— Ну, хватит, дело решено! Не будем больше говорить об этом и подумаем, как бы получше отпраздновать рождество.
Когда Эрик остался в одиночестве, ему не удалось, правда, подавить вздоха сожаления при мысли о науках и успехах, от которых нужно было теперь отказаться, но само решение пожертвовать всем ради дорогих людей давало ему радостное сознание исполненного долга.
«Раз этого хотят мои приёмные родители, все остальное неважно, — говорил он себе. — Я должен примириться, буду работать для них и пойду по той дороге, которую они предназначили мне. Если я иногда и мечтал о более высоком положении, то разве не для того, чтобы они разделили его со мной? Они счастливы здесь и не ищут другой участи, — значит, и мне надо этим довольствоваться и постараться всем своим поведением и трудом доставлять им только радость… Итак, прощайте, книги, и да здравствует море!»
Так он рассуждал, пока его мысли снова не обратились к рассказу Герсебома. Где же его родина и кто его родители? Живы ли они ещё? Нет ли у него братьев и сестёр в каком-нибудь далёком краю, о которых он никогда не узнает?..
Тем временем в Стокгольме, в доме доктора Швариенкрона канун рождества также был необычен. Читатели, без сомнения, помнят, что в этот день истекал срок пари, заключённого между Бредежором и доктором, и что обязанность судьи в этом споре была возложена на профессора Гохштедта.
На протяжении двух лет об этом пари ни с той, ни с другой стороны не было сказано ни слова. Доктор терпеливо вёл свои розыски в Англии, писал в пароходные компании, публиковал многочисленные объявления в газетах, не желая признаться даже самому себе в бесплодности своих усилий. Что же касается Бредежора, то он со свойственным ему тактом избегал затрагивать эту тему и ограничивался только тем, что расхваливал время от времени прекрасного Плиния в издании Альда Мануция, который красовался на почётном месте в библиотеке доктора.
И лишь только по тому, как адвокат порою насмешливо улыбался, постукивая пальцами по своей табакерке, можно было догадаться, о чём он думает.
«Этот Плиний будет неплохо выглядеть между моим Квинтилианом первого венецианского издания и моим Горацием с широкими полями, на китайской бумаге в издании братьев Эльзевиров!»
Именно так доктор представлял себе завершение пари, и это заранее выводило его из равновесия. Тогда он бывал особенно безжалостен при игре в вист и ни в чём не давал спуску своим незадачливым партнёрам.
А время между тем шло, и настал, наконец, час, когда нужно было предстать пред лицом беспристрастного арбитра — профессора Гохштедта.
Доктор Швариенкрона пошёл на это с открытой душой. Едва только Кайса оставила его наедине с обоими друзьями, как он признался им, так же как в письме к маастеру Герсебому, что его поиски не увенчались успехом. Тайну происхождения Эрика раскрыть не удалось, и доктор со всей искренностью должен был признать, что едва ли возможно пролить свет на эту загадочную историю.
— Однако, — продолжал он, — я погрешил бы против собственной совести, если бы не заявил открыто, что ни в коей мере не считаю пари проигранным. Правда, мне не удалось найти семью Эрика, но те сведения, которые я сумел собрать, скорее подтверждают мои предположения, чем опровергают их. «Цинтия» несомненно была английским судном. В реестрах Ллойда под таким названием значится не менее семнадцати британских кораблей. Относительно этнических особенностей мальчика я могу ещё раз подтвердить, что его кельтская внешность не подлежит сомнению. Моя гипотеза о национальности Эрика, я это утверждаю, выдерживает проверку фактами. То, что он ирландец, я убеждён в этом сейчас ещё больше, чем раньше. Разумеется, я не в состоянии представить вам его семью, поскольку она либо погибла, либо предпочитает по каким-то причинам остаться в неизвестности. Вот, дорогой Гохштедт, всё, что я хотел вам сказать. Судите теперь сами, не должен ли Квинтилиан нашего друга Бредежора на законном основании перейти в мою библиотеку!
При этих словах, которые, казалось, вызвали в нём неудержимое желание засмеяться, адвокат откинулся в кресле и в знак протеста только развёл руками. А затем, желая узнать, как профессор Гохштедт выйдет из положения, он устремил на него свои живые блестящие глазки.
Однако профессор Гохштедт обнаружил гораздо меньшую растерянность, чем это можно было ожидать. Другое дело, если бы какой-нибудь неопровержимый довод, приведённый доктором, вызвал мучительную необходимость решительно принять ту или другую сторону. Благодаря своему робкому и осторожному характеру он предпочитал неопределённые выводы. В подобных случаях профессор превосходно умел рассматривать вопрос поочерёдно с разных точек зрения и плавал в туманных предположениях, как рыба в воде. И в этот вечер он оказался на высоте положения.
— Несомненно, — плавно начал он свою речь, покачивая головой, — тот факт, что семнадцать английских кораблей известны под именем «Цинтия», — серьёзное доказательство в пользу мнения, высказанного нашим уважаемым другом. Это доказательство, сопоставленное с этническими особенностями объекта, весьма весомо, и я не колеблясь заявляю, что оно мне кажется достаточно убедительным. Более того, я даже в состоянии признать, что, если бы мне нужно было высказать своё личное мнение по поводу национальности Эрика, то оно сводилось бы к следующему: все доводы в пользу его ирландского происхождения! Но одно дело предположение, а другое дело — доказательство; и если мне будет позволено изложить своё собственное суждение по этому вопросу, то я счёл бы себя вправе заявить, что для решения вышеупомянутого пари потребовались бы более веские аргументы. Несмотря на то, что многие предпосылки действительно говорят в пользу мнения Швариенкрона, Бредежор в любую минуту может их отклонить из-за отсутствия неопровержимых фактов. Поэтому у меня нет достаточных оснований объявить, что Квинтилиан выигран доктором, равно как нет и достаточно веских доводов признать, что Плиний им проигран. Поскольку вопрос остаётся открытым, я полагаю, пари следует отложить ещё на один год, что было бы в данном случае наилучшим выходом из положения.
Подобно всякому компромиссному приговору, решение профессора Гохштедта не удовлетворило ни ту, ни другую сторону.
Доктор скорчил такую гримасу, что она была красноречивее всякого ответа. А Бредежор, вскочив на ноги, воскликнул:
— Великолепно, дорогой Гохштедт, только не спешите с заключением!.. Поскольку Швариенкрона не в состоянии привести неопровержимых доказательств в свою пользу, вы не можете присудить ему выигрыш, как бы ни казались вам убедительны его аргументы. А что бы вы сказали, если бы я сейчас, здесь же, не сходя с места, доказал, что «Цинтия» вовсе не была английским судном?
— Что бы я сказал? — повторил профессор, озадаченный столь внезапной атакой. — Ей-богу, не знаю… Я бы подумал, рассмотрел бы вопрос с разных точек зрения, я бы…
— Рассматривайте, сколько вам угодно! — прервал его адвокат, доставая левой рукой бумажник из внутреннего кармана сюртука. В бумажнике оказался конверт канареечного цвета, по самому виду которого можно было безошибочно определить его американское происхождение.
— Вот документ, который вы не сможете опровергнуть, — добавил он, поднося письмо к глазам доктора.
Доктор прочёл его вслух:
«Г-ну адвокату Бредежору, Стокгольм.
Нью-Йорк, 27 декабря.
Высокочтимый г-н Бредежор! В ответ на Ваше письмо от 5 октября сего года спешу сообщить Вам следующие сведения:
1. Судно под названием «Цинтия» (капитан Бартон), принадлежавшее «Объединённой компании канадских судовладельцев», затонуло вместе со всеми людьми и грузом четырнадцать лет тому назад недалеко от Фарерских островов.
2. Судно было застраховано «General Steam navigation Company» в Нью-Йорке на сумму три миллиона восемьсот тысяч долларов.
3. Так как исчезновение «Цинтии» и обстоятельства её гибели остались для страховой компании неясными, то был возбуждён судебный процесс, проигранный собственниками названного судна.
4. Проигрыш этого дела повлёк за собой ликвидацию «Объединённой компании канадских судовладельцев», которой больше не существует вот уже одиннадцать лет.
В ожидании новых поручений прошу Вас, г-н Бредежор, принять наши наилучшие пожелания.
«Джереми Смит, Уокер и Кo », Морское агентство».
— Ну что вы скажете по поводу этого документа? — спросил Бредежор, когда доктор закончил чтение. — Согласитесь, что он кое-чего стоит, — не правда ли?
— Признаю охотно, — ответил доктор, — но, чёрт возьми, как вам удалось его раздобыть?
— Простейшим способом. В тот день, когда вы заявили, что «Цинтия» может быть только английским судном, я сразу же подумал, не слишком ли вы сужаете сферу ваших розысков и что корабль в одинаковой степени может быть и американским. Видя, что время проходит, а вы ничего не добились, ибо в противном случае вы не преминули бы об этом сообщить, я решил написать в Нью-Йорк и на третье письмо получил уже известный вам ответ. Как видите, это не так уж сложно! Не думаете ли вы, что теперь у меня есть все основания претендовать на вашего Плиния?
— Ваш вывод мне не кажется убедительным! — возразил доктор, молча перечитывая письмо, как бы желая найти в нём новые доказательства подтверждения своей правоты.
— Как не кажется убедительным! — воскликнул адвокат. — Я доказываю, что судно было американским, что оно погибло у Фарерских островов, то есть близ норвежского побережья, именно в то время, которое совпадает с нахождением ребёнка. И вы не признаете вашей ошибки?
— Ни в коей мере! Заметьте, дорогой друг, что я отнюдь не отрицаю большого значения вашего документа. Вам действительно удалось установить то, что не сумел сделать я, — ту самую «Цинтию», которая затонула у берегов Норвегии именно в том самом году. Но разрешите сказать, что это открытие только лишний раз подтверждает правильность моей теории. Канадское судно — всё равно что английское, а так как в Канаде немало ирландцев, то отныне я имею ещё больше оснований утверждать, что ребёнок ирландского происхождения.
— Так вот что вы вычитали в моем письме! — воскликнул Бредежор, более раздосадованный, чем ему хотелось бы показать. — И, значит, вы настаиваете, что не потеряли вашего Плиния?
— Безусловно!
— Быть может, вы полагаете, что даже приобрели некоторые права на моего Квинтилиана?
— Разумеется! Во всяком случае я надеюсь ещё больше подтвердить эти права с помощью вашего документа, если только вы дадите мне время и не будете возражать против продления нашего пари.
— Идёт, и я в этом заинтересован. Сколько времени вам понадобится?
— Условимся ещё на два года. Вернёмся к этому вопросу через одно рождество.
— Решено, — ответил Бредежор. — Но уверяю вас, дорогой доктор, было бы куда благоразумнее, если бы вы сейчас же, не теряя времени, отдали мне вашего Плиния!
— О нет, ни в коем случае, он будет гораздо лучше чувствовать себя в моей библиотеке рядом с вашим Квинтилианом!
7. МНЕНИЕ ВАНДЫ
Вначале Эрика как будто даже радовало принятое решение. Он ушёл с головой в будни рыбацкой жизни, искренне стараясь забыть о своих прежних интересах. Всегда просыпаясь раньше всех, он налаживал снасти и так старательно все подготавливал к лову, что маастеру Герсебому оставалось только сесть в лодку и отчалить. Когда не было ветра, Эрик брался за тяжёлые весла и грёб с такой силой, что, казалось, будто он нарочно ищет самую тяжёлую и утомительную работу.
Ничто не было ему в тягость: ни длительное сидение в лодке, ни обработка пойманной трески. (Сперва у рыбы отделяют язык, считающийся лакомым блюдом, потом голову и кости и только тогда её бросают в чан, где она подвергается первой просолке.) Каковы бы ни были его обязанности, Эрик выполнял их не только добросовестно, но даже с упоением. Он удивлял невозмутимого Отто своим заботливым отношением «о всем мелочам их рыбацкого промысла.
— До чего же ты истосковался в городе! — говорил ему простодушный малый. — Стоит тебе лишь выйти из фьорда в открытое море, как ты чувствуешь себя в родной стихни!
Но, как только разговор заходил на эту тему, Эрик умолкал. А иногда, ни с того, ни с сего, он вдруг начинал доказывать Отто, или, вернее, самому себе, что нет ничего лучше жизни рыбака.
— И я так думаю, — говорил Отто с безмятежной улыбкой, а бедный Эрик отворачивался, подавляя глубокий вздох.
По правде говоря, он жестоко страдал, отказавшись от занятий ради одной только физической работы. Когда его обуревали такие мысли, он всячески старался их отогнать, скрывая от окружающих свою душевную борьбу. Но, вопреки всему, его не покидало чувство горечи и сожаления. Никому на свете он не высказал бы своей печали. Он затаил её в глубине души и от этого только сильнее мучился. Внезапно разразившаяся в начале весны катастрофа ещё больше обострила его переживания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Когда Эрик остался в одиночестве, ему не удалось, правда, подавить вздоха сожаления при мысли о науках и успехах, от которых нужно было теперь отказаться, но само решение пожертвовать всем ради дорогих людей давало ему радостное сознание исполненного долга.
«Раз этого хотят мои приёмные родители, все остальное неважно, — говорил он себе. — Я должен примириться, буду работать для них и пойду по той дороге, которую они предназначили мне. Если я иногда и мечтал о более высоком положении, то разве не для того, чтобы они разделили его со мной? Они счастливы здесь и не ищут другой участи, — значит, и мне надо этим довольствоваться и постараться всем своим поведением и трудом доставлять им только радость… Итак, прощайте, книги, и да здравствует море!»
Так он рассуждал, пока его мысли снова не обратились к рассказу Герсебома. Где же его родина и кто его родители? Живы ли они ещё? Нет ли у него братьев и сестёр в каком-нибудь далёком краю, о которых он никогда не узнает?..
Тем временем в Стокгольме, в доме доктора Швариенкрона канун рождества также был необычен. Читатели, без сомнения, помнят, что в этот день истекал срок пари, заключённого между Бредежором и доктором, и что обязанность судьи в этом споре была возложена на профессора Гохштедта.
На протяжении двух лет об этом пари ни с той, ни с другой стороны не было сказано ни слова. Доктор терпеливо вёл свои розыски в Англии, писал в пароходные компании, публиковал многочисленные объявления в газетах, не желая признаться даже самому себе в бесплодности своих усилий. Что же касается Бредежора, то он со свойственным ему тактом избегал затрагивать эту тему и ограничивался только тем, что расхваливал время от времени прекрасного Плиния в издании Альда Мануция, который красовался на почётном месте в библиотеке доктора.
И лишь только по тому, как адвокат порою насмешливо улыбался, постукивая пальцами по своей табакерке, можно было догадаться, о чём он думает.
«Этот Плиний будет неплохо выглядеть между моим Квинтилианом первого венецианского издания и моим Горацием с широкими полями, на китайской бумаге в издании братьев Эльзевиров!»
Именно так доктор представлял себе завершение пари, и это заранее выводило его из равновесия. Тогда он бывал особенно безжалостен при игре в вист и ни в чём не давал спуску своим незадачливым партнёрам.
А время между тем шло, и настал, наконец, час, когда нужно было предстать пред лицом беспристрастного арбитра — профессора Гохштедта.
Доктор Швариенкрона пошёл на это с открытой душой. Едва только Кайса оставила его наедине с обоими друзьями, как он признался им, так же как в письме к маастеру Герсебому, что его поиски не увенчались успехом. Тайну происхождения Эрика раскрыть не удалось, и доктор со всей искренностью должен был признать, что едва ли возможно пролить свет на эту загадочную историю.
— Однако, — продолжал он, — я погрешил бы против собственной совести, если бы не заявил открыто, что ни в коей мере не считаю пари проигранным. Правда, мне не удалось найти семью Эрика, но те сведения, которые я сумел собрать, скорее подтверждают мои предположения, чем опровергают их. «Цинтия» несомненно была английским судном. В реестрах Ллойда под таким названием значится не менее семнадцати британских кораблей. Относительно этнических особенностей мальчика я могу ещё раз подтвердить, что его кельтская внешность не подлежит сомнению. Моя гипотеза о национальности Эрика, я это утверждаю, выдерживает проверку фактами. То, что он ирландец, я убеждён в этом сейчас ещё больше, чем раньше. Разумеется, я не в состоянии представить вам его семью, поскольку она либо погибла, либо предпочитает по каким-то причинам остаться в неизвестности. Вот, дорогой Гохштедт, всё, что я хотел вам сказать. Судите теперь сами, не должен ли Квинтилиан нашего друга Бредежора на законном основании перейти в мою библиотеку!
При этих словах, которые, казалось, вызвали в нём неудержимое желание засмеяться, адвокат откинулся в кресле и в знак протеста только развёл руками. А затем, желая узнать, как профессор Гохштедт выйдет из положения, он устремил на него свои живые блестящие глазки.
Однако профессор Гохштедт обнаружил гораздо меньшую растерянность, чем это можно было ожидать. Другое дело, если бы какой-нибудь неопровержимый довод, приведённый доктором, вызвал мучительную необходимость решительно принять ту или другую сторону. Благодаря своему робкому и осторожному характеру он предпочитал неопределённые выводы. В подобных случаях профессор превосходно умел рассматривать вопрос поочерёдно с разных точек зрения и плавал в туманных предположениях, как рыба в воде. И в этот вечер он оказался на высоте положения.
— Несомненно, — плавно начал он свою речь, покачивая головой, — тот факт, что семнадцать английских кораблей известны под именем «Цинтия», — серьёзное доказательство в пользу мнения, высказанного нашим уважаемым другом. Это доказательство, сопоставленное с этническими особенностями объекта, весьма весомо, и я не колеблясь заявляю, что оно мне кажется достаточно убедительным. Более того, я даже в состоянии признать, что, если бы мне нужно было высказать своё личное мнение по поводу национальности Эрика, то оно сводилось бы к следующему: все доводы в пользу его ирландского происхождения! Но одно дело предположение, а другое дело — доказательство; и если мне будет позволено изложить своё собственное суждение по этому вопросу, то я счёл бы себя вправе заявить, что для решения вышеупомянутого пари потребовались бы более веские аргументы. Несмотря на то, что многие предпосылки действительно говорят в пользу мнения Швариенкрона, Бредежор в любую минуту может их отклонить из-за отсутствия неопровержимых фактов. Поэтому у меня нет достаточных оснований объявить, что Квинтилиан выигран доктором, равно как нет и достаточно веских доводов признать, что Плиний им проигран. Поскольку вопрос остаётся открытым, я полагаю, пари следует отложить ещё на один год, что было бы в данном случае наилучшим выходом из положения.
Подобно всякому компромиссному приговору, решение профессора Гохштедта не удовлетворило ни ту, ни другую сторону.
Доктор скорчил такую гримасу, что она была красноречивее всякого ответа. А Бредежор, вскочив на ноги, воскликнул:
— Великолепно, дорогой Гохштедт, только не спешите с заключением!.. Поскольку Швариенкрона не в состоянии привести неопровержимых доказательств в свою пользу, вы не можете присудить ему выигрыш, как бы ни казались вам убедительны его аргументы. А что бы вы сказали, если бы я сейчас, здесь же, не сходя с места, доказал, что «Цинтия» вовсе не была английским судном?
— Что бы я сказал? — повторил профессор, озадаченный столь внезапной атакой. — Ей-богу, не знаю… Я бы подумал, рассмотрел бы вопрос с разных точек зрения, я бы…
— Рассматривайте, сколько вам угодно! — прервал его адвокат, доставая левой рукой бумажник из внутреннего кармана сюртука. В бумажнике оказался конверт канареечного цвета, по самому виду которого можно было безошибочно определить его американское происхождение.
— Вот документ, который вы не сможете опровергнуть, — добавил он, поднося письмо к глазам доктора.
Доктор прочёл его вслух:
«Г-ну адвокату Бредежору, Стокгольм.
Нью-Йорк, 27 декабря.
Высокочтимый г-н Бредежор! В ответ на Ваше письмо от 5 октября сего года спешу сообщить Вам следующие сведения:
1. Судно под названием «Цинтия» (капитан Бартон), принадлежавшее «Объединённой компании канадских судовладельцев», затонуло вместе со всеми людьми и грузом четырнадцать лет тому назад недалеко от Фарерских островов.
2. Судно было застраховано «General Steam navigation Company» в Нью-Йорке на сумму три миллиона восемьсот тысяч долларов.
3. Так как исчезновение «Цинтии» и обстоятельства её гибели остались для страховой компании неясными, то был возбуждён судебный процесс, проигранный собственниками названного судна.
4. Проигрыш этого дела повлёк за собой ликвидацию «Объединённой компании канадских судовладельцев», которой больше не существует вот уже одиннадцать лет.
В ожидании новых поручений прошу Вас, г-н Бредежор, принять наши наилучшие пожелания.
«Джереми Смит, Уокер и Кo », Морское агентство».
— Ну что вы скажете по поводу этого документа? — спросил Бредежор, когда доктор закончил чтение. — Согласитесь, что он кое-чего стоит, — не правда ли?
— Признаю охотно, — ответил доктор, — но, чёрт возьми, как вам удалось его раздобыть?
— Простейшим способом. В тот день, когда вы заявили, что «Цинтия» может быть только английским судном, я сразу же подумал, не слишком ли вы сужаете сферу ваших розысков и что корабль в одинаковой степени может быть и американским. Видя, что время проходит, а вы ничего не добились, ибо в противном случае вы не преминули бы об этом сообщить, я решил написать в Нью-Йорк и на третье письмо получил уже известный вам ответ. Как видите, это не так уж сложно! Не думаете ли вы, что теперь у меня есть все основания претендовать на вашего Плиния?
— Ваш вывод мне не кажется убедительным! — возразил доктор, молча перечитывая письмо, как бы желая найти в нём новые доказательства подтверждения своей правоты.
— Как не кажется убедительным! — воскликнул адвокат. — Я доказываю, что судно было американским, что оно погибло у Фарерских островов, то есть близ норвежского побережья, именно в то время, которое совпадает с нахождением ребёнка. И вы не признаете вашей ошибки?
— Ни в коей мере! Заметьте, дорогой друг, что я отнюдь не отрицаю большого значения вашего документа. Вам действительно удалось установить то, что не сумел сделать я, — ту самую «Цинтию», которая затонула у берегов Норвегии именно в том самом году. Но разрешите сказать, что это открытие только лишний раз подтверждает правильность моей теории. Канадское судно — всё равно что английское, а так как в Канаде немало ирландцев, то отныне я имею ещё больше оснований утверждать, что ребёнок ирландского происхождения.
— Так вот что вы вычитали в моем письме! — воскликнул Бредежор, более раздосадованный, чем ему хотелось бы показать. — И, значит, вы настаиваете, что не потеряли вашего Плиния?
— Безусловно!
— Быть может, вы полагаете, что даже приобрели некоторые права на моего Квинтилиана?
— Разумеется! Во всяком случае я надеюсь ещё больше подтвердить эти права с помощью вашего документа, если только вы дадите мне время и не будете возражать против продления нашего пари.
— Идёт, и я в этом заинтересован. Сколько времени вам понадобится?
— Условимся ещё на два года. Вернёмся к этому вопросу через одно рождество.
— Решено, — ответил Бредежор. — Но уверяю вас, дорогой доктор, было бы куда благоразумнее, если бы вы сейчас же, не теряя времени, отдали мне вашего Плиния!
— О нет, ни в коем случае, он будет гораздо лучше чувствовать себя в моей библиотеке рядом с вашим Квинтилианом!
7. МНЕНИЕ ВАНДЫ
Вначале Эрика как будто даже радовало принятое решение. Он ушёл с головой в будни рыбацкой жизни, искренне стараясь забыть о своих прежних интересах. Всегда просыпаясь раньше всех, он налаживал снасти и так старательно все подготавливал к лову, что маастеру Герсебому оставалось только сесть в лодку и отчалить. Когда не было ветра, Эрик брался за тяжёлые весла и грёб с такой силой, что, казалось, будто он нарочно ищет самую тяжёлую и утомительную работу.
Ничто не было ему в тягость: ни длительное сидение в лодке, ни обработка пойманной трески. (Сперва у рыбы отделяют язык, считающийся лакомым блюдом, потом голову и кости и только тогда её бросают в чан, где она подвергается первой просолке.) Каковы бы ни были его обязанности, Эрик выполнял их не только добросовестно, но даже с упоением. Он удивлял невозмутимого Отто своим заботливым отношением «о всем мелочам их рыбацкого промысла.
— До чего же ты истосковался в городе! — говорил ему простодушный малый. — Стоит тебе лишь выйти из фьорда в открытое море, как ты чувствуешь себя в родной стихни!
Но, как только разговор заходил на эту тему, Эрик умолкал. А иногда, ни с того, ни с сего, он вдруг начинал доказывать Отто, или, вернее, самому себе, что нет ничего лучше жизни рыбака.
— И я так думаю, — говорил Отто с безмятежной улыбкой, а бедный Эрик отворачивался, подавляя глубокий вздох.
По правде говоря, он жестоко страдал, отказавшись от занятий ради одной только физической работы. Когда его обуревали такие мысли, он всячески старался их отогнать, скрывая от окружающих свою душевную борьбу. Но, вопреки всему, его не покидало чувство горечи и сожаления. Никому на свете он не высказал бы своей печали. Он затаил её в глубине души и от этого только сильнее мучился. Внезапно разразившаяся в начале весны катастрофа ещё больше обострила его переживания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33