться.
Что же касается Хельге, то он с таким трогательным терпением относился к ее нарастающей любви, он точно боялся спугнуть ее. Каждый вечер, когда они прощались друг с другом, ее сердце наполнялось горячей благодарностью к нему за то, что он не просил у нее больше, чем она могла дать.
О, если бы они могли остаться здесь весь май, до лета, нет, провести все лето! Здесь их любовь созрела бы, они стали бы принадлежать друг другу, это произошло бы так же просто и естественно, как то, что они сошлись теперь…
Как было бы хорошо, если бы они могли поселиться на лето где-нибудь в горах. Обвенчаться они всегда успели бы здесь или дома осенью. Конечно, им придется обвенчаться самым обычным образам, раз они все равно любят друг друга и не хотят расставаться…
Порою ее охватывал страх, когда она думала, что ей надо ехать домой. Она боялась, что очнется от прекрасного сновидения.
Но каждый раз она утешала себя тем, что все это пустяки. Ведь они безгранично любят друг друга. Конечно, ей совсем не по душе были все эти формальности с обручением, с обязательствами по отношению к его семье и тому подобное… Но все это мелочи, на которые не стоит обращать внимания.
Как бы то ни было, но она на всю жизнь сохранит глубокую благодарность за эту дивную весну, за эту тихую, спокойную любовь, которая соединила их, за прекрасные дни, проведенные с ним вдвоем на зеленых лугах Кампаньи.
* * *
– Ты не думаешь, что Йенни когда-нибудь раскается в том, что она связала себя с этим Грамом? – спросила однажды вечером Франциска Гуннара Хеггена, когда она зашла навестить его.
Хегген ничего не ответил и задумчиво вертел в руках сигару. Он только теперь открыл, что ему никогда не казалось неделикатным обсуждать с Йенни сердечные дела Франциски. Теперь же ему показалось, что обсуждать с Франциской дела Йенни – как-то неудобно и неприятно.
– Нет, скажи, понимаешь ли ты, чего ей надо от него? – спросила опять Франциска.
– Как тебе сказать?… Трудно на это ответить, Ческа. Право, мне кажется… – Он засмеялся как бы про себя. – Часто нам кажется, что мы ищем и выбираем человека… Но, в сущности, мы гораздо более походим на бессловесных животных, чем мы сами это подозреваем. В один прекрасный день у нас вдруг является потребность любить… просто в силу естественных причин… Ну, а затем все уже зависит от места и случая…
– Фу, – проговорила Франциска, передергивая плечами. – А ты, Гуннар… ты, значит, расположен всегда?…
Гуннар засмеялся несколько натянуто:
– Вернее, что я никогда не был расположен… в достаточной степени. У меня еще никогда не было слепой веры в то, что именно эта женщина единственная, и тому подобное.
– Да, вот я и думаю, что Йенни не может так любить Грама.
– Я его очень мало знаю, Ческа. По всей вероятности, Йенни нашла в нем какие-нибудь скрытые достоинства. А если и предположить, что Грам слабее ее и не так самостоятелен, то, может быть, ей приятнее любить такого человека.
– Нет, знаешь Гуннар, я думаю, что Йенни вовсе не так сильна и самостоятельна. Она должна была быть сильной, пока жила дома, потому что она была опорой для всех. Меня она полюбила, потому что я гораздо мягче ее и нуждаюсь в ней. Ах, вечно кто-нибудь нуждается в Йенни! А вот теперь она нужна Граму. Да, она сильна и самоуверенна, она сознает это и с радостью идет ко всем на помощь. Но ведь и ей в конце концов надоест это. Она должна чувствовать себя бесконечно одинокой, раз ей всегда приходится быть наиболее сильной. И если она выйдет замуж за этого господина, то она всегда будет чувствовать себя одинокой. Все мы говорим с Йенни только о себе, а ей не с кем поговорить о себе самой. О, Йенни должна полюбить человека, на которого она смотрела бы снизу вверх, к которому она могла бы обратиться за советом и утешением. А Грам стоит гораздо ниже ее.
С минуту они оба молчали. Вдруг Хегген улыбнулся и проговорил, неопределенно глядя перед собой в пространство:
– Странная ты, Ческа! Когда дело касается твоих собственных переживаний, ты становишься в тупик и ничего не понимаешь. Но когда ты рассуждаешь о других, то оказывается, что ты прекрасно разбираешься в самых сложных вопросах.
Франциска тяжело вздохнула.
– Да… вот потому-то я думала, что мне лучше всего было бы уйти в монастырь, Гуннар. Когда я стою вдали от жизни и смотрю на нее со стороны, то все мне так ясно и понятно. Но когда меня саму втягивает в этот водоворот, я теряюсь и ничего не понимаю.
Х
Мясистые, толстые, синевато-серые листья громадного кактуса были вдоль и поперек изрезаны инициалами и сердцами. Хельге вырезал на одном из чистых листьев «X» и «И». Йенни стояла, положив руку ему на плечо, и смотрела.
– Когда мы возвратимся сюда, – сказал Хельге, – то буквы эти будут бурыми, как и все другие. Как ты думаешь, Йенни, мы найдем их?
Она кивнула головой.
– Трудно будет найти, – продолжал он печально. – Здесь так много разных букв. Но мы непременно придем сюда и постараемся найти наши инициалы.
– Да, да, мы непременно придем сюда…
– И мы будем стоять, как теперь, моя дорогая. – И он привлек ее к себе.
И рука об руку они пошли к скамье. Крепко прижавшись друг к другу, они долго сидели, ничего не говоря, и смотрели вдаль, на Кампанью.
Посреди равнины струился Тибр, направляясь в море. Когда солнечные лучи падали на воду, она сверкала золотом. Множество белых цветов покрывали окрестные холмы, точно только что выпавший снег. На лугу стояли два миндальных дерева, сплошь покрытых бледно-розовыми цветами.
– Эта наша последняя прогулка на Кампаньи, – сказал Хельге.
– О, это повторится еще… – проговорила она, целуя его и стараясь быть бодрее.
– Да, да. Но тебе не кажется, Йенни, что… это может никогда больше не повториться? Все так меняется, Йенни, и мы, может быть, будем уже другими, когда будем здесь в следующий раз. Как знать, наша любовь сохранится, но будет уже другое…
Йенни повела плечами, словно ей стало холодно, и проговорила тихо:
– Это никогда не сказала бы женщина, Хельге. – И она сделала попытку улыбнуться.
– Разве это странно то, что я говорю? Знаешь, за эти месяцы я так сильно изменился… да и ты также. Ведь раньше ты не могла бы полюбить меня, Йенни, не правда ли?
Она нежно провела рукой по его щеке:
– Ах, Хельге, оба мы изменились только в том отношении, что мы полюбили друг друга, и если мы будем еще продолжать изменяться, то только потому, что наша любовь будет все расти. Чего же тут бояться? Мы превратились в счастливых людей – вот и вся перемена.
Он поцеловал ее в шею и сказал:
– Завтра ты уезжаешь…
– Да. А через шесть недель ты приезжаешь ко мне.
– Но нас уже здесь не будет. Самое ужасное то, что мы должны уехать от этой дивной весны.
– Но у нас на родине тоже весна, Хельге. Потом жаворонки… да и облака там такие же, как и здесь, не правда ли? Мы будем гулять по нашим голубым фьордам. Может быть, нам удастся еще сделать с тобой прогулку на лыжах. О, это было бы таким наслаждением для меня, гулять с тобою по всем моим любимым местам, с тобой вместе… по тем местам, где я когда-то весною гуляла одинокая и печальная.
* * *
Рука об руку шли они по зеленой Кампаньи. Наступил уже вечер, и даль подернулась дымкой.
Йенни нежно прощалась с каждой тропинкой, с каждым цветочком. О, все было ей так знакомо, так дорого ее сердцу, все напоминало ей о незабвенных днях, которые она провела с ним здесь.
Где-то высоко над ними пел жаворонок, издали доносились звуки шарманки – это в какой-нибудь остерии плясали крестьяне.
Сердце Йенни сжалось от тоски. Она не могла примириться с мыслью, что должна покинуть все это, уехать от него.
Она шла рядом с ним и чувствовала, как все ее тело обвевает свежим ветерком, у нее вдруг появилось такое ощущение, будто ее тело – здоровый, сочный лист… и ей захотелось отдать его ему…
Они долго прощались друг с другом в темных воротах ее дома. Казалось, у них никогда не хватит духу расстаться.
– О, Йенни… если бы я мог остаться у тебя сегодня ночью!
– Хельге… – она прильнула к нему всем телом, – ты можешь!
Он страстно прижал ее к себе. Но ей стало страшно в то самое мгновение, как она произнесла эти слова. Она сама не сознавала, почему она испугалась, она не хотела бояться. И она сейчас же раскаялась в том, что сделала движение, как будто хотела вырваться из его страстных объятий. Но он сам выпустил ее.
– Нет, нет, я знаю, что невозможно, – проговорил он.
– Но я хочу этого, – прошептала она виновато.
– Да, я верю, – сказал он, целуя ее. – Я знаю, что ты… Но я знаю, что я не должен…О, Йенни, благодарю тебя за все, за все! Спасибо за то, что ты любишь меня! Спи спокойно… Спасибо, спасибо!
Долго по лицу Йенни текли холодные слезы, когда она лежала в постели. Она старалась успокоить себя и говорила себе, что глупо плакать так горько… словно случилось нечто непоправимое.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Прошло уже двенадцать дней с тех пор, как Йенни приехала в Христианию, а она все еще не могла заставить себя пойти к родителям Хельге.
По желанию матери она поселилась у нее, но наняла себе ателье, в котором усердно работала над картинами для предстоящей выставки. Она не думала, что так болезненно будет тосковать по Хельге, по временам ей неудержимо хотелось его видеть, чувствовать его прикосновение, знать, что он принадлежит ей. Она писала ему очень часто и так же часто получала от него письма, которые всегда носила при себе.
В последнем письме он уже в третий раз спрашивал, была ли она у его родителей. Тогда она приняла наконец твердое решение завтра сделать этот визит, который был ей очень не по душе.
На другой день погода резко изменилась к худшему, дул северный ветер и выпал даже град. Однако Йенни не откладывала больше своего посещения и отправилась после полудня на улицу Вельхавена, где жили родители Хельге.
Дойдя до четырехэтажного дома, на дверях которого была прибита медная дощечка с надписью: «Г. Грам», Йенни на минуту остановилась. Она знала, что Грамы живут на четвертом этаже, но она медлила и не входила в подъезд. Сердце ее сильно билось, ее волновал этот визит к совершенно незнакомым людям, которые так или иначе должны были играть в ее жизни известную роль. Она старалась успокоить себя, но неприятное чувство не проходило. Господи, не может же для нее иметь такое значение эта простая формальность! Ведь ее будущие родственники, во всяком случае, не съедят ее. Она взяла себя в руки, поднялась по лестнице и позвонила.
Ей отворила мать Хельге, она узнала ее по фотографии.
– Вы фру Грам?… Я фрекен Винге…
– Очень приятно… Войдите, пожалуйста… – Фру Грам повела Йенни через длинную переднюю, заставленную шкафами и сундуками, и растворила дверь в гостиную, предлагая ей войти.
Гостиная была заставлена тяжелой плюшевой мебелью, на всех дверях висели портьеры, повсюду пестрели безвкусные вазочки и всякие безделушки. Вообще обстановка этой комнаты не отличалась вкусом, но зато в ней было много претензии на роскошь.
– Ах, здесь такой беспорядок… я уже несколько дней не вытирала пыль, – болтала фру Грам. – Мы редко бываем в этой комнате, а я теперь без прислуги. Последнюю я должна была выгнать, до того она была груба и неряшлива. Ну, а новую найти трудно, да и дороги они очень… и помощи от них мало… Да, тяжело быть хозяйкой дома… Хельге предупредил нас о вашем визите, но вы не спешили, и мы решили, что вы не желаете удостоить нас чести…
Когда она говорила или улыбалась, то обнажала две черные дыры в верхней челюсти, где не хватало зубов.
Йенни сидела и молча смотрела на эту женщину… мать Хельге. Она представляла ее себе совсем другой. На тех фотографиях, которые она видела у Хельге, у его матери было красивое лицо и оно напоминало Хельге. И это лицо нравилось Йенни, ей хотелось любить мать Хельге. Но когда она увидала ее, то почувствовала антипатию к ней, и это приводило ее в смущение и глубоко огорчало.
Правда, черты лица этой женщины должны были быть когда-то очень красивы, но теперь уголки рта опустились и в них было горькое выражение. Прекрасные большие глаза темнее, чем у Хельге, но в них застыло выражение недовольства.
Йенни видела, что эта женщина должна была быть когда-то необыкновенной красавицей, но вместе с тем она понимала, что Герт Грам не мог быть счастлив с ней.
– Кандидат Грам просил меня кланяться вам, – сказала Йенни. Она вдруг почувствовала, что не в состоянии говорить в присутствии этой женщины о Хельге как о близком ей человеке и называть его по имени.
– Да, он в последнее время часто бывал с вами, по крайней мере, в своих письмах он всегда упоминал только о вас. Впрочем, вначале он, кажется, ухаживал за какой-то фрекен Ярманн, не правда ли?
– Да, это моя подруга, которая вначале всегда бывала; в нашем обществе. Но в последнее время фрекен Ярманн усердно была занята одной большой работой.
– Она, кажется, дочь полковника Ярманна? Она, должно быть, довольно богата?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Что же касается Хельге, то он с таким трогательным терпением относился к ее нарастающей любви, он точно боялся спугнуть ее. Каждый вечер, когда они прощались друг с другом, ее сердце наполнялось горячей благодарностью к нему за то, что он не просил у нее больше, чем она могла дать.
О, если бы они могли остаться здесь весь май, до лета, нет, провести все лето! Здесь их любовь созрела бы, они стали бы принадлежать друг другу, это произошло бы так же просто и естественно, как то, что они сошлись теперь…
Как было бы хорошо, если бы они могли поселиться на лето где-нибудь в горах. Обвенчаться они всегда успели бы здесь или дома осенью. Конечно, им придется обвенчаться самым обычным образам, раз они все равно любят друг друга и не хотят расставаться…
Порою ее охватывал страх, когда она думала, что ей надо ехать домой. Она боялась, что очнется от прекрасного сновидения.
Но каждый раз она утешала себя тем, что все это пустяки. Ведь они безгранично любят друг друга. Конечно, ей совсем не по душе были все эти формальности с обручением, с обязательствами по отношению к его семье и тому подобное… Но все это мелочи, на которые не стоит обращать внимания.
Как бы то ни было, но она на всю жизнь сохранит глубокую благодарность за эту дивную весну, за эту тихую, спокойную любовь, которая соединила их, за прекрасные дни, проведенные с ним вдвоем на зеленых лугах Кампаньи.
* * *
– Ты не думаешь, что Йенни когда-нибудь раскается в том, что она связала себя с этим Грамом? – спросила однажды вечером Франциска Гуннара Хеггена, когда она зашла навестить его.
Хегген ничего не ответил и задумчиво вертел в руках сигару. Он только теперь открыл, что ему никогда не казалось неделикатным обсуждать с Йенни сердечные дела Франциски. Теперь же ему показалось, что обсуждать с Франциской дела Йенни – как-то неудобно и неприятно.
– Нет, скажи, понимаешь ли ты, чего ей надо от него? – спросила опять Франциска.
– Как тебе сказать?… Трудно на это ответить, Ческа. Право, мне кажется… – Он засмеялся как бы про себя. – Часто нам кажется, что мы ищем и выбираем человека… Но, в сущности, мы гораздо более походим на бессловесных животных, чем мы сами это подозреваем. В один прекрасный день у нас вдруг является потребность любить… просто в силу естественных причин… Ну, а затем все уже зависит от места и случая…
– Фу, – проговорила Франциска, передергивая плечами. – А ты, Гуннар… ты, значит, расположен всегда?…
Гуннар засмеялся несколько натянуто:
– Вернее, что я никогда не был расположен… в достаточной степени. У меня еще никогда не было слепой веры в то, что именно эта женщина единственная, и тому подобное.
– Да, вот я и думаю, что Йенни не может так любить Грама.
– Я его очень мало знаю, Ческа. По всей вероятности, Йенни нашла в нем какие-нибудь скрытые достоинства. А если и предположить, что Грам слабее ее и не так самостоятелен, то, может быть, ей приятнее любить такого человека.
– Нет, знаешь Гуннар, я думаю, что Йенни вовсе не так сильна и самостоятельна. Она должна была быть сильной, пока жила дома, потому что она была опорой для всех. Меня она полюбила, потому что я гораздо мягче ее и нуждаюсь в ней. Ах, вечно кто-нибудь нуждается в Йенни! А вот теперь она нужна Граму. Да, она сильна и самоуверенна, она сознает это и с радостью идет ко всем на помощь. Но ведь и ей в конце концов надоест это. Она должна чувствовать себя бесконечно одинокой, раз ей всегда приходится быть наиболее сильной. И если она выйдет замуж за этого господина, то она всегда будет чувствовать себя одинокой. Все мы говорим с Йенни только о себе, а ей не с кем поговорить о себе самой. О, Йенни должна полюбить человека, на которого она смотрела бы снизу вверх, к которому она могла бы обратиться за советом и утешением. А Грам стоит гораздо ниже ее.
С минуту они оба молчали. Вдруг Хегген улыбнулся и проговорил, неопределенно глядя перед собой в пространство:
– Странная ты, Ческа! Когда дело касается твоих собственных переживаний, ты становишься в тупик и ничего не понимаешь. Но когда ты рассуждаешь о других, то оказывается, что ты прекрасно разбираешься в самых сложных вопросах.
Франциска тяжело вздохнула.
– Да… вот потому-то я думала, что мне лучше всего было бы уйти в монастырь, Гуннар. Когда я стою вдали от жизни и смотрю на нее со стороны, то все мне так ясно и понятно. Но когда меня саму втягивает в этот водоворот, я теряюсь и ничего не понимаю.
Х
Мясистые, толстые, синевато-серые листья громадного кактуса были вдоль и поперек изрезаны инициалами и сердцами. Хельге вырезал на одном из чистых листьев «X» и «И». Йенни стояла, положив руку ему на плечо, и смотрела.
– Когда мы возвратимся сюда, – сказал Хельге, – то буквы эти будут бурыми, как и все другие. Как ты думаешь, Йенни, мы найдем их?
Она кивнула головой.
– Трудно будет найти, – продолжал он печально. – Здесь так много разных букв. Но мы непременно придем сюда и постараемся найти наши инициалы.
– Да, да, мы непременно придем сюда…
– И мы будем стоять, как теперь, моя дорогая. – И он привлек ее к себе.
И рука об руку они пошли к скамье. Крепко прижавшись друг к другу, они долго сидели, ничего не говоря, и смотрели вдаль, на Кампанью.
Посреди равнины струился Тибр, направляясь в море. Когда солнечные лучи падали на воду, она сверкала золотом. Множество белых цветов покрывали окрестные холмы, точно только что выпавший снег. На лугу стояли два миндальных дерева, сплошь покрытых бледно-розовыми цветами.
– Эта наша последняя прогулка на Кампаньи, – сказал Хельге.
– О, это повторится еще… – проговорила она, целуя его и стараясь быть бодрее.
– Да, да. Но тебе не кажется, Йенни, что… это может никогда больше не повториться? Все так меняется, Йенни, и мы, может быть, будем уже другими, когда будем здесь в следующий раз. Как знать, наша любовь сохранится, но будет уже другое…
Йенни повела плечами, словно ей стало холодно, и проговорила тихо:
– Это никогда не сказала бы женщина, Хельге. – И она сделала попытку улыбнуться.
– Разве это странно то, что я говорю? Знаешь, за эти месяцы я так сильно изменился… да и ты также. Ведь раньше ты не могла бы полюбить меня, Йенни, не правда ли?
Она нежно провела рукой по его щеке:
– Ах, Хельге, оба мы изменились только в том отношении, что мы полюбили друг друга, и если мы будем еще продолжать изменяться, то только потому, что наша любовь будет все расти. Чего же тут бояться? Мы превратились в счастливых людей – вот и вся перемена.
Он поцеловал ее в шею и сказал:
– Завтра ты уезжаешь…
– Да. А через шесть недель ты приезжаешь ко мне.
– Но нас уже здесь не будет. Самое ужасное то, что мы должны уехать от этой дивной весны.
– Но у нас на родине тоже весна, Хельге. Потом жаворонки… да и облака там такие же, как и здесь, не правда ли? Мы будем гулять по нашим голубым фьордам. Может быть, нам удастся еще сделать с тобой прогулку на лыжах. О, это было бы таким наслаждением для меня, гулять с тобою по всем моим любимым местам, с тобой вместе… по тем местам, где я когда-то весною гуляла одинокая и печальная.
* * *
Рука об руку шли они по зеленой Кампаньи. Наступил уже вечер, и даль подернулась дымкой.
Йенни нежно прощалась с каждой тропинкой, с каждым цветочком. О, все было ей так знакомо, так дорого ее сердцу, все напоминало ей о незабвенных днях, которые она провела с ним здесь.
Где-то высоко над ними пел жаворонок, издали доносились звуки шарманки – это в какой-нибудь остерии плясали крестьяне.
Сердце Йенни сжалось от тоски. Она не могла примириться с мыслью, что должна покинуть все это, уехать от него.
Она шла рядом с ним и чувствовала, как все ее тело обвевает свежим ветерком, у нее вдруг появилось такое ощущение, будто ее тело – здоровый, сочный лист… и ей захотелось отдать его ему…
Они долго прощались друг с другом в темных воротах ее дома. Казалось, у них никогда не хватит духу расстаться.
– О, Йенни… если бы я мог остаться у тебя сегодня ночью!
– Хельге… – она прильнула к нему всем телом, – ты можешь!
Он страстно прижал ее к себе. Но ей стало страшно в то самое мгновение, как она произнесла эти слова. Она сама не сознавала, почему она испугалась, она не хотела бояться. И она сейчас же раскаялась в том, что сделала движение, как будто хотела вырваться из его страстных объятий. Но он сам выпустил ее.
– Нет, нет, я знаю, что невозможно, – проговорил он.
– Но я хочу этого, – прошептала она виновато.
– Да, я верю, – сказал он, целуя ее. – Я знаю, что ты… Но я знаю, что я не должен…О, Йенни, благодарю тебя за все, за все! Спасибо за то, что ты любишь меня! Спи спокойно… Спасибо, спасибо!
Долго по лицу Йенни текли холодные слезы, когда она лежала в постели. Она старалась успокоить себя и говорила себе, что глупо плакать так горько… словно случилось нечто непоправимое.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Прошло уже двенадцать дней с тех пор, как Йенни приехала в Христианию, а она все еще не могла заставить себя пойти к родителям Хельге.
По желанию матери она поселилась у нее, но наняла себе ателье, в котором усердно работала над картинами для предстоящей выставки. Она не думала, что так болезненно будет тосковать по Хельге, по временам ей неудержимо хотелось его видеть, чувствовать его прикосновение, знать, что он принадлежит ей. Она писала ему очень часто и так же часто получала от него письма, которые всегда носила при себе.
В последнем письме он уже в третий раз спрашивал, была ли она у его родителей. Тогда она приняла наконец твердое решение завтра сделать этот визит, который был ей очень не по душе.
На другой день погода резко изменилась к худшему, дул северный ветер и выпал даже град. Однако Йенни не откладывала больше своего посещения и отправилась после полудня на улицу Вельхавена, где жили родители Хельге.
Дойдя до четырехэтажного дома, на дверях которого была прибита медная дощечка с надписью: «Г. Грам», Йенни на минуту остановилась. Она знала, что Грамы живут на четвертом этаже, но она медлила и не входила в подъезд. Сердце ее сильно билось, ее волновал этот визит к совершенно незнакомым людям, которые так или иначе должны были играть в ее жизни известную роль. Она старалась успокоить себя, но неприятное чувство не проходило. Господи, не может же для нее иметь такое значение эта простая формальность! Ведь ее будущие родственники, во всяком случае, не съедят ее. Она взяла себя в руки, поднялась по лестнице и позвонила.
Ей отворила мать Хельге, она узнала ее по фотографии.
– Вы фру Грам?… Я фрекен Винге…
– Очень приятно… Войдите, пожалуйста… – Фру Грам повела Йенни через длинную переднюю, заставленную шкафами и сундуками, и растворила дверь в гостиную, предлагая ей войти.
Гостиная была заставлена тяжелой плюшевой мебелью, на всех дверях висели портьеры, повсюду пестрели безвкусные вазочки и всякие безделушки. Вообще обстановка этой комнаты не отличалась вкусом, но зато в ней было много претензии на роскошь.
– Ах, здесь такой беспорядок… я уже несколько дней не вытирала пыль, – болтала фру Грам. – Мы редко бываем в этой комнате, а я теперь без прислуги. Последнюю я должна была выгнать, до того она была груба и неряшлива. Ну, а новую найти трудно, да и дороги они очень… и помощи от них мало… Да, тяжело быть хозяйкой дома… Хельге предупредил нас о вашем визите, но вы не спешили, и мы решили, что вы не желаете удостоить нас чести…
Когда она говорила или улыбалась, то обнажала две черные дыры в верхней челюсти, где не хватало зубов.
Йенни сидела и молча смотрела на эту женщину… мать Хельге. Она представляла ее себе совсем другой. На тех фотографиях, которые она видела у Хельге, у его матери было красивое лицо и оно напоминало Хельге. И это лицо нравилось Йенни, ей хотелось любить мать Хельге. Но когда она увидала ее, то почувствовала антипатию к ней, и это приводило ее в смущение и глубоко огорчало.
Правда, черты лица этой женщины должны были быть когда-то очень красивы, но теперь уголки рта опустились и в них было горькое выражение. Прекрасные большие глаза темнее, чем у Хельге, но в них застыло выражение недовольства.
Йенни видела, что эта женщина должна была быть когда-то необыкновенной красавицей, но вместе с тем она понимала, что Герт Грам не мог быть счастлив с ней.
– Кандидат Грам просил меня кланяться вам, – сказала Йенни. Она вдруг почувствовала, что не в состоянии говорить в присутствии этой женщины о Хельге как о близком ей человеке и называть его по имени.
– Да, он в последнее время часто бывал с вами, по крайней мере, в своих письмах он всегда упоминал только о вас. Впрочем, вначале он, кажется, ухаживал за какой-то фрекен Ярманн, не правда ли?
– Да, это моя подруга, которая вначале всегда бывала; в нашем обществе. Но в последнее время фрекен Ярманн усердно была занята одной большой работой.
– Она, кажется, дочь полковника Ярманна? Она, должно быть, довольно богата?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30