От врачей пошло искусственное кровообращение, реанимация, искусственная почка, все. Я за такую физиологию.
— Но ведь твоя врачебная физиология питается от нас, от чистых теоретиков!
— Может быть, когда-нибудь и питалась, а теперь что-то там копаетесь со своими собачками, а мы лечим больных. Да вот пример: один ваш физиолог, я забыла фамилию, на кроликах изучает изменение кровообращения и дыхания после удаления легкого. Беседовал с нами. Я ему говорю: зачем губить кроликов, приходите ко мне в отделение, изучайте больных! Те же пробы можно проделать, если вам интересно. Нет, говорит, это не то, А почему ответить не мог. Докторскую диссертацию пишет — ты представляешь?
Я знаю этого товарища. Физиолог чистой воды.
— Что же, значит, закрыть физиологию?
— Всю, наверное, закрывать не надо, какие-то сугубо теоретические вопросы есть. Я не знаю. (Спасибо!) Но большинство бездельников нужно разогнать. Пусть работают вместе с врачами.
Сам знаю недостатки, но когда вот так нас порочат — задевает. И, главное, ведь она не понимает сути… И многие врачи так думают.
— Что же, по-твоему, нервную клетку, мозг тоже в больнице нужно изучать?
— Не в больнице, а рядом с больницей. Чтобы чувствовали, на кого работают. В общем, ты меня не убедишь. Поэтому переезжайте к нам в клинический городок. Оплодотворяйте нас своими идеями.
(Конечно, тебя не переспоришь. «Оплодотворяйте». Тоже — слово! Смолчу.)
— Ваня, хотя ты и запретил мне спрашивать о болезни, но все-таки скажи, как себя чувствуешь?
— Ничего, день пережил. Как видишь, (Намек поняла.)
— Я пойду.
Жалко отпускать. Хотя бы раз осталась на ночь! Чтобы не спешить, разговаривать, спать… Все поняла. Видно по мне.
— Нужно. Ну-ж-но. И — нельзя. Поцелуй меня.
Целую много раз. В щеки, в глаза, в губы. Обнимаю нежно. Ощущаю ее всю, мою милую. Без страсти, только нежность.
— Пусти меня, иначе я не уйду.
Пустил. Не удержать.
Ушла. Двери закрылись, и каблучки простучали по лестнице. Затихли.
Выбежал на балкон. Белая фигурка растаяла в теплой полутьме. Не оглянулась. Мысли ее уже там, дома.
А я остался один.
Опять один.
Так плохо, когда она уходит. Я еще вижу ее здесь, разную… Пальчиком провела по столу. Показала с улыбкой — пыль. Спорит: глаза блестят, лицо жесткое. (Ограниченность!) Потом вдруг улыбнется — ямочки на щеках. Как ребенок. И еще одна — страсть. Белые руки, закинутые за голову, полузакрытые глаза. Влажные губы. Вся — как струна. Звенит. Не нужно вспоминать. Не хочу. Достаточно ощущать ее здесь. Чувствовать запах волос.
Ушла.
Попросить бы получше — осталась. Но мучилась бы. А зачем она — с муками? Еще хуже.
Одиночество обступило со всех сторон.
Странная мысль, уже много раз: залезть под письменный стол. Сидеть там, скрючившись между тумбами, отгородиться креслом. Кажется: недоступен. Все меня ищут, черные мысли — тоже, а я сижу, притаился. И Смерть пришла, не увидела. И Любовь. И Дружба. Всякие заботы, обязательства. А потом уснуть…
Нет. Нужно делать что-нибудь. Делать. Иначе — с ума сойдешь. Тоже неплохой выход? Нет, не хочу. Помню: студент, занятия по психиатрии. Дантов ад. Голые тела. Странные позы. И — глаза, безумные. В некоторых ужас, в других — нечеловеческое страдание. Не хочу.
Убрать со стола. Потом заняться делом. Вадим оставил свои новые схемы регулирующих систем. Посмотреть.
Или, может быть, лечь, почитать? Есть новый роман.
Нет. Начинал уже этот роман — казенный оптимизм раздражает.
Юра. Казалось, все ясно в нем, никаких тайн. И вдруг — опять незнаком. Взрослый человек, твердо знает, что делать. Возможно, вынашивает честолюбивые мечты. А может быть, из тех подвижников, только на современный манер. Кибернетик. Нужно пойти с ним к Борису Никитичу, уговорить взять лабораторию к себе в институт. Настоящая современная физиология и настоящая физиологическая кибернетика, а не те декларации, что сейчас печатают. Мой вклад. Как же, гений!
Приятно, что Вадим позвонил. Так страшно обманываться в людях. Предательство учеников. Измена возлюбленной. Лицемерие друга. Тогда — и жить нельзя.
А что если позвонить Леньке? Приглашу? 9:30. Еще не поздно. Так хочется поболтать с ним… Последний раз мы виделись в больнице на тон неделе. Были люди. Мешали.
Но нужно ж просмотреть схемы Вадима. Несколько глав его диссертации, одна — Игоря. Захочет ли Игорь перейти с ребятами? Наверное, да. А Семена они сами не возьмут. Ни к чему. Надоели эти диссертации. Правда, наши интересные. Характеристики сердца. Модель регулирующих систем. Защищать они уже будут без меня. Года два, три пройдет, они уже станут на собственные ноги. Если не перессорятся. Вадим, кажется, покорился Юре. Он — хороший. Одна беда — плохо воспитан: мало выдержки, такта, Оставлю ему свою квартиру. Доброе дело. Но не скрою — жаль. Мои книги, вещи, все куда-то денется. Вещи — они как живые: жили-жили, а теперь убирайся в чужие люди.
Ну, что, позвоним? Посидим часок, другой. Если он еще не пьян. Стоит ли мне утруждать себя диссертациями под конец? Не так много удовольствий осталось. В конце концов сегодня я уже заработал отдых. Опыт удался. После Любы никогда не работается.
Иду звонить. Восстание.
— Марина Васильевна? Леня дома? (Говорит, что дома. Даже почти трезвый. Занимается. Позовет.)
— Леня, может быть, ты придешь навестить болящего друга? Да, немножко есть. (Это о коньяке.) Марина пусть не беспокоится, много не дам. Просто у меня нет. «Маленькая» одна. Приходи. Расскажу об опыте. Реальная возможность увидеть будущее. Жду. Привет Витальке.
Все. Грехопадение совершилось. Вечер пропал. Беда в том, что потери времени невосполнимы. Что не сделаю сегодня, уже не сделать через годы.
Смотри, цветок так и остался на столе. Она составляла букет (как в Японии!) и потом забыла. Поставить его в воду. Бедный. Сантименты. А почему? Он чувствует жажду. Границы жизни — в растениях. Сложные структуры, со своими программами, которые обеспечивают рост, развитие, размножение… И — умирание. Нет, это уже от нарушения программ. Старость — накопление помех. Между клетками, в клетках в течение жизни собираются какие-то «нестандартные» атомы, молекулы, загромождают, мешают. Машина работает все хуже и хуже, пока не остановятся какие-то важные агрегаты, например, сердце. Смерть.
Старость — неизбежна. Только вопрос времени. Раньше — позже. Конечно, можно над этой машиной поставить другую, более сложную. Она будет моделировать первую, учитывать накопление в ней помех, оказывать воздействие с целью очищения от вредных примесей. Это во многом удастся, жизнь удлинится. Но в этой, высшей машине тоже будут накапливаться свои помехи, и она тоже будет стареть… И так — без конца. Бессмертие организмов как биологических систем невозможно. В принципе невозможно.
А вид? Только насильственная смерть? От конкуренции других? Наверное, да. «Помехи» могут накапливаться и в генетическом аппарате — уменьшится приспособляемость к внешним условиям. Если полезные мутации своевременно не изменят вид в благоприятную сторону.
А социальные системы? Еще сложнее. Спросить Леньку. Мои болезни сегодня совсем утихли. Интерес. Можно забыть даже о смерти. Человеческая кора мощная штука.
Леня скоро придет. Здесь близко. Марина, наверное, не очень довольна моим приглашением. Уже был дома — значит, в безопасности от соблазнов. Трудно ей жить. Алкоголизм — разрушитель семьи. Нет, он не гуляет. Как я и помню — был равнодушен к женщинам. Потом взял и сразу женился. Наверное, не был счастлив. Может быть, оттого и пьет? Этот вопрос не обсуждаем. Мужское «табу». О Любе — тоже. Знает, но говорим редко.
Все-таки подсознательно Люба хочет моей смерти. Писатели и психологи очень наивны: всегда изображают человека в одном плане. Будто он хочет чего-нибудь одного. В действительности — сплошные противоречия. Сейчас одно, через минуту — другое. Или еще — одновременно и то и то. Или только у меня? В чужую голову не влезешь. Нет, наверное, это у всех.
Она уже настроилась. Как пожар: сначала масса мучений, все гибнет на глазах, любимое. Потом — пепелище. Апатия. А затем построить закуток и собрать в него, что уцелело. И постараться найти что-то, чтобы жить. У нее есть. Работа. Заговорила о диссертации. («Что я, глупее других?») А раньше, когда предлагал, «зачем мне? Слишком много ученых!».
Дети. «Мы решили, мы обсудили». Павел — разумный. И как мужчина — не чета мне. Видный. Чуточку полноват, пожалуй. Дело вкуса. (Не будь циником.)
Как вырождается любовь! Раньше влюблялись и все бросали. Пренебрегали запретом церкви, презрением общества. Оставляли детей, положение. А теперь? Пожалуйста — расходись. Но — нет. У меня наука. У нее — дети, их интеллектуальное воспитание. И тоже — работа. А для любви кусочек «от сих до сих».
В новом обществе семье ничто не угрожает. А свободной любви не будет. Это хорошо. Поздно испытал, но думаю, что нельзя выпускать страсти на волю. Это может стать угрозой для собственного интеллекта и для общества.
Сейчас она подавлена. Нужно создавать все заново: как будто нет смерти (хорошо!), но нет и освобождения от лжи. Впрочем, она будет свободна. На свидания ходить не нужно. Только этот саркофаг — как немой укор. И еще немного страха: а вдруг проснется и заявит права?
Сложная проблема, а мне плохо и так и так.
Походим. Семь шагов туда, семь — обратно. Эстампы нужно сменить надоели. Зачем? Попался: не веришь в смерть? Может быть, не отдавать квартиру? В институте кибернетики Вадиму могут дать. Все-таки я — герой, отправляюсь в будущее, как в космос. Прости — не совсем. Космонавты молоды и здоровы. И Вадиму квартиру не дадут: у них площадь в семье достаточная. В правилах пока не предусмотрено предоставление квартиры для спасения от тещи. И на обмен эта мамаша не пойдет.
Придется отдавать.
Чудак — что стоят эти цацки: бюстик Толстого, глиняная вазочка для карандашей? (Толстой — от мамы!).
Теперь я понимаю, почему у древних в могилы собирали любимые вещи: человек не верит в смерть. И теперь не верит.
Но я-то знаю, что там НИЧЕГО НЕ БУДЕТ.
Чего он не идет?
Мог бы позаниматься. Ничегонеделание — это удовольствие. В молодости не понимал. Каждую свободную минуту — книга. А теперь могу ходить или лежать и думать, думать о всякой всячине.
Звонок. Пришел. Поцеловались. Кто бы видел — не поверил. Ленька, такой насмешник, — целуется!
— Здравствуй. Проходи. Садись вот тут — в кресло.
— Пепельницу давай. А это — убери. (О цветах. Притворяется?) Неустойчивая штука, упадет, зальет.
Ставлю ему пепельницу. Большую. Иначе все засыплет пеплом.
— Ты молодец, держишься, не куришь. Железная воля. Как твое здоровье?
Раздражает — «как да как».
— Поди к черту. Зачем ты меня спрашиваешь об этом?
— Это ты брось. Мне важно. Помрешь, большой кусок души уйдет с тобой. Без мала тридцать лет — не часто бывает.
— Ты, кажется, сегодня трезвый? Удивительно.
Смеется. Похож на монгола — скулы, глаза. Морда насмешливая. Принимает ли он что-нибудь всерьез?
— А знаешь, что я сейчас читал? Хемингуэя. «По ком звонит колокол». Здорово. По-моему, самое лучшее. Потому что всюду звучат социальные ноты. Мы ведь, сами того не замечая, привыкли к общественной оценке всякого произведения. Ты заметил?
— Это верно. Одни любовные истории и картинки природы — не звучат. И что же Хемингуэй — «за» или «против»?
— Насколько я понял, «за». Вот послушай, я тебе перескажу эпиграф, я запомнил:
«Нет человека, который был бы как остров, сам по себе. Каждый человек есть часть материка, часть суши, и если волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европы, и так же если смоет край мыса или разрушит замок твой или друга твоего. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я один со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе. Джон Донн. XVI век».
Сильно, правда? Каждый человек отвечает за все, что делается в этом мире. Конечно, не все у него совпадает с нашими представлениями, так что за беда? Неужели мы не сумеем разобраться?
— Так что же ты предлагаешь? Печатать все без разбору?
— Брось. Всякое дело нужно разумно организовывать. Нужно переводить книги настоящих мастеров — они воспитывают вкус у читателей и у писателей.
— Это верно. И вообще — не нужно печатать плохие книги. Смотреть — не только «о чем», но и «как».
— Значит, ты за умеренную регламентацию?
— Я за разумную. Еще за доверие. (Сейчас я его поймаю.)
— Скажи мне, друг, а можно ли и как определить меру регламентации? Конечно, она необходима в каждой системе управления: это те пределы изменения некоего фактора, показателя, за которыми должны вступать регулирующие воздействия. Но как?
— Вопрос правильный. Есть ли мера измерения свободы или, например, порнографии, которую, по-моему, печатать не надо.
— Ну зачем ты смеешься? По существу.
— Давай по существу. Есть целый ряд понятий, которые можно определить как социальные. Они имеют качество, чем и отличаются от других, и количество — степени внутри качества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28