Остались какие-то примитивные химические реакции. Как у самых далеких предков.
Хорошо холодит от крышки. Приятно в жаркий день. Язык у собаки не синий — верный признак достаточности кислорода в тканях.
Бедный пес. Где он жил? Как жил? Полукровка — похож на овчарку. Раз попал в собачий приемник, значит, не сладко жилось. «Собачья жизнь». Впрочем, в последние годы собаки не голодали. Но без ласки. Так, случайные связи. Как я. Нет, связей не было. Были две. После противно. Человеку нужно еще разговаривать. Наверное, не всем? Отвернулся и заснул. Оскорбительно для нее.
Можно просто смотреть, не думая. Дружат они между собой или нет? Романы? Любовь? Не веду таких разговоров, не знаю. Вадим понимающе посматривает на Риту. И она машет ему подведенными ресницами. Он женат. Сколько лет ей? Двадцать семь, двадцать восемь? А Юру я видел дважды с какой-то незнакомой девушкой. Птичья физиономия. Наверное, читает стихи Гумилева.
— Юра, вы читали Гумилева?
— А кто это?
(Спроси свою барышню.)
— Это поэт. «Убежать бы, скрыться бы, как вору…»
— Нет, не знаю.
Покраснел. Другие переглянулись. Откуда он может знать? Не издавали. А впрочем, прочтешь десять страниц — и надоедает, как у всех поэтов. Только Люба читает целыми вечерами. Так же, как и современная зарубежная проза: по форме хорошо, а идеи нет. Когда одни идеи, — раздражает. Нет совсем тоже плохо. «Все люди — братья» — этого мало. Как это реализовать? Нужна наука.
— Ну, что там? Как температура?
— В оттекающей крови — два с половиной градуса. После машины — почти нуль. Юра, промеряй в разных тканях.
Жду. Юра переключает прибор на разные датчики.
— В пищеводе — два, в прямой кишке — почти три, в мозге — два и одна десятая. В саркофаге — близко к нулю.
(«Саркофаг». Тоже мне название!)
— Хорошо. Игорь, взяли анализы?
— Берем. Но результаты будут не раньше, чем через пятнадцать минут.
— Знаю. Мы не будем ожидать. Видимо, уже нельзя больше понизить температуру. Давайте на этом остановимся. Теперь, как мы условились, испытаем две программы: с периодическим включением на большую производительность и непрерывное прокачивание с малой объемной скоростью. По часу на каждый вариант. Что вы скажете, товарищи? Юра?
— Давайте начнем со второго. Я думаю, кубиков триста в минуту хватит?
— Да. Другой вариант, наверное, такой: пять минут — 800 мл, потом десять минут перерыв. Нет возражений? Принято. Тогда я пойду посижу в кабинете.
Иду по коридору. Бодрюсь, нужно делать вид. Наконец — дверь.
Устал. Совсем никудышный: два часа посидел на стуле, поволновался — и скис.
Лечь. Закрыть глаза.
Голова тихонько кружится. Музыка. Мыслей нет.
Проходит. Можно смотреть. Потолок с трещиной. Люстра. Пыль на ней. Портрет Павлова. Угол стола. Вот так бы и умереть: закружилось, тоненький звон. Провал.
Так не бывает. Вспоминается другое.
Ночи в больнице. Сухой, распухший язык. Жар, дышать трудно. Громкий разговор санитарок в коридоре. Какой-то Коля пьянствует и изменяет. «Пропадите вы с ним!» Позвать врача, пожаловаться. Неловко. Черт с ними, потерплю. Скоро улягутся на стульях и захрапят. Деликатность. Хорошо, что нас только двое. У соседа гипертонический криз. Тоже не спит. Головные боли. Вздыхает, ворочается. Молчим.
Разговаривают, проклятые!
Весь мир противен. Черствые, самодовольные врачи. Глупые, привередливые больные. Безграмотные сестры с подведенными глазами.
Говорят, что где-то есть лаборатории, населенные одержимыми учеными. Композиторы сочиняют нежную и героическую музыку. Есть любовь.
Все врут. Есть только одышка. Жажда. Толстый язык Селезенка, как большой камень, перемещается в животе при каждом повороте. Люди: поесть, переспать, помочиться.
Не хочу. Глупые бредни недоросля: какие-то модели, анабиоз. Зачем? Бог, дай мне подышать! И забери меня. Нет, не в рай, не в ад. Просто никуда.
Не забрал. Доктора хорошие. И сестры милые, отзывчивые девушки. Цветы принесли, торт.
А сейчас мне отлично. Дышать легко. Приятная слабость делает тело вялым и легким. И мысли с чуть затуманенными переходами.
Опыт идет хорошо. Собака заснула без всяких патологических сдвигов в составе крови. Значит, в клетках за это время не накопилось вредных продуктов. Важное условие пробуждения. И левый желудочек не переполняется. Очень боялся. Мороки было бы…
Самое трудное впереди — оживить.
Будем постепенно нагревать на плазме. Потом добавим крови, как только в венозной жидкости будет мало кислорода. Боюсь, что сердце будет слабо сокращаться, а АИК плохо приспособлен для параллельного включения.
Много еще нужно сделать. Начать да кончить. Времени мало. Сил мало. Лежать бы вот так на диване. Слушать малиновый звон.
Малиновый звон — это не то. Это в церквах. Пасха. Детство. Целую неделю звонили на нашей колокольне. Я там бывал маленьким мальчиком. Удивление: мир, оказывается, такой большой!
Как это бесконечно далеко!.. Мама. Мамочка. Кажется, при жизни я ее так не называл. Сантименты не были приняты. Но все равно самое дорогое. Идеал. Хорошо, что не дожила. И вообще — что никого нет. Люба? Она отдельно.
Ты по себе судишь, черствый человек. Если бы умирала она, то ты бы все равно соблюдал приличия. Нашел бы причину.
Да, соблюдал бы. Чтобы дети ничего не узнали. Чтобы она осталась для них такой же мамой, как моя. Без пятнышка. А моя тоже могла бы завести роман. Сколько ей было? Тридцать, тридцать пять? Когда он бросил нас, отец?
Человек обязан держать себя в руках. Скрываться. На этом построено общество.
Нет. Ты просто бесчувственный эгоист. Всю жизнь дрожал за свой душевный комфорт. Мама звала: «Книжный червь». Потому и умираешь бобылем.
Хватит упреков. Меняться уже поздно. Хотя бы сохранить, что имел: думать о людях хорошо и поменьше утруждать их своей персоной.
Болезнь ужасно меняет психику. (Зачем «ужасно»? Не нужно сильных выражений.) Больные видят все через свои страдания. Безразличное становится плохим. Просто плохое — отвратительным. А хорошее не замечается. Все люди раздражают. Зависть. Эгоизм. «Доктор и сестры _обязаны_ быть отзывчивыми, хорошими. Деньги получают». Даже я ловил себя на этом.
Нет, не допускать. Все время следить за собой, не спуская глаз. Создать следящую систему, как в технике…
Стук. Подняться, сесть. Не показываться лежащим.
— Войдите! Ах, это вы…
Юра, Вадим. Свои… Пожалуй, самые близкие? Одни из самых. Есть Люба, есть Леня. И все? А что, разве мало? Многие ли имеют столько? Друзья — это редко.
— Да вы лежите, чего вскочили! Вот раб приличий!
— Про тебя этого не скажешь.
Это неверно. Только так, сверху. Мимоза, когда касается его самого.
Юра:
— Мы принесли вам кофе.
Верно: тарелка, что-то закрыто марлей. Как в лучших домах.
— Спасибо. Садитесь. Как там?
Пью с удовольствием. Именно то, чего мне не хватало.
— Ничего еще не случилось. Всего сорок минут, как перешли на стационарный режим.
— Как анализы?
— Напряжение кислорода в оттекающей плазме понизилось до сорока миллиметров ртутного столба. Температура в прямой кишке — плюс два.
— Какой обмен? Прикинули?
— А как же! Чтобы Юра да не сосчитал! Примерно около трех процентов нормы. Да, Юрка?
— Все-таки плазма с трудом обеспечивает доставку кислорода.
— Когда будет повышенное давление, тогда обеспечит. Много кислорода пойдет через кожу. (Это я так думаю, я так хочу.)
— Неизвестно, как еще это отзовется на тканях, которые будут в поверхностных слоях, с высоким парциальным давлением кислорода…
— При низкой температуре ничего.
(Но это нужно еще проверить. А успеем ли мы?)
— Моча есть? Я что-то не обратил внимания.
— Ни капли. Как только перешли на стационарный режим с низкой производительностью — как отрезало. Искусственная почка необходима.
— Это так и предполагалось. А что, ребята, не «отвыкнут» органы работать после долгой стоянки? Как вы думаете?
Молчат. Соображают, можно ли откровенно сказать. Мне предстоит это проверить — «отвыкнуть».
— Ну что скрывать — мы этого не знаем. Нужно, чтобы в целости сохранились сложные молекулярные структуры, которые обеспечивают специфическую функцию клеток — сокращение сердца, секрецию мочи.
(Спасибо — разъяснил.)
— Хорошо бы провести хотя бы несколько дополнительных опытов.
Это Юра говорит, задумчиво. (Хорошо ли?..)
— Мы не будем проводить этих опытов. Просто не успеем.
(Больница. Задыхаюсь. Нет. Проверите потом. Если не подтвердится, то просто выключите АИК.) Не нужно обсуждать этих общих вопросов. Давай детали.
— Скажите лучше, что нужно изменить и доработать.
Обрадовались:
— О, мы многое изменим! (Пауза, удовольствие на лице Юры. Творец.)
— Во-первых, у нас скоро будет мембранный насос с электромагнитным приводом, который обеспечит синхронную работу с сердцем. Во-вторых, налаживается автоматика к АИКу — регулирование производительности по потребности в кислороде в зависимости от давления в венах, артериях. Можно задать разные программы управления — включаться с перерывами или непрерывно.
(Все это я знаю, но молчу. Приятно посмотреть. Завидую: ему еще кажется, что он все может.)
— Хорошо, но каковы перспективы улучшения качества самого насоса и оксигенатора? Чтобы они не разрушали кровь?
— Для нового АИКа получим самый лучший пластик. Поверхности будут шлифованы по высшему классу точности. Почти такая же гладкость, как у собственной сосудистой стенки.
— Да, все очень хорошо. Но от сегодняшнего опыта до настоящей машины для анабиоза очень далеко. Очень!
(Не успеть. И они тоже думают, но молчат.) Вадим хмурится.
Юра:
— Не так уж далеко. Бочку для саркофага на авиазаводе заканчивают. Я был там позавчера — отличный цилиндр из толстого оргстекла. Выдерживает давление в пять атмосфер. Кондиционер для камеры тоже скоро получим. Будет давать любую температуру и влажность. Новый АИК, автоматика…
— А почка?
— Почкой Семен Иванович заведует.
Назревает конфликт. Не зря он сегодня ходил в лаборатории, как чужой. Старался не мешать. Плохой? Нет, просто не тянет. И, может быть, не понимает этого.
— Вы бросьте эти разговоры. Семена можно использовать только для выколачивания заказов по почке, а не для ее создания, наладки или привязки.
Вадим вступается:
— Да это он так, треплется. Мы следим: почку делают. По тому проекту, который с вами согласовывали. Она мало отличается от стандартной малой модели, поэтому можно надеяться, что получим в срок.
(Позвольте, какой срок? Я, кажется, не назначал срока. Значит, советовались с Давидом. Неприятно. Почему? Логика. Нужно планировать.)
Кофе вкусный. Туман в голове совсем рассеялся.
— Кто это такой кофе варил?
— Н-ну! Вы не знали? У нас же есть теперь мощная кофеварка. Коля сделал в мастерской. Все к кофе пристрастились. Из других отделов ходят, заваривают.
— А что говорят о вашем анабиозе в институте?
— Об анабиозе ничего. Мы же делаем установку для оживления, для искусственного управления жизненными функциями.
— Вот еще и поэтому нельзя проводить длительных опытов.
Когда они все вместе, говорит всегда Вадим. Юра вообще молчаливый, редко его удается раззадорить.
— А вы часто ссоритесь?
— Каждый день.
— Почему? Юра, пророни словечко.
— Вы же сами знаете, что с ним невозможно. Все оценки очень субъективны, действия непоследовательны. Тип с повышенными эмоциями. (Как книжно он выражается!) Но быстро миримся.
— Это я мирюсь. Он бы неделю дулся.
Приятно видеть их. Но им нужно идти. Опыт. Сейчас бы получилась хорошая беседа. Всегда так: когда хочется поболтать, — нет времени. Время есть нет настроения.
— Вам, наверное, пора идти?
— Что вы нас гоните? Мы всего десять минут сидим. Да, Юрка?
— Не беспокойтесь, Иван Николаевич. На новый режим будем переходить через пятнадцать минут. А до тех пор там справятся без нас.
— Надеетесь, значит?
Вадим:
— Не очень, чтобы очень, но в некоторых пределах. Знаете, какой народ теперь?
— Будто ты знаешь, какой был раньше?
— В книжках же пишут. Я книжки читаю. Короленко, например, «История моего современника». Чернышевский. Народовольцы. Идейные молодые люди были. А у нас? Чуть опыт затянулся — «Отгул давай!» или «Зарплата мала, уйду на завод». Это больше Юркины кадры — на завод. Моим податься некуда: физиологу везде восемьдесят рублей.
— Брось, Вадим. Работают, не уходят. Тоже с тобой им не мед. Сегодня одно делают, завтра, глядишь, новое придумал — сиди до ночи, переделывай. Потом вообще не появляешься, они без дела слоняются… Нет, не мед.
— Ты мне критику тут не разводи. Все равно не тот народ.
— «Вот были люди в наше время…»
— Знаю. Бородино. М. Ю. Лермонтов.
Увлеченные. Они оба увлеченные, но по-разному.
А молодежь, наверное, всегда была одинакова. Возрастные особенности психики накладывают отпечаток на убеждения. Молодость решительна. Зрелость осторожна. Нет, не все так просто. Произошли изменения в идеях, в культуре, в воспитании, и молодежь на это реагирует больше, чем взрослые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Хорошо холодит от крышки. Приятно в жаркий день. Язык у собаки не синий — верный признак достаточности кислорода в тканях.
Бедный пес. Где он жил? Как жил? Полукровка — похож на овчарку. Раз попал в собачий приемник, значит, не сладко жилось. «Собачья жизнь». Впрочем, в последние годы собаки не голодали. Но без ласки. Так, случайные связи. Как я. Нет, связей не было. Были две. После противно. Человеку нужно еще разговаривать. Наверное, не всем? Отвернулся и заснул. Оскорбительно для нее.
Можно просто смотреть, не думая. Дружат они между собой или нет? Романы? Любовь? Не веду таких разговоров, не знаю. Вадим понимающе посматривает на Риту. И она машет ему подведенными ресницами. Он женат. Сколько лет ей? Двадцать семь, двадцать восемь? А Юру я видел дважды с какой-то незнакомой девушкой. Птичья физиономия. Наверное, читает стихи Гумилева.
— Юра, вы читали Гумилева?
— А кто это?
(Спроси свою барышню.)
— Это поэт. «Убежать бы, скрыться бы, как вору…»
— Нет, не знаю.
Покраснел. Другие переглянулись. Откуда он может знать? Не издавали. А впрочем, прочтешь десять страниц — и надоедает, как у всех поэтов. Только Люба читает целыми вечерами. Так же, как и современная зарубежная проза: по форме хорошо, а идеи нет. Когда одни идеи, — раздражает. Нет совсем тоже плохо. «Все люди — братья» — этого мало. Как это реализовать? Нужна наука.
— Ну, что там? Как температура?
— В оттекающей крови — два с половиной градуса. После машины — почти нуль. Юра, промеряй в разных тканях.
Жду. Юра переключает прибор на разные датчики.
— В пищеводе — два, в прямой кишке — почти три, в мозге — два и одна десятая. В саркофаге — близко к нулю.
(«Саркофаг». Тоже мне название!)
— Хорошо. Игорь, взяли анализы?
— Берем. Но результаты будут не раньше, чем через пятнадцать минут.
— Знаю. Мы не будем ожидать. Видимо, уже нельзя больше понизить температуру. Давайте на этом остановимся. Теперь, как мы условились, испытаем две программы: с периодическим включением на большую производительность и непрерывное прокачивание с малой объемной скоростью. По часу на каждый вариант. Что вы скажете, товарищи? Юра?
— Давайте начнем со второго. Я думаю, кубиков триста в минуту хватит?
— Да. Другой вариант, наверное, такой: пять минут — 800 мл, потом десять минут перерыв. Нет возражений? Принято. Тогда я пойду посижу в кабинете.
Иду по коридору. Бодрюсь, нужно делать вид. Наконец — дверь.
Устал. Совсем никудышный: два часа посидел на стуле, поволновался — и скис.
Лечь. Закрыть глаза.
Голова тихонько кружится. Музыка. Мыслей нет.
Проходит. Можно смотреть. Потолок с трещиной. Люстра. Пыль на ней. Портрет Павлова. Угол стола. Вот так бы и умереть: закружилось, тоненький звон. Провал.
Так не бывает. Вспоминается другое.
Ночи в больнице. Сухой, распухший язык. Жар, дышать трудно. Громкий разговор санитарок в коридоре. Какой-то Коля пьянствует и изменяет. «Пропадите вы с ним!» Позвать врача, пожаловаться. Неловко. Черт с ними, потерплю. Скоро улягутся на стульях и захрапят. Деликатность. Хорошо, что нас только двое. У соседа гипертонический криз. Тоже не спит. Головные боли. Вздыхает, ворочается. Молчим.
Разговаривают, проклятые!
Весь мир противен. Черствые, самодовольные врачи. Глупые, привередливые больные. Безграмотные сестры с подведенными глазами.
Говорят, что где-то есть лаборатории, населенные одержимыми учеными. Композиторы сочиняют нежную и героическую музыку. Есть любовь.
Все врут. Есть только одышка. Жажда. Толстый язык Селезенка, как большой камень, перемещается в животе при каждом повороте. Люди: поесть, переспать, помочиться.
Не хочу. Глупые бредни недоросля: какие-то модели, анабиоз. Зачем? Бог, дай мне подышать! И забери меня. Нет, не в рай, не в ад. Просто никуда.
Не забрал. Доктора хорошие. И сестры милые, отзывчивые девушки. Цветы принесли, торт.
А сейчас мне отлично. Дышать легко. Приятная слабость делает тело вялым и легким. И мысли с чуть затуманенными переходами.
Опыт идет хорошо. Собака заснула без всяких патологических сдвигов в составе крови. Значит, в клетках за это время не накопилось вредных продуктов. Важное условие пробуждения. И левый желудочек не переполняется. Очень боялся. Мороки было бы…
Самое трудное впереди — оживить.
Будем постепенно нагревать на плазме. Потом добавим крови, как только в венозной жидкости будет мало кислорода. Боюсь, что сердце будет слабо сокращаться, а АИК плохо приспособлен для параллельного включения.
Много еще нужно сделать. Начать да кончить. Времени мало. Сил мало. Лежать бы вот так на диване. Слушать малиновый звон.
Малиновый звон — это не то. Это в церквах. Пасха. Детство. Целую неделю звонили на нашей колокольне. Я там бывал маленьким мальчиком. Удивление: мир, оказывается, такой большой!
Как это бесконечно далеко!.. Мама. Мамочка. Кажется, при жизни я ее так не называл. Сантименты не были приняты. Но все равно самое дорогое. Идеал. Хорошо, что не дожила. И вообще — что никого нет. Люба? Она отдельно.
Ты по себе судишь, черствый человек. Если бы умирала она, то ты бы все равно соблюдал приличия. Нашел бы причину.
Да, соблюдал бы. Чтобы дети ничего не узнали. Чтобы она осталась для них такой же мамой, как моя. Без пятнышка. А моя тоже могла бы завести роман. Сколько ей было? Тридцать, тридцать пять? Когда он бросил нас, отец?
Человек обязан держать себя в руках. Скрываться. На этом построено общество.
Нет. Ты просто бесчувственный эгоист. Всю жизнь дрожал за свой душевный комфорт. Мама звала: «Книжный червь». Потому и умираешь бобылем.
Хватит упреков. Меняться уже поздно. Хотя бы сохранить, что имел: думать о людях хорошо и поменьше утруждать их своей персоной.
Болезнь ужасно меняет психику. (Зачем «ужасно»? Не нужно сильных выражений.) Больные видят все через свои страдания. Безразличное становится плохим. Просто плохое — отвратительным. А хорошее не замечается. Все люди раздражают. Зависть. Эгоизм. «Доктор и сестры _обязаны_ быть отзывчивыми, хорошими. Деньги получают». Даже я ловил себя на этом.
Нет, не допускать. Все время следить за собой, не спуская глаз. Создать следящую систему, как в технике…
Стук. Подняться, сесть. Не показываться лежащим.
— Войдите! Ах, это вы…
Юра, Вадим. Свои… Пожалуй, самые близкие? Одни из самых. Есть Люба, есть Леня. И все? А что, разве мало? Многие ли имеют столько? Друзья — это редко.
— Да вы лежите, чего вскочили! Вот раб приличий!
— Про тебя этого не скажешь.
Это неверно. Только так, сверху. Мимоза, когда касается его самого.
Юра:
— Мы принесли вам кофе.
Верно: тарелка, что-то закрыто марлей. Как в лучших домах.
— Спасибо. Садитесь. Как там?
Пью с удовольствием. Именно то, чего мне не хватало.
— Ничего еще не случилось. Всего сорок минут, как перешли на стационарный режим.
— Как анализы?
— Напряжение кислорода в оттекающей плазме понизилось до сорока миллиметров ртутного столба. Температура в прямой кишке — плюс два.
— Какой обмен? Прикинули?
— А как же! Чтобы Юра да не сосчитал! Примерно около трех процентов нормы. Да, Юрка?
— Все-таки плазма с трудом обеспечивает доставку кислорода.
— Когда будет повышенное давление, тогда обеспечит. Много кислорода пойдет через кожу. (Это я так думаю, я так хочу.)
— Неизвестно, как еще это отзовется на тканях, которые будут в поверхностных слоях, с высоким парциальным давлением кислорода…
— При низкой температуре ничего.
(Но это нужно еще проверить. А успеем ли мы?)
— Моча есть? Я что-то не обратил внимания.
— Ни капли. Как только перешли на стационарный режим с низкой производительностью — как отрезало. Искусственная почка необходима.
— Это так и предполагалось. А что, ребята, не «отвыкнут» органы работать после долгой стоянки? Как вы думаете?
Молчат. Соображают, можно ли откровенно сказать. Мне предстоит это проверить — «отвыкнуть».
— Ну что скрывать — мы этого не знаем. Нужно, чтобы в целости сохранились сложные молекулярные структуры, которые обеспечивают специфическую функцию клеток — сокращение сердца, секрецию мочи.
(Спасибо — разъяснил.)
— Хорошо бы провести хотя бы несколько дополнительных опытов.
Это Юра говорит, задумчиво. (Хорошо ли?..)
— Мы не будем проводить этих опытов. Просто не успеем.
(Больница. Задыхаюсь. Нет. Проверите потом. Если не подтвердится, то просто выключите АИК.) Не нужно обсуждать этих общих вопросов. Давай детали.
— Скажите лучше, что нужно изменить и доработать.
Обрадовались:
— О, мы многое изменим! (Пауза, удовольствие на лице Юры. Творец.)
— Во-первых, у нас скоро будет мембранный насос с электромагнитным приводом, который обеспечит синхронную работу с сердцем. Во-вторых, налаживается автоматика к АИКу — регулирование производительности по потребности в кислороде в зависимости от давления в венах, артериях. Можно задать разные программы управления — включаться с перерывами или непрерывно.
(Все это я знаю, но молчу. Приятно посмотреть. Завидую: ему еще кажется, что он все может.)
— Хорошо, но каковы перспективы улучшения качества самого насоса и оксигенатора? Чтобы они не разрушали кровь?
— Для нового АИКа получим самый лучший пластик. Поверхности будут шлифованы по высшему классу точности. Почти такая же гладкость, как у собственной сосудистой стенки.
— Да, все очень хорошо. Но от сегодняшнего опыта до настоящей машины для анабиоза очень далеко. Очень!
(Не успеть. И они тоже думают, но молчат.) Вадим хмурится.
Юра:
— Не так уж далеко. Бочку для саркофага на авиазаводе заканчивают. Я был там позавчера — отличный цилиндр из толстого оргстекла. Выдерживает давление в пять атмосфер. Кондиционер для камеры тоже скоро получим. Будет давать любую температуру и влажность. Новый АИК, автоматика…
— А почка?
— Почкой Семен Иванович заведует.
Назревает конфликт. Не зря он сегодня ходил в лаборатории, как чужой. Старался не мешать. Плохой? Нет, просто не тянет. И, может быть, не понимает этого.
— Вы бросьте эти разговоры. Семена можно использовать только для выколачивания заказов по почке, а не для ее создания, наладки или привязки.
Вадим вступается:
— Да это он так, треплется. Мы следим: почку делают. По тому проекту, который с вами согласовывали. Она мало отличается от стандартной малой модели, поэтому можно надеяться, что получим в срок.
(Позвольте, какой срок? Я, кажется, не назначал срока. Значит, советовались с Давидом. Неприятно. Почему? Логика. Нужно планировать.)
Кофе вкусный. Туман в голове совсем рассеялся.
— Кто это такой кофе варил?
— Н-ну! Вы не знали? У нас же есть теперь мощная кофеварка. Коля сделал в мастерской. Все к кофе пристрастились. Из других отделов ходят, заваривают.
— А что говорят о вашем анабиозе в институте?
— Об анабиозе ничего. Мы же делаем установку для оживления, для искусственного управления жизненными функциями.
— Вот еще и поэтому нельзя проводить длительных опытов.
Когда они все вместе, говорит всегда Вадим. Юра вообще молчаливый, редко его удается раззадорить.
— А вы часто ссоритесь?
— Каждый день.
— Почему? Юра, пророни словечко.
— Вы же сами знаете, что с ним невозможно. Все оценки очень субъективны, действия непоследовательны. Тип с повышенными эмоциями. (Как книжно он выражается!) Но быстро миримся.
— Это я мирюсь. Он бы неделю дулся.
Приятно видеть их. Но им нужно идти. Опыт. Сейчас бы получилась хорошая беседа. Всегда так: когда хочется поболтать, — нет времени. Время есть нет настроения.
— Вам, наверное, пора идти?
— Что вы нас гоните? Мы всего десять минут сидим. Да, Юрка?
— Не беспокойтесь, Иван Николаевич. На новый режим будем переходить через пятнадцать минут. А до тех пор там справятся без нас.
— Надеетесь, значит?
Вадим:
— Не очень, чтобы очень, но в некоторых пределах. Знаете, какой народ теперь?
— Будто ты знаешь, какой был раньше?
— В книжках же пишут. Я книжки читаю. Короленко, например, «История моего современника». Чернышевский. Народовольцы. Идейные молодые люди были. А у нас? Чуть опыт затянулся — «Отгул давай!» или «Зарплата мала, уйду на завод». Это больше Юркины кадры — на завод. Моим податься некуда: физиологу везде восемьдесят рублей.
— Брось, Вадим. Работают, не уходят. Тоже с тобой им не мед. Сегодня одно делают, завтра, глядишь, новое придумал — сиди до ночи, переделывай. Потом вообще не появляешься, они без дела слоняются… Нет, не мед.
— Ты мне критику тут не разводи. Все равно не тот народ.
— «Вот были люди в наше время…»
— Знаю. Бородино. М. Ю. Лермонтов.
Увлеченные. Они оба увлеченные, но по-разному.
А молодежь, наверное, всегда была одинакова. Возрастные особенности психики накладывают отпечаток на убеждения. Молодость решительна. Зрелость осторожна. Нет, не все так просто. Произошли изменения в идеях, в культуре, в воспитании, и молодежь на это реагирует больше, чем взрослые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28