Рабочий держал разводной ключ в руке и морщил лоб.
Я подошел к начальнику цеха. Он, не поворачивая головы, скосил на меня глаза, в последний раз крепко затянулся и запихал окурок в спичечный коробок (такой человек, как он, не бросит окурок на пол).
— Григорий Андреевич, надо включаться, — негромко сказал я. — Без вашего руководства вся эта перестройка может надолго затянуться.
— Видит бог, я до конца сопротивлялся, — со вздохом сказал Сидоров.
— Я могу это и на Страшном суде подтвердить.
Сидоров наконец повернулся, и я увидел его широкое скуластое лицо. Под носом маленькая царапина, заклеенная бумажкой. Брови у Сидорова густые, лохматые, возле рта глубокие морщины. Широкоплечий, с выпуклой грудью, прямо и чуть насмешливо взглянув мне в глаза, он уронил:
— Мне Страшный суд не грозит…
— Это верно, — улыбнулся я, — уж если кого черти и будут поджаривать на сковородке, так это меня.
Григорий Андреевич со вздохом обозрел цех. Сейчас он напоминал споткнувшийся от взрыва снаряда танк с распластанными гусеницами. Некогда живой механический организм умолк, рассыпался на составные части. Я понимал, как горько все это видеть начальнику цеха.
— Неужели по-другому никак нельзя было? — спросил он.
— Это единственный выход, Григорий Андреевич, — сказал я.
— А не может случиться так, что потом меня снова заставят все восстанавливать, как было?
Сидоров смотрел мне в глаза. Я ждал этого вопроса, знал, что начальник цеха мне его задаст. И я не мог не сказать ему правды.
— Не исключено, что может случиться и такое…
— Но тогда какого черта… — Сидоров готов был взорваться, но я спокойно закончил:
— Прнказ о восстановлении прежней поточной линии, выпускающей типовые детали, подпишу не я… Другой директор.
— И вы идете на это? — несколько смягчился он.
— Я рассчитываю на вас, — сказал я.
Сидоров уже было открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент что-то заметил через мое плечо и кинулся к конвейеру.
— Лапшин! — загремел он на весь цех. — Ты что же, сукин сын, делаешь?! Кто же так тросы зацепляет? Ты что, хочешь мне конвейер угробить?
Подскочив к рабочему, возившемуся с тросами, он сам стал их зацеплять за скобы огромной формы.
Я кивнул Тропинину, и мы вместе вышли из цеха.
— Лиха беда начало, — сказал Анатолий Филиппович.
— Мне нужен месяц. Когда с конвейера пойдут детали, нам уже будет сам черт не страшен!
— Может быть, третью смену пустим?
— Где мы людей возьмем? — с сомнением взглянул я на него. — О третьей смене я уже давно подумывал, но тогда нужно расширить штаты, а Галина Владимировна и копейки больше не даст. Моя директорская власть натолкнулась на железную финансовую дисциплину. Все деньги, что можно было снять с нашего бюджета, я уже снял… Теперь и ты ничего не сделаешь. Не послушается и тебя. Узнал бы ревизор из министерства, что я натворил с нашим бюджетом, он бы меня повесил.
— Вся надежда на комсомольцев, — продолжал Тропинин. — Молодежь уважает тебя. Я потолкую с Саврасовым. Думаю, что найдутся добровольцы.
— Это на самый последний случай, — сказал я. — Пусть Саврасов их подготовит, ну субботник там или воскресник. Если мы будем два выходных дня в неделю использовать, это не так уж мало.
— Надо с ними начистоту… Все объяснить, как есть. Показать проекты… Поручим это дело Любомудрову.
— Леонид Харитонов комсомолец? — спросил я.
— Активный паренек, — усмехнулся Тропинин. — Даже слишком. В прошлом году его едва не исключили из комсомола… У ресторана учинил драку со студентами сельхозинститута, за что пятнадцать суток и отсидел. Сейчас вроде утихомирился, да и то, я думаю, благодаря девушке. Она у меня лаборанткой работает, да ты ее знаешь.
— Маша Кривина? — удивился я. Вот уж не ожидал, что у нее что-то общее с Харитоновым!
— На Харитонова, думаю, можно положиться, — сказал Тропинин. — Парень толковый, да он уже во всем давно разобрался…
— Поручим ему поговорить с ребятами, а потом пусть встретятся с Любомудровым, — решил я.
— А ты что же уклоняешься?
— Мы с тобой потолкуем с коммунистами, сказал я. — Никаких больше тайн мадридского двора!
— Я не очень верю, что Харитонов справится, — сказал Тропинин.
— По-моему, он толковый парень и ребята с ним считаются.
— Это все так, первый заводила в цехе! Где какой сыр-бор — знай, Харитонов с дружками… Да и за словом в карман не лезет.
— А это плохо?
Анатолий Филиппович взглянул на меня.
— Считаешь, Харитонов может повлиять на комсомольцев? С него еще и выговор не сняли.
— Надо снять, — сказал я.
— И все-таки парень он разболтанный, — все еще сомневался Анатолий Филиппович. — Может такое выкинуть — ахнешь!
— А мне Харитонов нравится. Уж чего-чего, а работать-то он не боится, а это сейчас главное.
— Может быть, ты и прав, — раздумчиво сказал Тропинин.
Мы расстались: он пошел в лабораторию, а я к себе в кабинет. Сегодня у меня приемный день.
6
Пока Гермал Иванович готовил на кухне чай, я стоял у окна его светлой однокомнатной квартиры и смотрел на улицу. Ягодкин жил в большом многоэтажном доме. Прямо под окнами росли толстые липы и тополя. Почки только что лопнули, и крошечные зеленые фитильки замерцали на ветвях. Оглушительно орали воробьи. Перелетая с ветки на ветку, они ошалело вертели точеными головками, взъерошивали перья, крутились на одном месте, внезапно все взмывали на миг в воздух и снова серой шрапнелью опускались на деревья.
В открытую форточку залетела крапивница, потрепыхалась над письменным столом, заваленным всякой музейной всячиной, и, чего-то испугавшись, с лету ударялась в стекло и забилась на нем, то опускаясь до самого подоконника, то взлетая до потолка. Я поймал бабочку и выпустил в окно. Однако судьба оказалась неблагосклонной к крапивнице: к ней тотчас метнулся разбойник-воробей, схватил на лету и уселся на ветке, чтобы закусить, но сразу несколько приятелей набросились на него. Воробей свечой взмыл к вершине тополя, и вся эта компания исчезла из глаз.
Чай мы пили на кухне. Ягодкин по-прежнему жил один. Однако на кухне у него был порядок, да и в комнате все прибрано, за исключением письменного стола: здесь так же, как и в его кабинете, в беспорядке лежали самые разнообразные вещи. На стене, над книжной полкой, карандашный рисунок Петровской крепости, которую дотла разрушили во время Отечественной войны.
— Я рад, что не ошибся в тебе, — прихлебывая чай из фарфорового бокалн, сказал Герман Иванович. — Даже больше, Максим, я горжусь тобой!
— Боюсь, мне не дадут довести дело до конца, — признался я. — У меня такое предчувствие, что тучи надо мной сгущаются…
— Если бы я верил в бога, то помолился бы за тебя… — усмехнулся Ягодкин.
— Я в утешении не нуждаюсь, — обиделся я.
— Там, где нет воли, нет пути, — изрек он. — Ты меня извини, Максим, я понимаю, тебе очень трудно, но в музее я каждый день соприкасаюсь с предметами давно минувших эпох. Эти предметы — немые свидетели битв, войн, разрушения и возрождения. Ты думаешь, в средние века не клокотали титанические страсти? Были и литература и искусство, да еще какие? Люди любили, страдали, радовались… А потом все созданное ими и они сами превратились в прах… И лишь кое-какие крупинки, найденные в земле, напоминают нам, потомкам, о былом… Возможно, поэтому я не могу слишком близко к сердцу принимать твои теперешние заботы… И это не черствость, а философское отношение к жизни. Часто ли ты задумываешься над тем, зачем ты родился? Зачем живешь? А что было бы, если бы твоя мать не встретилась с твоим отцом? Думаешь ли ты о смысле жизни? О неизбежности смерти? О том, что останется после тебя?
— Мне кажется, об этом думает всякий мыслящий человек.
— Возможно, но не так часто, как мы, музейные работники, философы и ученые.
— Нет ли у вас выпить, Герман Иванович?
Он с изумлением посмотрел на меня, потом рассмеялся:
— Ты знаешь, я совсем не пью!
— Раньше, помнится…
— Не пью уже очень давно. Мерзкое это занятие — пьянство! Иссушает мозг, убивает радость жизни. Можешь поверить, я это испытал на себе… Когда ушел на пенсию, как-то растерялся, ну и начал увлекаться… Пенсия приличная. И веришь, Максим, я понял, что не живу, а медленно умираю. И до чего же человек пьяным омерзителен! Все его плохое нутро вылезает наружу. Причем подчас такие, о чем он никогда и сам не подозревал… Как это у Омара Хайяма?
Не ставь ты дураку хмельного угощенья,
Чтоб оградить себя от чувства отвращенья:
Напившись, криками он спать тебе не даст,
А утром надоест, прося за то прощенья.
— Я уже не рад, что и заикнулся об этом… — сказал я. — Вот это отповедь!
— Ты не похож на пьяницу, успокойся!
— А что, для этого необходимо иметь красный нос?
— Мне больно, Максим, видеть, как хорошие люди напиваются до чертиков… А пьют сейчас много и безобразно. И стар и млад.
— В чем же, по-вашему, причина? — поинтересовался я.
— Причина известная: распущенность людей и наша терпимость к пьяницам… Как ты борешься с этим на заводе?
— Одного уволил, — сказал я.
— А сколько осталось?
— Не считал.
— Пьяница на производстве — вредитель! Весь брак, поломка ценных станков, инструмента — все это дело рук пьяницы. Даже если он и трезвый пришел на работу в понедельник, три дня у него будут руки трястись… Распоясавшийся пьяница в общественном месте — преступник, а пьяница за рулем — потенциальный убийца. Это прописные истины, об этом мы каждый день читаем в газетах, возмущаемся, а вот настоящей войны пьянству все еще не объявили! Боремся от кампании к кампании…
— Производство — это не медвытрезвитель и не клиника для хронических алкоголиков, — сказал я. — И на производстве, как правило, не пьют… А если такое и случается, то расценивается нами как ЧП. Пьют дома, в компаниях, а на работу приходят…
— С глубокого похмелья, — перебил Герман Иванович. — И такому работнику грош цена, потому что от него больше вреда, чем пользы.
— Если мы всех пьющих уволим, кто же работать будет?
— Увольнять не надо, — сказал Ягодкин. — Людей воспитывать нужно…
— Меня вы уже перевоспитали, — сдался я. — Если и хотел рюмку выпить, то теперь вся охота пропала.
— Ты меня пойми правильно, Максим, — сказал Герман Иванович. — Я не против вина, а против пьянства. Тот, кто умеет пить, тому не страшен зеленый змий. Японцы так говорят: кто пьет, тот не знает о вреде вина, а кто не пьет, не знает о его пользе. Вино лучше ста лекарств, но причина тысячи болезней… Ты уж меня извини, брат, но дома давно не держу спиртного…
— Я вас приглашу на завод… Прочтите рабочим лекцию на эту тему.
— Думаешь, откажусь? — рассмеялся Ягодкин. — Приглашай!
Спускаясь от Ягодкина по лестнице вниз, я повстречался с полной круглолицей женщиной. Что-то в лице ее показалось мне знакомым, и я оглянулся. Оглянулась и женщина — наши глаза встретились.
— Господи, Максим! — воскликнула женщина, тараща на меня изумленные светлые глаза. — Откуда ты, милое дитя?
И хотя я тоже узнал женщину, «милое дитя» меня несколько озадачило, так меня еще никто не называл, даже старые знакомые. Передо мной стояла Алла… Алла, в которую, как мне казалось, я был влюблен. Это было в далекий первый послевоенный год, когда мы вместе восстанавливали железнодорожный техникум.
— Ты здесь живешь? — растерянно спросил я, все еще не придя в себя от этой встречи.
— Вот уж не думала, не гадала встретить тебя, — приветливо заулыбалась она. — Ведь ты как после техникума уехал из города, так больше здесь и не был?..
На площадке гулко хлопнула дверь, и мимо нас протиснулся мужчина в светлом плаще. Вслед за ним простучала когтями по лестнице большая овчарка. На ходу ткнулась влажным носом в мои колени, шевельнула низко опущенным лохматым хвостом и с достоинством спустилась вниз.
— Чего же мы стоим тут? — опомнилась Алла. — Пошли к нам? Чаем угощу.
Я стал было отказываться, ссылаясь на неотложные дела, но она и слушать не стала…
— И кроме чая чего-нибудь найдется… Пошли, пошли! Сколько лет не виделись…
Голос у нее был властный, движения решительные. Вслед за ней я поднялся на третий этаж. В прихожей меня оглушили детские голоса: две девчушки — одна из них, что постарше, поразительно была похожа на ту Аллу, которую я когда-то знал, — бросились к матери, взяли из рук продуктовую сумку. Обе с интересом рассматривали меня. Видно, у них накопилась уйма новостей, которые им не терпелось выложить матери, но мое присутствие стесняло их.
Я только что повесил на вешалку плащ, как из комнаты появился… Генька Аршинов!
Бывают в жизни моменты, когда человек перестает владеть своим лицом. В такие редкие мгновения рот у него раскрывается, глаза лезут на лоб и он превращается в глуповатый вопросительный знак. Примерно так я выглядел, когда узрел здесь своего старого приятеля в трикотажных спортивных рейтузах и вязаной в полоску фуфайке.
— Барсук! — послышался из кухни зычный голос Аллы. — Ты посмотри, кого я привела… Только не упади, пожалуйста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57