- Васька, - шепотом сказал участковый, - что ты сделал с собой, Васька!
Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.
- Вот видишь, Федька, - прерывающимся голосом сказал он. - Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый… Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! - Силой, дерзостью веяло от расстриги. - Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в… Водка - вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!
Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.
- Так! - тихо сказал Анискин. - Эдак!
Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.
Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.
- Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! - горько сказал участковый. - Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!
Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так - друг против друга - Анискин и Неганов!
- Люди, народ тебе судья, Василий! - сказал Анискин. - Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?
И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов… Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти…
Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.
Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.
- Палку на месте оставили? - это испуганно прокричал Анискин.
- Умницы! Криминалисты! - это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.
Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.
Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин - молодой человек! - немного волновался.
Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными - ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.
- Во! - прошептал Анискин. - Пожаловали!
- Приготовились, Федор Иванович, приготовились! - вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с «блицем», шепотом отозвался Качушин. - Опустите плечо, помешает…
Появился высокий человек. Борода - во! Черные очки - на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах - матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.
- Снимаю! - крикнул Качушин и щелкнул затвором. - Стоять на месте!
Вспышка «блица» подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив.
- Стоять на месте! Руки вверх! - приказал Качушин.
Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул:
- Не надо, Игорь Владимирович, не надо… Далеко не убежит!
Однако Качушин уже исчез.
В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома - глаза горели елочными лампочками! - наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости… Полетела на пол куртка из искусственной кожи.
- Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! - вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек… дик… дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата?
Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу:
- Мои вещи!
Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула - из соседней комнаты вышел торопливо «новый» человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.
Подходил к пристани опускающийся по течению пароход «Пролетарий». Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике - Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров - большинство рабочие - готовились к высадке, толпились в кормовом пролете.
Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна
- все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.
- Кхе-кхе! - прокашлялся участковый. - А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!
- Здорово, Федор Иванович! - закричал без мегафона капитан. - Ты ко мне зайди! Обязательно!
Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли.
- Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! - пробормотал он с опаской. - Тута народ - городской… Сомнуть!
Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.
На одноместной каюте номер «12а».
- Во! - сказал Анискин. - Тринадцатой нету, ее не покупают… Двенадцать «а»! А?!
Постучали.
На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы.

- Чем обязан, дорогие товарищи?
Первым вошел Качушин.
- Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович!
Пассажир ничего не понял.
- Вы ошиблись каютой… Здесь двенадцать «а», вам же, думаю, нужна просто двенадцать…
- Документы!
- А что?.. Глобальная проверка пассажиров?
Качушин открыл, прочел:
- Молдавский Глеб Глебович, место работы… место работы… Штамп поисковой нефтяной партии… Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград…
Анискин тронул Качушина за плечо.
- Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же «шабашник» Молочков, только без краски на лице и буднего парика… Вот! На правой руке - родинка! Три пальца тонкие, сухие - это оттого, что кисть держит… Он же - художник… Здрасте, гражданин Боттичелли!
В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин - за столом, участковый - на подоконнике, допрашиваемый - на табурете, в центре комнаты.
- Вы? - спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. - Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли!
Допрашиваемый посмотрел. На фото - тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами.
- Ну что вы? Никогда не встречал!
Качушин опять порылся в столе.
- Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки… Вы?
Допрашиваемый посмотрел на фото - был снят «шабашник» Молочков.
- Смешно, ей-же-ей… Не я!
Анискин с подоконника сказал:
- Это Молочков Евгений Александрович.
Качушин вынул очередную фотографию.
- С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы… Вы?
Допрашиваемый посмотрел - был изображен никому не известный человек.
- Ну что вы, товарищи!
Качушин повернулся к участковому:
- Федор Иванович!
Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился:
- Снимите парик! Прошу от всего сердца…
Помедлив, допрашиваемый снял парик.
- Я! - сказал он.
Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо.
- Тупицын Егор Валентинович, - сказал Качушин. - Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять… Так? Федор Иванович, ваше слово…
Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца:
- Их, которые длинные-то, четверо было… Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой… Матроса Григорьева тоже долой! Он - баранаковский, Макара Григорьева сын, а у Макара отец и дед - каторжники. Богохульники! Ни в бога, ни в черта… Прадед-то барину красного петуха пустил и в Сибирь - шасть!.. Сидорова? Его я и на замет не брал. Дурак, большой дурак. Остается кто? Мо-лоч-ков!
Художник Тупицын улыбнулся, изысканно поклонился участковому.
- Как я на вас, гражданин Тупицын, вышел? Во-первых сказать, кримпленом не спекулировали, во-вторых обрисовать, глаз у вас зоркий, как у утки, все примечает, одно слово - художник. В-третьих, в церкви ни разу не был… Вот! Я на вас на второй день вышел…
- За неверие и скепсис расплачиваюсь! - сказал Тупицын. - Много слышал о вас, Федор Иванович, но не поверил! Думал, гипербола, стремление деревни к легенде и метафоре… Сам виноват!
Отец Владимир стоял возле второго окна, отнеся далеко от глаз икону «Святой Георгий Победоносец», смотрел на нее, как на… икону. Тупицын смотрел тоже, и тоже как на икону. Он прощался взглядом с бесценным сокровищем.
- Мне, что ли… это… посмотреть, - сказал Анискин, спускаясь с подоконника. - Одним глазом, а?
- Посмотрим, посмотрим! - обрадовался Качушин.
Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца.
- Он! - сказал участковый. - Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду - во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет - Емелька Пугач!
Отец Владимир изысканно улыбнулся.
- Не знаю, смею ли молвить, но… Федор Иванович, у Победоносца - ваши глаза… Простите великодушно!
В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой:
- Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын?
- За три раза! - сказал Тупицын. - За три дня!
Отец Владимир заскучал, смутился.
- Как так, а, гражданин служитель культа?
- Сие происшествие имело место… Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом.
Анискин расплылся:
- С матушкой-попадьей гуляли!
- Гражданин Тупицын Егор Валентинович, - сказал Качушин, - по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал…
Тупицын вскочил, крикнул:
- Я коллекционер - русский человек!
Анискин проговорил не глядя:
- Русский! Чуток нет… Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет… Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы… Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович?
- Хм!
- Яков Власович в деревне желает музей - я точно выразился? - музей!.. Хочет музей открыть там, где в клубе это… фойе. Так я сказал, Яков Власович?
- Хм! Да, да!
- Оно и безопасней, - сказал Анискин. - В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности… Разорился райотдел культуры!
Тупицын улыбнулся.
- Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки!
- Не все жулики! - разозлился Яков Власович.
Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке - громадная камея… За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз - смотрела долго, внимательно, профессионально.
- Не! Она! Не подменили!
Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно.
- Ты, что ли, скрал?
- Я.
- Понимаешь толк! Умный… Сам рисуешь?
- Пишу!
- Продолжай, толк будет… Из тюрьмы выйдешь - продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру… Кормить буду! На пухову перину укладу… Это кода отсидишь! Ну!
- Хорошо! Простите, если можете!
- Бог простит! Анискин - не…
Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11