Он чувствовал себя так, будто испытал сильнейшее потрясение — как, впрочем, оно и было — и дивился, что мисс Элфинстоун, которой тоже посчастливилось слышать волшебный голос, сидит спокойно и невозмутимо, хуже того, продолжает жевать резинку.
У Билла Холлистера был необыкновенный слух на голоса. Он предпочитал реже видеться со Стэнхоупом Твайном отчасти и потому, что тот, увлекшись, имел обыкновение вопить, словно римские привидения перед убийством Юлия Цезаря. И еще Биллу казалось, что он легче перенес бы сравнение с лохматой собакой, распоряжающейся выносом тела, если бы голос мисс Мерфи меньше напоминал о павлине.
Голос, который он только что услышал и который по-прежнему отдавался в коридорах его души, был волшебный, округлый, тягучий. Такой голос растрогал бы дорожного полисмена и усмирил налогового инспектора. Биллу чудилось, что он вступил в телефонный контакт с ангелом, вероятно — солистом небесного хора, и перед его глазами возникла дивная картина: церковь, он сам в визитке и полосатых брюках идет по проходу рука об руку с обладательницей серебряного голоса, орган играет «О, Совершенная Любовь!», а публика на скамьях перешептывается: «Какая очаровательная пара!». Епископ и причетники отстрелялись, все нужные «да» произнесены, и она с ним… с ним… с ним… в беде и в радости, в болезни и в здравии, покуда смерть их не разлучит…
Тут он вспомнил, что не знаком с ней и вряд ли когда-нибудь познакомится. Вечно эти препятствия! В мрачном расположении духа Билл вышел на Бонд-стрит, направил стопы на восток и вскоре сидел с мистером Макколом за столиком в сияющем зале Баррибо.
Обед не задался, хотя у Баррибо, как всегда, не пожалели усилий. Билл не имел возможности проверить, насколько общительны крупные производители лаков и красок, но час в обществе мистера Маккола убедил его, что тот, вероятнее всего, не дотягивает до статистического уровня. Он молчаливо поглощал пищу, что же до пиршества ума и общения душ — лишь изредка сопел, припоминая, видимо, последнюю партию краски или вчерашние поставки лаков.
Словом, Биллу пришлось потрудиться сильнее, чем он желал, особенно в такие минуты, когда сердце опечалено, а голова занята невеселыми мыслями. Когда гость наконец встал, Билл с радостью проводил его к вращающимся дверям и препоручил заботам руританского маршала, который подает такси посетителям Баррибо.
Когда он вернулся в зал, сердце его было по-прежнему опечалено, хотя с мистером Макколом он распростился навеки. Общепризнанно, что самый горький удел олицетворяет человек, одетый на выход, которому некуда пойти; и мало найдется столь черствых душ, чтобы, рассуждая о таком человеке, они не вздохнули и не уронили слезинки. Но хотя этот несчастный безусловно влип и, вероятно, лупит себя в грудь, как брачный гость при звуках фагота, страдания его меркнут перед муками того, кто рвется сложить богатства своей души к ногам возлюбленной, но, к сожалению, не знает, где она живет и как выглядит.
На Билла нашло неодолимое желание закурить. Он полез в карман и не обнаружил там портсигара. Решив, что забыл его на столике, он рванул в ресторан — забрать портсигар, пока тот не приглянулся какому-нибудь махарадже.
Путь его лежал мимо невысокой беленькой девушки. Билл скользнул по ней взглядом и отметил про себя «симпатичная», когда она заговорила, обращаясь к мальчику с тележкой.
— Пожалуйста, позовите метрдотеля, — сказала она, и Билл вздрогнул, как будто служители Баррибо всадили ему в ногу раскаленный вертел, и застыл, словно лорд Аффенхем в минуты очередного транса. Ему на мгновение померещилось, что упомянутые служители, как ни мало это на них похоже, огрели его по голове полным носком сырого песка.
10
Многие скажут, что в самой фразе «Позовите, пожалуйста, метрдотеля» нет ничего, что бы поразило чувства и вызвало столбняк. Такие пустые реплики произносит второстепенный персонаж в начале третьего акта (сцена ужина), чтобы заглушить шум, пока зрители по ногам возвращаются после антракта.
Словом, фраза эта и близко не подходит к аристотелеву идеалу жалости и страха.
Билла повергла в прострацию не она сама, а голос, который ее произнес.
Он не верил, что в маленьком Лондоне может быть два таких волшебных голоса.
Вылупившись на беленькую симпатичную девушку, он видел, что ее очарование усилил самый что ни на есть прелестный румянец. Многие девушки, даже в наше изощренное время, краснеют, когда слизняки в человеческом обличье замирают перед их столиком и пялят вылезшие на шесть дюймов глаза. Взглянув на слизняка, как брезгливая принцесса — на гусеницу в салате, Джейн отвела взгляд и стала смотреть в сторону, когда слизняк заговорил.
— Мисс Бенедик? — спросил он низким, хриплым голосом, заинтересовавшим бы специалиста по болезням горла, и Джейн встрепенулась, как вспугнутый котенок. Румянец ее от смущения сделался еще гуще. Впервые за последние четверть часа она порадовалась, что с ней нет дяди Джорджа. Дядя Джордж сурово осуждал подобную забывчивость. «Адские трубы! — говаривал дядя Джордж, сводя кустистые брови. — Людей надо помнить, а то от тебя будет радости, как от муравья на пикнике. Терпеть не могу, когда девушка при второй встрече запамятует, что ты — ее лучший знакомый.»
Сейчас она глядела прямо на молодого человека, видела его отчетливо и смутно припоминала, что где-то их пути пересекались: на каком-нибудь давнем балу, или в гостях, или в иной жизни. Она где-то видела эти рыжие волосы, которые, скорее всего, не расчесывали с позапрошлой среды, эти, как она теперь понимала, очень приятные глаза. Она рылась в памяти, пытаясь нашарить имя, а память, как всегда в таких случаях, пожимала плечами и отказывалась помочь; но тут он заговорил.
— Мы беседовали сегодня по телефону. О картинах лорда Аффенхема. Я из галереи Гиша.
У Джейн отлегло от сердца. Никто не обязан помнить телефонных собеседников. Она не подвела великого хранителя этикета, своего дядю Джорджа, и на радостях так оживилась, что сердца и утробы у ее собеседника еще раз перевернуло десятифутовым шестом. Неужели он мог подумать «симпатичная»? Так кто-то, впервые увидев Тадж-Махал, сообщил бы родственникам в письме: «Ничего, вполне пристойная могилка».
— Конечно! — сказала Джейн. — Вы работаете у Леонарда Гиша.
Садитесь, пожалуйста, Билл сел, радуясь этому, потому что голова у него немного кружилась.
Улыбка, которой Джейн сопроводила свои слова, произвела сокрушительное действие. Единственной его связной мыслью было то, что жизнь, прожитая в ожидании этой улыбки, не пропала даром.
Джейн недоуменно спросила:
— Как же вы поняли, что это я?
— Узнал ваш голос.
— Узнали голос? — удивилась Джейн. — После пяти слов по телефону?
— Достало бы и одного, — сказал Билл. Он уже переборол первое смущение, и к нему вернулась всегдашняя обходительность. — Это чудный, удивительный голос, единственный в своем роде, незабываемый, журчащий, как лесной ручей, полный музыки сфер. Когда вы попросили этого мальчика прислать вам метрдотеля, мне послышались серебряные колокольчики над морем сумрачным в стране забвенной].
— Простите, где?
— В стране забвенной. Это не я. Китс.
— Вот как. Здорово, правда?
— Да уж куда лучше.
Джейн внезапно оробела. Обычно она держала пылких юнцов на безопасном расстоянии, и забеспокоилась, не пора ли прибегнуть к этой тактике. Многие молодые люди говорили ей комплименты, но никогда — с такой лихорадочной страстностью. Вроде бы, этот человек говорит прямо от сердца. И какой начитанный! Китс, все-таки. Но тут ей вспомнилось другое словцо дяди Джорджа. «Когда тебе начинают читать стихи, — предупреждал он, — держи ухо востро».
Смутило ее то, что ей совсем не хотелось как бы то ни было держать ухо.
Ее тянуло к человеку, так внезапно ворвавшемуся в ее жизнь и уже несколько минут смотревшего на нее с нескрываемым восторгом мальчишки, перед которым поставили полную миску мороженного. Ей нравились его глаза, на удивление дружеские и честные. Ей нравилось в нем все… и гораздо сильнее, упрекала совесть, чем приличествует невесте. Невесте, напоминала совесть, положено так замирать лишь в присутствии жениха. То, что этот рыжий человек, которого она видом не видывала пять минут назад, вызывает у нее такое чувство, будто она парит в розовом облаке, решительно никуда не годится, замечала совесть в своем неприятном тоне.
Сознавая, что совесть права, эмоциональный накал разговора следует остудить, Джейн обратилась к более безопасной теме.
— Вы едете сегодня в Шипли-холл смотреть дядины картины? — сказала она. — Завидую вам. Там очень хорошо, особенно весной. Я так по нему скучаю.
— Вы давно там не были?
— Много лет.
— Вы бывали там в детстве?
— Да, я там жила.
Билл восторженно зажмурился.
— Как чудесно будет увидеть комнаты и уголки, по которым вы бродили!
— произнес он. — Я буду чувствовать себя на святой земле.
Джейн поняла, что эта тема не такая уж безопасная, и решила испробовать другую.
— Что-то метрдотель не идет, — сказала она.
Билл собирался говорить много и долго. Он сморгнул, как будто выскочил на улицу и с разгону впечатался в фонарный столб. Нет, какие метрдотели?! Но что поделаешь… Значит, так тому и быть.
— Ах да, вы хотите его видеть!
— Ни капельки, но, к сожалению, должна.
— Что случилось?
— Я не могу заплатить по счету.
— Потеряли кошелек?
— Кошелек при мне, но в нем ничего нет. Хотите выслушать мою скорбную повесть?
— Я весь внимание.
— Мой дядя пригласил меня выпить кофе…
— У Нэнси Митфорд говорят «кофею», но продолжайте.
— Мы договорились, что он заглянет в клуб, а в час мы встретимся у ресторана и вместе выпьем кофею за его счет. Когда в половине второго он не появился, я не выдержала. Зашла и сама заказала.
— Не обращая внимания на цены в правом столбце?
— Решительно. Я думала, все уладится, когда он придет, а он так и не пришел. Я знаю, что случилось. Он заговорился с ребятами, как он их называет, и забыл про меня.
— Рассеянный?
— Не то чтобы рассеянный, скорее увлекающийся. Вероятно, обсуждает сейчас апостольское преемство в абиссинской церкви. А может, рассказывает, почему борзые называются борзыми. Прочел вчера в газете и очень взволновался.
— А почему?
— Потому что они очень борзо бегают. И знаете, за кем? За барсуками.
— Я думал, они бегают за электрическим зайцем.
— Это когда не могут раздобыть барсука. Ладно, как бы они ни проводили время, факт остается фактом. У меня нет ни пенни. Вернее, ни двух фунтов пяти.
— Думаете, вы настолько наели?
— Примерно. Я немножко дала себе волю…
— И правильно сделали. Жалок, кто не веселился, а молодость дается лишь однажды, частенько говорю я. Тогда все замечательно. Два фунта пять шиллингов у меня найдутся.
— У вас? Но вы же не можете заплатить за мой кофе.
— Конечно я могу заплатить за ваш кофий. Кто мне помешает?
— Только не я. Вы спасли мне жизнь.
Перед ними материализовалась дородная фигура метрдотеля. Билл взглянул на него свысока.
— L'addition, — сказал он величественно.
Джейн почтительно выдохнула.
— Еще и по-французски! — сказала она.
— Как-то само вышло.
— Вы говорите свободно?
— Очень, оба слова, которые знаю. Это «L'addition» и, разумеется, «O-la-la!»
— Я и столько не помню, а ведь у меня была гувернантка-француженка.
Где вы учили язык?
— В Париже, когда изучал живопись.
— А, вот почему вы не причесываетесь.
— Виноват?
— Я хотела сказать, потому что вы художник.
— Я не художник. Моя душа принадлежит папаше Гишу.
— Какая жалость!
— Ну, это совсем не так плохо. Гиш мне нравится. Что он обо мне думает, не скажу. Иногда я угадываю в его манере легкое раздражение.
— Как вышло, что вы этим занялись?
— Долгая история, но, думаю, ее можно рассказать коротко. Солдатом во время войны я довольно долго был в Лондоне, полюбил его, потом вернулся в Америку, работал, скопил немного денег и отравился сюда, в этакое сентиментальное путешествие. Деньги кончились раньше, чем я ожидал, пришлось искать место, а выбор мест в чужой стране, когда у тебя нет права на работу, довольно ограничен.
— Представляю.
— Когда я встретил старого отцовского друга и тот предложил мне убежище в своем воровском притоне, я ухватился обеими руками.
— Как же вы его встретили?
— Я носил свои картины по всем галереям. Его была сорок седьмой. Он меня взял, и с тех пор я работаю.
— Но предпочли бы писать.
— Будь у меня деньги, я бы ничего другого не делал. А что бы вы делали, будь у вас деньги?
Джейн задумалась.
— Ну, сначала я вернула бы дядю Джорджа в Шипли. Ему так обидно жить в другом месте. А потом… наверное, каждый день пила бы кофий у Баррибо.
— Я тоже. Здесь здорово.
— Да.
— Прекрасно готовят.
— Замечательно. А каких интересных людей встретишь. Ой!
— Что такое?
— К вам крадется официант с подносиком. Боюсь, несет дурные вести.
— Или поцелуй смерти, как я это называю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19