Так просидел около часа – ничего. Я вышел во внутренний дворик, надеясь, что свежий воздух как-то ускорит переход, но время не менялось: по-прежнему было утро, среда, середина августа. Выпей я стакан воды из-под крана – результат был бы тот же.
Ровно в полдень я вернулся в лабораторию и налил в мензурку еще несколько капель. Я уже использовал этот прием однажды – обошлось без пагубных последствий.
Я вернулся во внутренний дворик, просидел там до часу дня, однако по-прежнему ничего не происходило. Тогда я поднялся наверх и перекусил. Очевидно, со временем содержимое пузырька С потеряло силу, или же Магнус забыл добавить туда какой-нибудь ингредиент, без которого смесь не действовала. Если так, я уже совершил свое последнее путешествие: занавес поднялся, и под хлопьями снега я отправился в путь через Тризмиллский ручей – и вновь опустился, когда я оказался возле туннеля. Опустился навсегда…
Этот вывод меня просто ошарашил. Я потерял не только Магнуса, но и лишился доступа в другой мир. Этот мир был здесь, вокруг меня, но отныне он стал недосягаемым. Обитатели этого мира продолжат без меня путешествие во времени, а я вынужден идти своим курсом, день за днем, ведя бог знает какое монотонное существование. Связь между столетиями прервалась.
Я еще раз спустился в подвал и снова поднялся наверх, полагая, что, быть может, от ходьбы по каменным плитам, от соприкосновения с древними стенами в меня проникнет какая-нибудь сила, и в дверях котельной я увижу Роджера или вдруг замечу Робби, выводящего из конюшни своего пони. Я знал, что они здесь, – и не мог их увидеть. Как и Изольду, ожидающую, когда стает снег. Они живут в доме, они реальны, а вечный странник, призрак – это я.
Желание увидеть их, услышать, оказаться среди них было таким сильным, почти непереносимым – казалось, мой мозг охвачен пожаром. Я не мог усидеть на месте и не мог заставить себя заняться каким-нибудь делом в доме или в саду; день был потерян, и часы, которые обещали стать волшебными, пролетали впустую.
Я выгнал из гаража машину и поехал в Тайуордрет – я был в таком состоянии, что вид знакомой приходской церкви воспринял как издевательство. С каким бы удовольствием я ее уничтожил, оставив только южный придел да монастырскую часовню, чтобы еще раз увидеть все это, увидеть стены монастыря вокруг кладбища. Я доехал до стоянки на самой вершине холма, за поворотом на Тризмилл, и припарковался, прикидывая в уме, что, может, если пойти к Граттену пешком через поля, воспоминания о том, что я уже однажды видел, заполнят образовавшийся во мне вакуум.
Стоя возле машины, я потянулся за сигаретой, но не успел поднести ее к губам, как меня всего передернуло с ног до головы, словно я наступил на электрический провод. Никакого плавного перехода из настоящего в прошлое, вместо этого – боль, искры из глаз, гром в ушах. «Ну вот, – мелькнуло у меня в голове. – Сейчас я умру». Затем искры пропали, гром затих, и я увидел на вершине холма, где я стоял, толпу людей: крича и толкаясь, они спешили к какому-то строению, находившемуся за дорогой. Со стороны Тайуордрета появились еще люди – мужчины, женщины, дети, – кто шел, кто бежал. Строение, которое притягивало их как магнит, было неправильной формы, со свинцовыми переплетами на окнах и с боковой пристройкой, напоминавшей небольшую часовню. Мне уже довелось однажды видеть эту деревню – в Мартынов день, но тогда я смотрел на нее со стороны луга, что за стенами монастыря. На сей раз не было ни лотков, ни бродячих музыкантов, ни забитых животных. Воздух был свеж, и прохладен, канавы – занесены снегом, который, по-видимому, лежал уже несколько недель и стал серым и твердым. На месте луж, на дороге образовались маленькие ледяные кратеры, а пашни от бесснежного мороза почернели. Мужчины, женщины и дети были все как один укутаны в теплые одежды с капюшоном, лица были суровы – они напоминали хищных птиц. Чувствовалось, что они не расположены шутить и веселиться, – это была толпа, ожидающая жестоких развлечений, публичной расправы. Я подошел ближе к строению и увидел крытую повозку, стоявшую у входа в часовню, и слуг, которые держали лошадей за поводья. Я узнал герб Шампернунов и почти одновременно увидел Роджера: скрестив на груди руки, он стоял на крыльце.
Вход в само здание был закрыт, но пока я стоял, двери неожиданно распахнулись, и на пороге появились два человека, одетых гораздо лучше тех людей, что шли по дороге. Я узнал обоих, так как уже видел их той ночью, когда Отто Бодруган призывал всех присоединиться к мятежу против короля; это были Джулиан Полпи и Генри Трифренджи. Пройдя сквозь толпу, они остановились недалеко от меня.
– Избавь меня Бог от женской злобы, – сказал Полпи. – Роджер больше десяти лет отслужил ей верой и правдой, и вот на тебе – уволен безо всяких объяснений, а управляющим назначен Фил Хорнуинк…
– Когда юный Уильям станет совершеннолетним, он восстановит его в должности, это уж точно, – ответил Трифренджи. – Он пошел в отца: честен и справедлив. Но что-то должно было случиться, уже с год, как я чуял это. А правда в том, что ей не хватает не только мужа, но и просто мужика, а Роджер пресытился и не желает больше ублажать ее.
– Он кормится в другом месте. – Это подал голос Джеффри Лампетоу, протиснувшийся к ним сквозь толпу. – Ходят слухи, что под его крышей появилась женщина. Ты должен знать, Трифренджи, ведь ты его сосед.
– Ничего я не знаю, – сухо ответил Трифренджи. – У Роджера свои дела, у меня свои. Но в такую суровую пору какой христианин откажет в пристанище путнику.
Лампетоу рассмеялся и подтолкнул его локтем.
– Гладко говоришь, но сути дела это не меняет, – заметил он. – Зачем леди Шампернун прибыла сюда из Трилауна, да еще по таким ужасным дорогам, если не для того, чтобы выдворить ту женщину? Я заходил в податный дом перед тобой, чтобы заплатить подать, и пока Хорнуинк занимался подсчетами, госпожа сидела в глубине комнаты. Она могла бы положить себе на лицо еще больше краски и все равно не сумела бы скрыть злобу – ей мало вышвырнуть Роджера, на этом дело не кончится. Но пока что она желает предложить черни другие развлечения. Ты останешься поглядеть на веселье?
Джулиан Полпи с отвращением покачал головой.
– Ну уж нет! С какой стати нам в Тайуордрете навязывают неведомо откуда пришедший обычай, делают из нас варваров? У леди Шампернун, должно быть, что-то не в порядке с мозгами, если она додумалась до такого. Я возвращаюсь домой.
Он развернулся и исчез в толпе, которая была сейчас довольно густой не только на вершине холма, где находился податный дом и часовня, но и на идущей под уклон дороге на Тризмилл. На всех лицах застыло выражение ожидания – смесь гадливости и радости, – и Джеффри Лампетоу, указав на них своему спутнику, снова рассмеялся.
– С мозгами у нее, может, и не все в порядке, но для очистки совести она желает принести в жертву какую-нибудь вдову – вот и нашла козла отпущения. Опять же народу забава, во время великого поста развлечений не больно-то много. А толпа обожает публичные покаяния.
Как и все остальные, он повернул голову в сторону долины, в то время как Генри Трифренджи, работая локтями, пробирался к Роджеру, стоявшему у входа в часовню, – я вплотную следовал за ним.
– Мне жаль, что с тобой так обошлись, – сказал он. – Ни благодарности, ни вознаграждения. Десять лет жизни потрачены впустую!
– Не впустую, – коротко возразил Роджер. – В июне Уильям достигнет совершеннолетия и женится. Его мать утратит всякое влияние, и монах тоже. Ты знаешь, что епископ Эксетерский окончательно удалил его из монастыря, и теперь он будет вынужден вернуться в аббатство в Анже, куда должен был отправиться еще год назад?
– Слава Богу! – воскликнул Трифренджи. – Из-за него монастырь смердит, да и весь приход. Ты только взгляни на этих людей…
Через голову Трифренджи Роджер посмотрел на алчущую зрелищ толпу.
– Как управляющий я, возможно, бывал слишком строг, но когда начинают потешаться над вдовой Роба Розгофа, стерпеть такое я не в силах, – сказал он, – Я воспротивился, и это послужило еще одной причиной для моего отстранения. Во всем виноват монах – он из кожи вон лезет, чтобы удовлетворить тщеславие госпожи и ее похоть.
Дверь в часовню отворилась, и на пороге возникла маленькая худощавая фигура Жана де Мераля. Он положил руку на плечо Роджеру.
– Прежде ты не был таким щепетильным, – сказал он. – Неужто забыл вечера в монастырских подвалах, да и в твоем собственном доме? Помнится, я учил тебя не только философии, друг мой.
– Убери руку! – грубо оборвал его Роджер. – Я порвал с тобой и твоими собратьями после того, как вы позволили юному Генри Бодругану умереть под крышей монастыря, хотя могли его спасти.
Монах улыбнулся.
– И теперь в память об усопшем ты под своей крышей дал приют женщине, нарушившей супружескую верность? – спросил он. – Мы все лицемеры, друг мой. Предупреждаю тебя, госпоже известна личность твоей странницы, отчасти из-за этого она и появилась в Тайуордрете. У нее есть кое-какие предложения к леди Изольде, но прежде нужно покончить с делом вдовы Розгофа.
– Молю Бога, чтобы когда-нибудь это грязное дело изъяли из хроники поместья, и весь позор пал бы на твою голову, – сказал Трифренджи.
– Вы забываете, что я – птица перелетная, – пробормотал монах, – и через несколько дней я расправлю крылья и улечу во Францию.
Вдруг толпа зашевелилась, и в дверях примыкавшего к часовне строения, которое Лампетоу окрестил податным домом, появился мужчина. Он был плотного телосложения, розовощекий, в руке он держал грамоту. Рядом с ним, завернутая с ног до головы в длинный плащ, стояла Джоанна Шампернун.
Мужчина, в котором я угадал нового управляющего Хорнуинка, сделал шаг вперед, к толпе, и развернул грамоту.
– Жители Тайуордрета, – провозгласил он, – кто бы вы ни были – вольные люди или крепостные, и те, кто сегодня заплатил здесь подать. Учитывая, что Тайуордретское поместье принадлежало ранее леди Изольде Кардингем из Кардингема, которая продала его деду нашего почившего лорда, решено ввести здесь обычай, который со времени Великого завоевания Англии норманнами существует в Кардингеме. – Он сделал паузу, чтобы дать время слушателям переварить то, что он уже сказал. – Согласно этому обычаю, всякая вдова, унаследовавшая земли от своего скончавшегося супруга и нарушившая обет верности, должна либо лишиться этих земель, либо принести покаяние перед своим господином и его управляющим и просить их о возвращении земель. Сегодня перед леди Джоанной Шампернун, представляющей нашего господина Уильяма, еще не достигшего совершеннолетия, и мною, Филиппом Хорнуинком, управляющим, должна принести таковое покаяние Мэри, вдова Роберта Розгофа, если она желает, чтобы земли были ей возвращены.
Толпа зашумела в предвкушении необычного зрелища – возбуждение, любопытство, все смешалось, и вдруг со стороны тризмиллской дороги раздался крик.
– Она не выйдет к ним, – сказал Трифренджи. – У Мэри Розгоф есть сын, который скорее десять раз откажется от своих земель, чем предаст мать такому позору.
– Ошибаешься, – заявил монах. – Он знает, что ее позор обернется для него порядочной выгодой через шесть месяцев, когда она родит приблудного ребенка. Тогда он сможет выгнать из дому обоих и оставить все земли себе.
– Только ты мог подучить его, – сказал Роджер. – Небось еще и приплатил ему за это!
Пронзительный крик и возгласы все усиливались, и когда толпа подалась вперед, я увидел процессию, двигавшуюся к нам со стороны Тризмилла. Впереди бежали два мальчугана, размахивая кнутами, а за ними быстрым шагом шли пятеро мужчин, сопровождая то, что я с первого взгляда принял за крохотного пони, на котором сидела женщина. Они приблизились к нам, и в толпе засмеялись, загикали – женщина покачнулась и непременно упала бы, если бы конвоир не подхватил ее одной рукой, взмахнув при этом вилами, которые держал в другой. Женщина сидела не на пони, а на крупном черном баране, рога которого были украшены траурными лентами. Два конвоира, шедших от него по обе стороны, держали концы веревки, повязанной вокруг рогов; баран, испугавшись толпы, приседал, дергал головой и пытался скинуть своего седока. Женщина была в черном, под цвет барану – лицо скрыто под черным покрывалом, руки связаны спереди кожаным ремнем; я видел ее пальцы, вцепившиеся в густую темную шерсть на загривке барана.
Покачиваясь и спотыкаясь, процессия достигла податного дома и там остановилась; с помощью веревки барана удалось утихомирить, и мужчина с вилами сорвал покрывало и обнажил лицо женщины перед Джоанной и Хорнуинком. На вид ей было не больше тридцати пяти, и в глазах ее читался такой же ужас, как в глазах барана, на котором она сидела. Ее темные, грубо обкромсанные волосы торчали в разные стороны, как сухая солома. Когда женщина, вздрагивая всем телом, склонила голову перед Джоанной, завывания толпы смолкли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51