— В этих делах я плохой советчик, — пробормотал я, продвигаясь к двери.
— Вы даже не выпили с нами… — упрекнула Валерия и невесело рассмеялись: — Какие вы все, мужчины, стали деловые, куда-то спешите, торопитесь… А где же романтика? Я уж не говорю про серенады под окнами любимой… Я тебя с трудом вытащила сюда, а ты и здесь сидишь как на иголках! Работа, работа, работа… А котда жить прикажете? Отдыхать, веселиться, мечтать? Способны ли вообще вы на это?.. Боже мой, как я хочу далеко-далеко уехать.
Уже на пороге я услышал хрипловатый голос Любомудрова:
— Я скоро приеду. В Стансы.
— Я хочу на мотоцикле в Париж, — сказала Валерия. — С ветерком. Так, чтобы дух захватило, слышишь, Слава?
— Слышу, — буркнул он.
— Я не отпущу его в ваши дурацкие… Стансы! — крикнула она. — Черт с ним, с Парижем… Мы поедем в Псков, в Пушкинские Горы…
— Вы отчаянная женщина, — улыбнулся я ей и закрыл за собой тяжелую дубовую дверь загородного ресторана «Любава», в котором, как я понял, сейчас решалась судьба сразу трех человек.
5
Я сижу на гладком камне на берегу Ловати. Заходящее солнце позолотило тихую воду, высветило желтое с черными промоинами дно, придало волнообразно шевелящимся водорослям изумрудный блеск. Напротив меня, на другом берегу, пламенеет большая береза. Неподвижные листья напоминают бронзовые монеты, и кажется, налети сейчас порыв ветра — и окрест разнесется тихий мелодичный звон. Но ветра нет, и речка, земля, камни еще излучают дневное тепло.
Я жду Юлю. Мы договорились здесь с ней встретиться. Это место для свиданий выбрала Юля. Когда я в первый раз пришел сюда, то она сидела на этом самом камне, на котором сейчас я сижу. Парк кончается сразу за танцплощадкой, а здесь до самой плотины растет кустарник. Я не сказал бы, что это самое удобное место. Сюда, случается, нагрянут с бутылкой любители выпить вдали от шума городского, а когда стемнеет, от танцплощадки в эту сторону направляются парочки. Но в этот предзакатный час пока никого не видно. Лишь птицы попискивают в кустах, устраиваясь в гнездах на ночь.
Глядя на Ловать, спокойно несущую свои воды вниз по течению, я вспомнил Ленинград. Там сейчас белые ночи… Ослепительное небо над Петропавловской крепостью не темнеет, лишь меняет свои оттенки. Медленно вздымаются обрамленные решетками створы разводных мостов. По набережным гуляют люди. Это не та дневная толпа прохожих, которая куда-то спешит, торопится, в белые ночи люди ходят не спеша, часто останавливаются и любуются то золотым огнем, вспыхнувшим на шпиле Петропавловской крепости, то огромным белым пароходом, почти бесшумно скользящим по Неве в сторону Финского залива, то мудрыми, загадочными сфинксами, дремлющими напротив Академии художеств… Хорошо о белых ночах сказал Пушкин:
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
Давно я не был в Ленинграде. Очень давно. А ведь я любил в белые ночи побродить по городу. Иногда просыпался и отправлялся на набережную Невы. Только здесь можно было полностью постичь всю прелесть и красоту белых ночей! Небо в желто-розовых разводах и ярких вспышках зарниц, Нева, вобравшая в себя все небесные оттенки, горделиво выгнувшиеся мосты, бесшумные пароходы, белыми призраками уходящие в неведомые дали… Взять бы да и махнуть хотя бы на один день в Ленинград! Вместе с Юлей…
Я взглянул на часы: половина одиннадцатого, а мы договорились встретиться в десять. На Юлю это не похоже, она всегда приходила вовремя. Я уже не мог сидеть на камне. Встал и зашагал вдоль берега, поглядывая на узкую тропинку, что вела сюда из парка. Юля могла прийти только со стороны танцплощадки, но ее не было. Солнце давно село, и яркие багровые краски над крышами зданий смешались, стали тускнеть. Только высокие облака все еще багрово сияли. На танцплощадке вспыхнули прожекторы, немного погодя заиграла музыка. Я еще минут двадцать мерил шагами узкую прибрежную тропинку. Я уже не любовался журчащей Ловатыо, не смотрел на неровный быстрый полет летучих мышей. Музыка меня раздражала. Сообразив, что дальше ждать бессмысленно, я медленно побрел к парку. Я все еще надеялся, что вот-вот сейчас среди кленов мелькнет знакомая высокая фигура в джинсах. А когда понял, что этого не случится, почувствовал полное безразличие ко всему на свете. Значит, я по-настоящему люблю, если такой пустяк — девушка могла заболеть или еще что случилось — поверг меня в отчаяние. Только что я владел всем миром — и вдруг вмиг оказался нищим…
Я никогда не останавливался возле танцплощадки, всегда проходил мимо, но сегодня будто что-то толкнуло меня: я подошел к ограде, которой была обнесена довольно просторная танцплощадка, и заглянул туда. Танцевали какой-то медленный танец. Некоторые парни явно не умели танцевать, с сонными лицами с трудом переставляли ноги, предоставив своих партнерш самим себе… Среди танцующих я увидел знакомую гибкую фигуру в белой рубашке и короткой юбке. Это была Юлька! И танцевала она с незнакомым мужчиной на вид лет тридцати. Танцевала Юлька красиво, изящно, и многие на площадке оглядывались на нее. Голова у Юльки была немного запрокинута, и я видел. ее высокую белую шею. Мужчина осторожно держал ее за тонкую талию и горделиво улыбался. Еще бы, не каждому выпадет удача танцевать с такой девушкой!
Юлька несколько раз уговаривала меня потанцевать с ней, но я наотрез отказывался. На танцплощадке в основном зеленая молодежь, и потом, я с детства не любил танцы. Пожалуй, кроме танго и фокстрота, я за свою жизнь ничему и не научился. Даже вальс был для меня недосягаем. Я не умел кружиться.
Юлька ничего мне не говорила, но, наверное, обижалась. Ведь она без танцев жить не может. Сколько раз она срывалась с места и начинала одна танцевать в комнате…
Неужели ради этих танцулек она забыла, что я ее жду?..
Мне хотелось поскорее уйти отсюда, но я не мог: продолжал буравить глазами Юльку. И она оглянулась. На какую-то долю секунды наши глаза встретились. Меня Юлька не могла разглядеть за дощатым забором: танцплощадка была ярко освещена, я находился в тени, и тем не менее у меня было ощущение, что она меня узнала…
Я круто повернулся и быстро зашагал прочь…
А поздно вечером, когда я вертелся на горячей, смятой постели, стараясь заснуть, резко и настойчиво зазвонил телефон. Но это была не Юлька: звонила Аделаида. Извинившись, что так поздно побеспокоила меня, она сообщила, что из Москвы прибыла специальная комиссия из трех человек. Встречал их Архипов. Он же и отвез прибывших с вокзала в гостиницу… Она звонила мне и раньше, но меня не было дома…
Я повесил трубку и поймал внимательный взгляд Мефистофеля. Сливаясь с ночным мраком, черный кот сидел на краю письменного стола и смотрел на меня горящими глазами. Белая отметина на лбу придавала ему зловещий вид. Мне захотелось запустить в него диванной подушкой, но, рассудив, что загадочный взгляд кота сейчас трудно правильно истолковать — может быть, Мефистофель вовсе не смеялся надо мной, а, наоборот, выражал свое кошачье сочувствие — я с сердцем швырнул тугую подушку в стену. Что-то упало на пол, зазвенело разбитое стекло. Кажется, я угодил в летний пейзаж неизвестного художника. Мефистофель бесшумно, привидением растворился во мраке…
Наступая босыми ногами на осколки, я подошел к окну, распахнул обе створки и снова повалился на диван. Крепко зажмурив глаза и стиснув зубы, стал умолять всевышнего, чтобы он послал мне крепкий сон без сновидений.
6
В понедельник хоронили Васю Конева. Я шел вместе со всеми за гробом, установленным на грузовике. Рядом со мной шагал мрачный, опухший Леня Харитонов. Вместо глаз — две покрасневшие щелки. Пшеничные усы он сбрил, но помолодевшим не казался. Идущие впереди машины музыканты извлекали из своих никелированных инструментов печальные звуки похоронного марша. Когда в воздухе ненадолго замирал последний жалобный аккорд трубы, слышно было шарканье многих десятков ног по асфальту. А июньское солнце заливало все вокруг ярким праздничным светом. Жарко пылали разинутые пасти разнокалиберных труб, жирно лоснился желто-красный барабан, посверкивали часы на запястьях провожающих Васю Конева в последний путь товарищей.
Неожиданно все остановились, зашелестел негромкий говор, вытягивая шеи, люди заглядывали вперед, но ничего не было видно. Наконец мимо похоронной процессии медленно проехали четыре легковые машины, украшенные разноцветными лентами, воздушными шариками. На передней «Волге», на капоте которой гордо сидела нарядная с льняными волосами кукла, ехали жених и невеста в белом. На перекрестке двух дорог в этот солнечный день лицом к лицу столкнулись бьющая ключом жизнь к смерть. Радость и печаль. И от этого на душе стало еще муторнее.
Обогнув похоронную процессию, свадебные машины прибавили скорость и унеслись прочь, а на сером размягченном асфальте осталась свернувшаяся спиралью красная лента… Разом тяжко вздохнули трубы, пронзительно лязгнули медные тарелки, гулко загудел барабан… Похоронная процессия продолжала свой неторопливый путь на кладбище.
У могилы я сказал несколько теплых слов о Васе Коневе. Говорить было трудно, к горле пересохло, и я после каждого слова откашливался. Чувство вины перед Васей все еще не покидало меня.
С кладбища мы возвращались с Леней Харитоновым. В ушах еще стоял истошный плач матери Конева, глухой, опустошающий душу стук земли о крышку гроба. Глаза у Харитонова немного приоткрылись, потрескавшиеся губы крепко сжаты. Утром он сказал мне, что с поминками покончено и сегодня после похорон он выходит на работу. Леня мучительно переживал все это и тоже считал себя единственным виновником смерти друга. Я спросил его про бутылку, но он уверил меня, что бутылка тут ни при чем. Он выпил ее на пару с плотником уже без Васи Конева. А почему сорвалась с тросов эта проклятая панель, он до сих пор не может понять! Ведь раньше никогда такого не случалось!
Леня долго молчал, а потом, взглянув на меня исподлобья, с горечью сказал:
— Лучше бы мы тогда вас не послушались…
— Думаешь, я не жалел, что натолкнулся на вас у Дворца бракосочетания?
— Видно, так на роду у него было написано, умереть в этой деревушке, — помолчав, заметил Леня. — Эх, Вася Конь! — горестно вырвалось у него. — Никогда больше такого дружка у меня не будет… Золотой парень… был. И кто убил его? Я! Своими собственными руками!.. — Он с отвращением посмотрел на свои растопыренные пальцы…
— Не терзайся, — сказал я. — Васю не вернешь, а жить, брат, надо… И работать.
У проходной Леня, не глядя на меня, попросил:
— Разрешите мне обратно в цех? Не могу я там… Понимаете…
— Понимаю, — сказал я. И хотя Леня позарез нужен был на стройке, отпустил его. Я и сам, приезжая в Стансы, всякий раз обходил ту площадку возле недостроенного дома, где упала на Васю плита…
В кабинете меня уже ждали члены министерской комиссии. Настроение после похорон было паршивое, потом мне до чертиков надоело отвечать на вопросы инструктора горкома партии, а сейчас из меня будут тянуть жилы свои, министерские…
Я хотел сразу пройти в кабинет, но Аделаида меня остановила.
— Вызывали Архипова и Любомудрова, — понизив голос, сообщила она. — Ростислав Николаевич психанул и накричал на них… И так хлопнул дверью…
— Зачем вы мне все это говорите? — оборвал я.
Аделаиде в лицо ударила краска. Весной на ее белом лице появились веснушки, которые девушка старательно припудривала, сейчас веснушки совершенно пропали на зардевшемся лице.
— Я думала… — пролепетала она.
— Бутафоров из горкома не звонил? — спросил я, стараясь сгладить резкость.
— Звонил Васин из «Рассвета». Просил вас быть на месте, он в три приедет на завод.
Уже переступая порог кабинета, я ругнул себя: не надо было так. Я отлично понимал, что Аделаидой руководили самые добрые побуждения, но последнее время меня стал раздражать ее сострадательный вид: дескать, я все понимаю — у вас большие неприятности, но имейте в виду, я на вашей стороне…
Рано еще, дорогая Аделаида, меня хоронить!.. Я недовольно поморщился, даже мысленно произнося слово «хоронить». Слишком еще свежи в памяти похороны Васи Конева…
Увидев за длинным столом членов комиссии, я сразу приуныл: всех троих я знал, не раз встречался на совещаниях в Главке министерства. Котов Василий Иванович — маленький толстый человечек с невыразительным лицом и постоянно бегающими глазками, выступая на совещаниях (говорил всегда путано, скучно), обычно все охаивал с брезгливой миной на лице. Во время выступления то и дело бросал взгляды в сторону начальства, будто ожидая одобрения. Новое Котов всегда встречал в штыки. В любой организации есть свой ретроград, который иногда тоже может пригодиться. И наверняка Котова неспроста направили сюда. Ко всему прочему Василий Иванович считался добросовестным работягой, обстоятельно и кропотливо вникающим во все детали, мелочи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57