но в некий неведомый час среди ночи – примерно за двадцать пять сигарет до рассвета – наша грязевая стоянка превратилась в адский кошмар. Нам случалось сдирать с себя клещей, облеплявших все тело – по одному на квадратный дюйм; от укусов песчаных блох мы оказывались как бы в пижамных штанах в красный горошек; пиявки превращали наши брюки в пропитанные кровью тряпки; москиты налетали на нас тучами, которые мы принимали за туман при свете луны. Но даже клещи, от которых мы чесались, как бешеные, и, как губки, истекали желтой сукровицей, не шли ни в какое сравнение с той проклятой, сводящей с ума, невыносимой и ужасной пыткой, которая постигла нас в то утро.
Когда пассат улегся, воздух застыл в неподвижности, но ночью земля остывает быстрее воды, и с воды поднимается столб нагретого воздуха. В результате воздух, стоящий над землей, тихо устремляется к морю, и возникает легчайший бриз – ветерок, дующий от земли в сторону моря. Этот легкий сквознячок принес с собой неисчислимые рои песчаных мух, которых здесь называют «монпиерра». Разглядеть крохотных насекомых в темноте невозможно, но укус их жжет, как огонь. Они облепляли все открытые места и забивались под одежду, вызывая страшный жгучий зуд; от песчаных мух единственное спасение – костер и одно лишь лекарство – терпение.
Монпиерры свалились на нас как снег на голову, и через несколько минут мы все курили как проклятые, сидя кто где, хлопая себя ладонями и ругаясь напропалую. Пытка продолжалась до рассвета и после восхода солнца, без пощады и облегчения, а когда начался прилив, наши мучения еще усилились.
Оказавшись наконец на плаву, мы устремились к берегу, собрали все сухие сучья и плавник и развели грандиозный костер, в удушливом дыму и пламени которого и коптились до восьми часов, пока не подул благословенный пассат, сметая бесов-мучителей обратно в гнилые болота. Наши пожитки мы выгрузили на берег, после чего бравый помощник лоцмана опрокинул «отвальную рюмку виски» и отправился домой. Мы остались среди колыхавшихся мангровых зарослей и плеска мутных волн, набегающих на берег.
Заточив свои ножи и мачете, мы направились к киту, пока еще в заливе была вода и наш ялик мог двигаться. Мы налегли на весла, вдыхая свежесть пассата. Пухлые белые облака висели на синем небе, нелепые мангровые заросли раскачивались и что-то шептали, а наше крохотное суденышко с плеском рассекало мутную воду. Но, как Альма лаконично заметила, чего-то не хватало, и мы вскоре сообразили, чего именно здесь не хватает. Такому пейзажу непременно сопутствуют несмолкаемые пронзительные крики чаек, а здесь не слышно было ни звука и не видно никаких признаков жизни, кроме треугольного плавника океанской разбойницы, который вспарывал воду то с одной, что с другой стороны от ялика.
Некоторые акулы отваживаются заплывать на отмели, но гораздо опаснее их – рыба-пила. Мы слыхали о человеке, который в полнейшем неведении брел по одной из таких отмелей и внезапно обнаружил, что ему придется остаток жизни провести на коленях – рыба-пила отхватила ему обе ноги. Зная это, мы сидели как статуи, потому что в индейской лодчонке среди волн лучше не вертеться и не глазеть по сторонам, – как бы чего не вышло.
Когда мы обогнули дальний мыс, страшное зловоние мгновенно все вышибло у нас из головы. Оно лишило бы нас способности соображать даже в минуту смертельной опасности. Если вам случалось хоть раз почуять запах дохлого кита, дело сделано – вы запомните неистребимый аромат на всю оставшуюся жизнь. Это не просто запах падали или гниющей рыбы – нет, это нечто ни с чем не сравнимое. Попросту говоря, это – запах дохлого кита.
Давным-давно я провел неделю на базе, где обрабатывали китов, на Шетландских островах, и получил там боевое крещение. С тех пор я делаю стойку в лабиринтах трущоб, возле складов, корабельных трюмов и во всевозможных неподобающих местах, почуяв запахи, каким-то непостижимым образом связанные с этим мощным и своеобразным духом. Когда я в таких случаях начинал дотошно докапываться до источника, мне всегда попадался китовый жир, мука для удобрения из китовых костей или еще что-нибудь связанное с китами, хотя иногда это была лишь сложная комбинация совсем других запахов, отдаленно напоминавших то самое грандиозное зловоние.
Как ни странно, эта вонь не так невыносима, как теплый, душный дух капустного поля после дождя. Китовый запах – живой и мощный, хотя прилипчивый и въедливый, так что постепенно даже начинаешь воспринимать его как друга – хотя он и забирается в самые отдаленные уголки твоих легких, застревая там на многие дни, к нему начинаешь привыкать и при каждой новой встрече испытываешь вместо тошноты почти родственное чувство. Я был бы рад в будущем иногда почуять запах дохлого кита – он принесет с собой видение берегов Суринама, а это – самое бесценное сокровище, какое можно добыть из недр моей памяти.
За мысом дул свежий ветер, и нам пришлось приналечь на весла, причем с каждой минутой зловоние крепчало, пока мы не увидели самого кита. Прибитое к корням мангров, тихо колеблемое зыбью, на воде болталось нечто бледно-желтое, похожее на перевернутую лодку. На этой неустойчивой и даже на вид мягкой массе уселись рядком отвратительные тощие черные стервятники, которые расхаживали, как куры, и отрыгивали пищу при малейшем беспокойстве. При нашем приближении грязные падальщики лениво взлетали – для начала они разбегались и подпрыгивали, а уж потом, хлопая крыльями, направлялись к раскачивающимся над головой ветвям мангров. Мы причалили с наветренной стороны горы мертвой плоти и высадились прямо из лодки на небольшую глинистую отмель, которая заменяла берег.
Сразу определить, к какому виду относится дохлый кит, довольно мудрено. Только облазив всю тушу и определив ее строение, мы утвердились в догадках, что это кашалот. Тогда же мы поняли, в каком положении он лежит и какие части этой истекающей жиром груды мяса соответствуют отдельным органам животного. Оказалось, что кит лежит на правом боку, спиной к берегу и к мангровым зарослям, брюхом к открытому морю и головой к востоку. То, что такое колоссальное существо было занесено волнами далеко вглубь мелкой дельты, объясняется, должно быть, тем, что вначале туша была раздута возникшими при гниении газами и обладала большой плавучестью, почти не погружаясь в воду. Недавно туша лопнула вдоль границы ребер и позвоночника на правой стороне спины. В результате вся масса осела, внутренности вывалились на отмель под брюхом, а воздух и вода получили доступ в полость тела. Тяжеленная голова и массивная передняя треть тела, состоящая из костей, мышц и сухожилий, словно якорь, удерживали тушу в глинистом дне, в то время как средняя часть покачивалась на волнах. Тем не менее по плавающей туше можно было ходить, не дожидаясь, пока вода спадет и она целиком ляжет на отмель.
При жизни этот левиафан был покрыт лоснящейся серой кожей. Теперь же его туша была желтого цвета, словно изрыта оспинами, а по консистенции представляла собой нечто среднее между резиной и взбитым сухим английским омлетом. Из нее непрерывно сочился прозрачный янтарный жир, скапливаясь в ямках и впадинах лужицами глубиной в несколько дюймов. По мере того как вода отступала с отливом, из нее показывался сначала громадный лопатообразный плавник, затем небольшая дырочка (мы знали, что это ушное отверстие) и, наконец, глаз, прищуренный с несколько неуместным выражением веселого лукавства. Море быстро отхлынуло, и мы получили возможность обойти вокруг и хорошенько рассмотреть животное. Мы измерили его – он оказался в длину от носа до хвоста пятьдесят футов, однако пропорции кашалота (Physeter macrocephalus) – самое поразительное явление в животном мире. К примеру, глаз от уголка до уголка был всего десять дюймов длиной, передний плавник – всего четыре фута, а хвостовой плавник, единственный «двигатель» этой живой подводной лодки, был не больше семи футов в поперечнике. Самое замечательное у этого животного – голова. В ней было семнадцать футов от точки над глазом до дыхала, как ни странно сильно смещенного влево от середины морды. Таким образом, целая треть длины животного и по сути дела почти треть его массы приходились на голову – она по форме близка к цилиндру, спереди как бы обрублена и больше пяти футов высотой. В голове у кашалота находится резервуар, наполненный пропитанной жиром тканью.
Наш кашалот погиб не меньше чем месяц назад, а может, и того раньше – при таком изобилии жира и в соленой морской воде разложение идет очень медленно. Даже для самой природы освободить прибрежную отмель от огромной груды плотного, крепкого мяса – непростое дело. Насколько же китовое мясо неподатливо, нам предстояло испытать в ближайшее время. Мы приехали на этот раз только для того, чтобы определить объем предстоящих работ, сделать измерения и фотографии, проверить состояние туши, наметить, на какой стадии отлива удобнее всего сделать главные разрезы и расчленить тушу.
У нас в наличии имелось полдюжины мачете для резки сахарного тростника, привязанных к длинным шестам, два больших ножа для свежевания крупной дичи, крепкая пила-ножовка и точильный камень. Альма, невзирая на мои возражения, решила помогать нам.
К тому времени, как мы завершили предварительный осмотр, море отступило к самому горизонту. Перед нами расстилалось поле бурой грязи шириной в две мили, перепаханное бороздами и гребнями – работа пахаря-великана. Полуденное солнце палило нас сверху, а кит издавал самое тошнотворное зловоние – когда ты голоден и хочешь пить, это всепроникающее густое зловоние кажется до крайности отвратительным.
Чтобы вернуться в наш лагерь, надо было пересечь полосу ила шириной в три четверти мили – в залив впадали две «речки», а идти в обход берегом, как вы увидите из дальнейшего, было невозможно.
Мы погрузили в ялик инструменты, посадили Альму и резво заскользили по жидкой грязи. У берега это не представляло особого труда – борозды были неглубокие, – но по мере продвижения вглубь залива борозды становились все глубже, гребни – круче, а ил – все жиже, так что мы – четверо живых двигателей – с каждым шагом увязали глубже, пока не стало казаться, что у нас вовсе нет ног. Глинистая жижа была до отчаяния вязкой: стоило остановиться, как вас тут же начинало засасывать глубже и глубже; передвигать ноги, как при ходьбе, было почти невозможно. Если бы мы не держались за лодку, я уверен, мы все увязли бы по шею в грязи не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Грязь была даже не бурая: поверху растекалась тонкая пленка буровато-зеленого ила, состоящего, очевидно, из диатомовых водорослей и других мельчайших организмов. Под илистой пленкой грязь имела чистый графитно-голубой цвет, а высыхая, становилась бледной, белесовато-серой.
С неимоверными усилиями, оступаясь и барахтаясь в грязи, мы наконец добрались до отмели, где все наши пожитки были свалены как попало, когда их сгрузили с моторки. Мы отмылись и отчистились, по мере возможности, живописно задрапировались в купальные полотенца и пестрые пареос и, подкрепившись тем, что удалось достать из ящиков, приступили к сооружению жилья на новом месте.
Поскольку окружающая местность, как и все побережье, на котором мы находились, была необычна, я решил для наглядности прибегнуть к карте – правда, это ничем не лучше, чем нудные исторические даты. Мы строили свой дом на так называемой песчаной косе, хотя ни единой песчинки в ней нет – сплошь ракушки и их обломки. Несмотря на то что на это побережье лишь изредка налетают штормы, я бы не посоветовал выбирать его для отдыха – берег нигде не превышает четырех футов над уровнем самого высокого прилива. Других недостатков у ракушечного пляжа нет, если не считать песчаных мух и полного отсутствия пресной воды. Это по-своему чудесный маленький мирок.
У нас при себе было всего два куска брезента и две клеенки – а надо было соорудить два домика. Один кусок брезента мы отдали Андре и двум «охотникам», и они устроили себе тесную, непроницаемую для воздуха коробку, где и ночевали втроем, закутавшись с головой в одеяла, как три мумии, – для защиты от монпиерр. Мы свой дом соорудили на раздвоенных деревцах, с центральной балкой – в истинно англосаксонском, гигиеничном, но крайне непрактичном стиле. Пассат продувал его насквозь, дождь заливал, накапливаясь внутри, а монпиерры вообще не вылетали наружу. Нам еще повезло: дождь за все время шел лишь два раза, пассат был ласковым, как альпийский ветерок, и только с часу ночи до четырех утра нам приходилось вылезать на берег и дымить сигаретами в тщетной надежде отогнать монпиерр. Наш кухонный очаг был защищен от произвола стихии тремя мешками и грудой ящиков.
Живя в Парамарибо, мы были так поглощены заботами о своем зоопарке, что не успели обдумать столь всеобъемлющую и важную тему, как «снаряжение».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Когда пассат улегся, воздух застыл в неподвижности, но ночью земля остывает быстрее воды, и с воды поднимается столб нагретого воздуха. В результате воздух, стоящий над землей, тихо устремляется к морю, и возникает легчайший бриз – ветерок, дующий от земли в сторону моря. Этот легкий сквознячок принес с собой неисчислимые рои песчаных мух, которых здесь называют «монпиерра». Разглядеть крохотных насекомых в темноте невозможно, но укус их жжет, как огонь. Они облепляли все открытые места и забивались под одежду, вызывая страшный жгучий зуд; от песчаных мух единственное спасение – костер и одно лишь лекарство – терпение.
Монпиерры свалились на нас как снег на голову, и через несколько минут мы все курили как проклятые, сидя кто где, хлопая себя ладонями и ругаясь напропалую. Пытка продолжалась до рассвета и после восхода солнца, без пощады и облегчения, а когда начался прилив, наши мучения еще усилились.
Оказавшись наконец на плаву, мы устремились к берегу, собрали все сухие сучья и плавник и развели грандиозный костер, в удушливом дыму и пламени которого и коптились до восьми часов, пока не подул благословенный пассат, сметая бесов-мучителей обратно в гнилые болота. Наши пожитки мы выгрузили на берег, после чего бравый помощник лоцмана опрокинул «отвальную рюмку виски» и отправился домой. Мы остались среди колыхавшихся мангровых зарослей и плеска мутных волн, набегающих на берег.
Заточив свои ножи и мачете, мы направились к киту, пока еще в заливе была вода и наш ялик мог двигаться. Мы налегли на весла, вдыхая свежесть пассата. Пухлые белые облака висели на синем небе, нелепые мангровые заросли раскачивались и что-то шептали, а наше крохотное суденышко с плеском рассекало мутную воду. Но, как Альма лаконично заметила, чего-то не хватало, и мы вскоре сообразили, чего именно здесь не хватает. Такому пейзажу непременно сопутствуют несмолкаемые пронзительные крики чаек, а здесь не слышно было ни звука и не видно никаких признаков жизни, кроме треугольного плавника океанской разбойницы, который вспарывал воду то с одной, что с другой стороны от ялика.
Некоторые акулы отваживаются заплывать на отмели, но гораздо опаснее их – рыба-пила. Мы слыхали о человеке, который в полнейшем неведении брел по одной из таких отмелей и внезапно обнаружил, что ему придется остаток жизни провести на коленях – рыба-пила отхватила ему обе ноги. Зная это, мы сидели как статуи, потому что в индейской лодчонке среди волн лучше не вертеться и не глазеть по сторонам, – как бы чего не вышло.
Когда мы обогнули дальний мыс, страшное зловоние мгновенно все вышибло у нас из головы. Оно лишило бы нас способности соображать даже в минуту смертельной опасности. Если вам случалось хоть раз почуять запах дохлого кита, дело сделано – вы запомните неистребимый аромат на всю оставшуюся жизнь. Это не просто запах падали или гниющей рыбы – нет, это нечто ни с чем не сравнимое. Попросту говоря, это – запах дохлого кита.
Давным-давно я провел неделю на базе, где обрабатывали китов, на Шетландских островах, и получил там боевое крещение. С тех пор я делаю стойку в лабиринтах трущоб, возле складов, корабельных трюмов и во всевозможных неподобающих местах, почуяв запахи, каким-то непостижимым образом связанные с этим мощным и своеобразным духом. Когда я в таких случаях начинал дотошно докапываться до источника, мне всегда попадался китовый жир, мука для удобрения из китовых костей или еще что-нибудь связанное с китами, хотя иногда это была лишь сложная комбинация совсем других запахов, отдаленно напоминавших то самое грандиозное зловоние.
Как ни странно, эта вонь не так невыносима, как теплый, душный дух капустного поля после дождя. Китовый запах – живой и мощный, хотя прилипчивый и въедливый, так что постепенно даже начинаешь воспринимать его как друга – хотя он и забирается в самые отдаленные уголки твоих легких, застревая там на многие дни, к нему начинаешь привыкать и при каждой новой встрече испытываешь вместо тошноты почти родственное чувство. Я был бы рад в будущем иногда почуять запах дохлого кита – он принесет с собой видение берегов Суринама, а это – самое бесценное сокровище, какое можно добыть из недр моей памяти.
За мысом дул свежий ветер, и нам пришлось приналечь на весла, причем с каждой минутой зловоние крепчало, пока мы не увидели самого кита. Прибитое к корням мангров, тихо колеблемое зыбью, на воде болталось нечто бледно-желтое, похожее на перевернутую лодку. На этой неустойчивой и даже на вид мягкой массе уселись рядком отвратительные тощие черные стервятники, которые расхаживали, как куры, и отрыгивали пищу при малейшем беспокойстве. При нашем приближении грязные падальщики лениво взлетали – для начала они разбегались и подпрыгивали, а уж потом, хлопая крыльями, направлялись к раскачивающимся над головой ветвям мангров. Мы причалили с наветренной стороны горы мертвой плоти и высадились прямо из лодки на небольшую глинистую отмель, которая заменяла берег.
Сразу определить, к какому виду относится дохлый кит, довольно мудрено. Только облазив всю тушу и определив ее строение, мы утвердились в догадках, что это кашалот. Тогда же мы поняли, в каком положении он лежит и какие части этой истекающей жиром груды мяса соответствуют отдельным органам животного. Оказалось, что кит лежит на правом боку, спиной к берегу и к мангровым зарослям, брюхом к открытому морю и головой к востоку. То, что такое колоссальное существо было занесено волнами далеко вглубь мелкой дельты, объясняется, должно быть, тем, что вначале туша была раздута возникшими при гниении газами и обладала большой плавучестью, почти не погружаясь в воду. Недавно туша лопнула вдоль границы ребер и позвоночника на правой стороне спины. В результате вся масса осела, внутренности вывалились на отмель под брюхом, а воздух и вода получили доступ в полость тела. Тяжеленная голова и массивная передняя треть тела, состоящая из костей, мышц и сухожилий, словно якорь, удерживали тушу в глинистом дне, в то время как средняя часть покачивалась на волнах. Тем не менее по плавающей туше можно было ходить, не дожидаясь, пока вода спадет и она целиком ляжет на отмель.
При жизни этот левиафан был покрыт лоснящейся серой кожей. Теперь же его туша была желтого цвета, словно изрыта оспинами, а по консистенции представляла собой нечто среднее между резиной и взбитым сухим английским омлетом. Из нее непрерывно сочился прозрачный янтарный жир, скапливаясь в ямках и впадинах лужицами глубиной в несколько дюймов. По мере того как вода отступала с отливом, из нее показывался сначала громадный лопатообразный плавник, затем небольшая дырочка (мы знали, что это ушное отверстие) и, наконец, глаз, прищуренный с несколько неуместным выражением веселого лукавства. Море быстро отхлынуло, и мы получили возможность обойти вокруг и хорошенько рассмотреть животное. Мы измерили его – он оказался в длину от носа до хвоста пятьдесят футов, однако пропорции кашалота (Physeter macrocephalus) – самое поразительное явление в животном мире. К примеру, глаз от уголка до уголка был всего десять дюймов длиной, передний плавник – всего четыре фута, а хвостовой плавник, единственный «двигатель» этой живой подводной лодки, был не больше семи футов в поперечнике. Самое замечательное у этого животного – голова. В ней было семнадцать футов от точки над глазом до дыхала, как ни странно сильно смещенного влево от середины морды. Таким образом, целая треть длины животного и по сути дела почти треть его массы приходились на голову – она по форме близка к цилиндру, спереди как бы обрублена и больше пяти футов высотой. В голове у кашалота находится резервуар, наполненный пропитанной жиром тканью.
Наш кашалот погиб не меньше чем месяц назад, а может, и того раньше – при таком изобилии жира и в соленой морской воде разложение идет очень медленно. Даже для самой природы освободить прибрежную отмель от огромной груды плотного, крепкого мяса – непростое дело. Насколько же китовое мясо неподатливо, нам предстояло испытать в ближайшее время. Мы приехали на этот раз только для того, чтобы определить объем предстоящих работ, сделать измерения и фотографии, проверить состояние туши, наметить, на какой стадии отлива удобнее всего сделать главные разрезы и расчленить тушу.
У нас в наличии имелось полдюжины мачете для резки сахарного тростника, привязанных к длинным шестам, два больших ножа для свежевания крупной дичи, крепкая пила-ножовка и точильный камень. Альма, невзирая на мои возражения, решила помогать нам.
К тому времени, как мы завершили предварительный осмотр, море отступило к самому горизонту. Перед нами расстилалось поле бурой грязи шириной в две мили, перепаханное бороздами и гребнями – работа пахаря-великана. Полуденное солнце палило нас сверху, а кит издавал самое тошнотворное зловоние – когда ты голоден и хочешь пить, это всепроникающее густое зловоние кажется до крайности отвратительным.
Чтобы вернуться в наш лагерь, надо было пересечь полосу ила шириной в три четверти мили – в залив впадали две «речки», а идти в обход берегом, как вы увидите из дальнейшего, было невозможно.
Мы погрузили в ялик инструменты, посадили Альму и резво заскользили по жидкой грязи. У берега это не представляло особого труда – борозды были неглубокие, – но по мере продвижения вглубь залива борозды становились все глубже, гребни – круче, а ил – все жиже, так что мы – четверо живых двигателей – с каждым шагом увязали глубже, пока не стало казаться, что у нас вовсе нет ног. Глинистая жижа была до отчаяния вязкой: стоило остановиться, как вас тут же начинало засасывать глубже и глубже; передвигать ноги, как при ходьбе, было почти невозможно. Если бы мы не держались за лодку, я уверен, мы все увязли бы по шею в грязи не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Грязь была даже не бурая: поверху растекалась тонкая пленка буровато-зеленого ила, состоящего, очевидно, из диатомовых водорослей и других мельчайших организмов. Под илистой пленкой грязь имела чистый графитно-голубой цвет, а высыхая, становилась бледной, белесовато-серой.
С неимоверными усилиями, оступаясь и барахтаясь в грязи, мы наконец добрались до отмели, где все наши пожитки были свалены как попало, когда их сгрузили с моторки. Мы отмылись и отчистились, по мере возможности, живописно задрапировались в купальные полотенца и пестрые пареос и, подкрепившись тем, что удалось достать из ящиков, приступили к сооружению жилья на новом месте.
Поскольку окружающая местность, как и все побережье, на котором мы находились, была необычна, я решил для наглядности прибегнуть к карте – правда, это ничем не лучше, чем нудные исторические даты. Мы строили свой дом на так называемой песчаной косе, хотя ни единой песчинки в ней нет – сплошь ракушки и их обломки. Несмотря на то что на это побережье лишь изредка налетают штормы, я бы не посоветовал выбирать его для отдыха – берег нигде не превышает четырех футов над уровнем самого высокого прилива. Других недостатков у ракушечного пляжа нет, если не считать песчаных мух и полного отсутствия пресной воды. Это по-своему чудесный маленький мирок.
У нас при себе было всего два куска брезента и две клеенки – а надо было соорудить два домика. Один кусок брезента мы отдали Андре и двум «охотникам», и они устроили себе тесную, непроницаемую для воздуха коробку, где и ночевали втроем, закутавшись с головой в одеяла, как три мумии, – для защиты от монпиерр. Мы свой дом соорудили на раздвоенных деревцах, с центральной балкой – в истинно англосаксонском, гигиеничном, но крайне непрактичном стиле. Пассат продувал его насквозь, дождь заливал, накапливаясь внутри, а монпиерры вообще не вылетали наружу. Нам еще повезло: дождь за все время шел лишь два раза, пассат был ласковым, как альпийский ветерок, и только с часу ночи до четырех утра нам приходилось вылезать на берег и дымить сигаретами в тщетной надежде отогнать монпиерр. Наш кухонный очаг был защищен от произвола стихии тремя мешками и грудой ящиков.
Живя в Парамарибо, мы были так поглощены заботами о своем зоопарке, что не успели обдумать столь всеобъемлющую и важную тему, как «снаряжение».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41